– Мостолыги-то целы?
– Кажись, целы, – пробормотал Анастас.
Прошло добрых пять минут, пока Иван накурился; он раздавил о каблук окурок и наконец, собравшись с мыслями, сказал:
– Проверься хорошенько. Если что, так враз машину и в больницу наладим.
– Проверялся… ничего. Только вот в плече да… в затылке гудёт.
– Дюже гудёт?
Анастас болезненно сморщился:
– Не так чтоб дюже, а гудёт.
– Тогда ничего. Погудёт и бросит, – заверил Иван, одной рукой подхватил под мышку лестницу, другой – Анастаса.
Старик хоть и медленно, но твердо переставлял ноги. Проходя мимо дома со слепыми окнами и тяжелым замком на дверях, Анастас мельком взглянул на него и, растягивая слова, спросил:
– У тебя живу-то, что ль?
– Ага, – ответил Иван.
– Так-так… – Анастас остановился, потер лоб, потом затылок. – Это, значит, так Андрей распорядился?
Иван задумался; осторожно опустил Анастаса на землю, сел рядом.
– Она.
– Так-так… Выходит, что она всему голова.
– Голова баба. Крепкая голова.
Иван Луков никогда ничему не удивлялся и ни о чем не сокрушался, на жизнь смотрел просто и практично. Он был от природы грубоват. Но грубость его не перерастала в пошлость и не была оскорбительна. Она служила ширмой, за которой Луков скрывал свою простоватость и безволие. Настя еще девкой раскусила характер Ивана и женила его на себе. Сразу же после свадьбы он попал под каблук горячей и упрямой жены. Настя командовала мужем как хотела, а он, хотя и ворчливо и нехотя, во всем подчинялся. Дочери тоже учились у матери командовать отцом, хотя и любили его больше, чем Настю.
Иван решил, что уж если Анастас в таком возрасте упал с дерева и не рассыпался, значит, старик крепкий и выживет без врачей. Настя же решила по-своему и наутро прогнала Ивана в больницу за доктором.
Доктор выслушал, выстукал Анастаса, сказал что-то непонятное и уехал, предупредив, что если старику будет хуже, немедленно везти в больницу.
Анастасу не было ни лучше, ни хуже. Теперь он находился в полном рассудке, но говорил мало и с передышками. Кашлять старику было трудно, и он только кряхтел, слабо и жалобно. Настя уговаривала старика сообщить о болезни сыну. А когда он наотрез отказался, она сама украдкой отослала в город письмо.
Ответ пришел скоро. Зинаида Петровна посылала Луковым тысячу теплых приветов, униженно просила приглядеть за домом и беречь сад. О старике она вспомнила в конце письма, пообещав, что если ему будет совсем плохо, то Андрей обязательно приедет. Настя расценила ответ так, что старик им вовсе не нужен и если они и приедут, то разве что на похороны. Глубоко задетая за живое, Настя стремительно прошла за печку к Анастасу, но, увидев торчащую из-под одеяла голову, обросшую белыми мягкими волосами, круглые грустные глаза, бессильные тонкие руки, смогла выдавить одно только слово: «Дедушка…» Злость мгновенно остыла. Настя подоткнула под бока Анастасу одеяло и, смяв в кулаке письмо, тихо вышла из дому.
Анастас старался болеть как можно тише. Он с горькой обидой сознавал, что уж если стал в тягость родному сыну, то каким же неприятным, ненужным грузом он лег на плечи чужих людей, бескорыстно приютивших его, никудышного старика. Анастас, давно потерявший веру в Бога, теперь горячо, до слез умолял Его вернуть ему здоровье. И оно медленно, нехотя возвращалось к старику.
Когда Иван с Настей уходили на работу, а девочки в школу, Анастас с трудом и оханьем сползал с койки, добирался до приемника, включал его и, подвинув стул к окну, садился, облокотясь на подоконник. И потому, что слух жадно ловил голоса приемника; и потому, что, сидя в этой теплой, насквозь пропахшей ржаным хлебом и кислыми щами избе, он явственно ощущал, как разгуливает ветерок на улице; и потому, что чуть теплое солнце все еще золотило пожухлую стерню полей, а под окнами куст сирени с темно-зелеными листьями все еще нежился, перед тем как его хватит осенний морозец, – старик сознавал, что ему тоже очень хочется жить, и чувствовал, что он обязательно будет жить и что силы вот-вот вернутся к нему.
Первой приходила из школы Лидочка. И сразу, с порога, начинала выкладывать Анастасу последние новости.
– Дедка, ты знаешь, на крыше клуба ставят антенну. Ужасть какую высокую, даже макушки не видно!.. – захлебываясь от радости, кричала Лида.
– А зачем она, эта антенна? – интересовался Анастас.
– Для телевизора. В клуб телевизор новый привезли, и говорят, очень дорогой. Мы с тобой будем, дедушка, ходить на телевизор. Правда, хорошо, когда есть телевизор?
– На что ж еще лучше, – соглашался Анастас. Лида, не дав деду поговорить о телевизоре, сообщала очередную, не менее важную новость:
– Степку из школы выгнали. Так и надо ему! Взял, дурак, оборвал с кустов перец и давай девчонок по губам мазать; меня тоже два раза мазнул. Ужасть как жгло.
– Пороть стервеца надо за такие дела.
– Теперь пороть, дедушка, запрещено.
– А что же с ним делать?
– Воспитывать, воспитывать! – хлопая в ладоши, кричала, припрыгивая, Лидочка. – А нашу Райку в газете пропечатали. Вот потеха: учится хуже всех, а ее в газету.
