Михайлов догадывался, что где-то здесь и «зарыта собака», хотя, собственно, главное было установлено и доказано. Да, он шпион и заслан в СССР с определенным заданием. В протоколе имена, факты, но… Нет, это было не все, что хотелось еще выяснить Михайлову. Личность Воробьева по-прежнему оставалась загадочной, и ключ к нему подобрать было трудно.
Искать! Капитан снова и снова изучал показания, вещи Воробьева. Однажды капитан снова раскрыл его блокнот. Сейчас одна деталь показалась ему весьма любопытной, даже странной: в блокноте были только стихи. Одни он, очевидно, переписал из книг, другие, скорее всего, сочинил сам. Эти, вторые, не отличались красотой, рифма была далеко не совершенна, корява.
Внимание Михайлова привлекли слова:
Я иду не по нашей земле.
Просыпается хмурое утро…
Капитан знал эту песню. Но со второго куплета слова оказались совсем другими:
Я приехал теперь в Исфаган,
Всюду слышу лишь речь не родную,
И в чужих этих дальних местах
Я по родине сильно тоскую…
А еще через куплет шла такая фраза:
Из-за жирных мерзавцев двоих
Просидел я в тюрьме Исфагана…
«Исфаган? Исфаган? При чем тут Исфаган? Зачем Воробьеву переписывать такие стихи? Исфаган? Это ведь город в Иране». Он взял атлас и нашел на карте город Исфаган. Нет, тут что-то есть… Почему человек, живущий в Германии?..
Следователь стал снова, еще внимательнее, изучать «творчество» Воробьева. Возможно, здесь конец ниточки, ухватившись за который можно размотать весь клубок. Глупые стихи, порой без всякого смысла. Читать их противно. Ага, вот, — Михайлова насторожило четверостишие, героем которого был «Женька-голубок». Жаргонная, блатная песенка. Где всего этого нахватался Воробьев? В кругу компаньонов по шпионской школе?
А может быть, это он сам Женька-голубок и его настоящее имя Евгений? Проверять нужно все. Даже эту, на первый взгляд ничего не значащую деталь нужно как следует проверить.
Утром Михайлов как бы невзначай завел с Воробьевым разговор о стихах в блокноте. Тот начал рассказывать о своих «творческих порывах», о том, что многое написано о себе.
— А среди стихов есть неплохие, — серьезно сказал капитан и достал блокнот. — Вот, например:
Звали, Женька, тебя Голубком…
Михайлов заметил, как чуть дрогнули веки Воробьева. Спокойно дочитал до конца стихотворение, стал листать страницы дальше. Потом прочитал еще несколько стихов и, захлопнув блокнот, небрежно бросил его в стол.
— Правда, некоторые мне не по вкусу, но вообще ничего. Я тоже увлекался этим в молодости. А вы все это сами написали? — спросил Михайлов.
— Да, знаете, бывает такое настроение…
— Неплохо, неплохо. Там мне еще понравилась песня, помните: «Я тоскую по родине».
— Эта песня не