– Не может быть такого, – сомневался Анастас.
– Зато она хорошо работает на ферме. А теперь производственная учеба – выше школьной… вот! – пояснила Лида. – А я все равно не пойду на ферму… хоть убей.
– А куда же ты пойдешь? – спрашивал Анастас.
Лидочка, подпирая кулачком щеку, задумчиво глядела в потолок.
– Я еще сама точно не решила. Не знаю, что лучше. Или в детском саду ребятишек нянчить, или яблоки караулить. – И, спохватившись, решительно заявляла: – Ты, дед, сиди тихо и не мешай мне уроки делать.
Она вытряхивала из сумки на стол книжки с тетрадками и вместе с ними недоеденный кусок пирога, а потом взбиралась с ногами на стул, наваливалась грудью на край стола и, высунув язычок, пыхтя, выводила острые, как частокол, буквы. Стол был высок для Лиды. На нем ели, шили, гладили и долгими зимними вечерами играли в карты. Анастас думал: вот как поправится, смастерит для Лидочки удобный столик.
Вечером после ужина Анастас шел в свой угол, валился на жесткий матрац и, заложив руки за голову, шумно вздыхал. Иван подвигал к койке табурет, садился и собирался с мыслями, чтобы завести с Анастасом умный, дельный разговор. Но мысли в его голове ворочались тяжело, неуклюже, как жернова. И он никак не мог придумать, с чего же начать. Анастас первым начинал нужный разговор, над которым так мучительно думал Луков:
– Строиться тебе надо, Иван Нилыч.
Иван, сделав последнюю глубокую затяжку, выдыхал вместе с дымком:
– И то надо. Лес-то у меня давно заготовлен.
– Хороший лес?
– Ничего лес-то. Ладный лес-то. На избу с кухней.
– Плотников будешь нанимать аль сам?
– И сам, и плотников. – И после долгого молчания добавлял: – А тебя, Анастас Захарыч, буду просить. Уважь, сосед, пусти в свой дом пожить, пока строюсь.
– Эва какой разговор. Да хоть завтра перебирайся и живи, – обрадованно говорил Анастас.
Луков удовлетворенно крякал и сворачивал толстую, с оглоблю, цигарку. Анастас улыбался и, хитро подмигивая, спрашивал:
– Деньжат-то небось припас на стройку?
– Ничего, хватит. В этом году мы неплохо вкалывали с Настюхой.
– Сколько же на трудодень-то пришлось? – любопытствовал Анастас.
– Ох-ха-ха! – раскачиваясь, хохотал Иван. – Отстал ты, Захарыч. Теперь у нас как на производстве: поработал – и хрустики на бочку. Денежная оплата. Настя, подай-ка мне расценку, – приказывал Иван.
Листая толстыми, неуклюжими пальцами тоненькую книжицу расценок колхозных работ, Луков, широко улыбаясь, пояснил:
– Вот тут, как в стекло, смотришь и видишь, за что вкалываешь. Полюбопытствуй, Захарыч!
Анастас углублялся в изучение книжицы, поминутно вставляя свои соображения:
– Плотницкие работы занижены. А вот заработки на ферме высокие.
– Малость высоки, – соглашался Иван.
Эти слова, словно иглы, впивались в сердце хозяйки.
– Ах ты, чурбан немытый, – начинала она с низких клокочущих нот. – А ты поди сам да поработай на ферме. Небось перекуры по часу строить не будешь. – Голос у Насти поднимался, наливался звоном. – Расценки на ферме высокие?! Позавидовали, черти полосатые! А на других работах какие расценки? Туда вы не смотрите! С жита галок гонять – три рубля в день! А кого на эту работу назначили? Последнего лодыря Мишку Силакова. Да моя Лидка с этой работой справится. А он, здоровенный мужик, сидит под кустом и в чистое небо плюет. В день раз плюнет – три рубля в кармане. Разве же это не срамота?! Ты слыхал, чтоб хоть раз Мишка стрельнул? И не стрельнет, потому что этот паразит копейки щербатой на порох не истратит. А ему три рубля положи! За что?.. За что, я вас спрашиваю?! – кричала Настя, и голос у нее свистел фистулой.
– Ты чего орешь-то на нас? Поди в правление и ори, – равнодушно откликался Иван.
– И пойду, и скажу! Все скажу. Я их, мазуриков, выведу на чистую водицу! – надрывно орала Настя.
Язык у Насти был острый, злой, беспощадный. Ее память хранила неистощимый запас ругательств, изумительно метких и язвительных. И она не переводя дыхания сыпала их и на лодыря Мишку Силакова, и на председателя, и на все правление, и на невозмутимого мужа, и на ни в чем не повинного Анастаса.
Старик слушал ее, закрыв глаза, и удивлялся, с чего это баба разошлась. Иван давно уже не слушал жену: он размышлял, о чем бы ему еще поговорить с Анастасом. Настя, видя, что ее гнев все равно что гроза в пустом поле, схватила полотенце и начала обхлестывать мужа, приговаривая:
– Это тебе за высокие расценки. Не сбивай людей с панталыку.
Иван изловчился, перехватил руку Насти и прохрипел:
– Ты чего это, а? Смотри! А то как вертану – кишки вокруг хребтины смотаются.
Настя, уловив в глазах мужа бычью ярость, стихла. И Луков снова завел разговор с Анастасом:
– Захарыч, ты слыхал – нашего председателя сильно хвалили в газете. – И, усмехнувшись, покачал головой. – Вот чудеса!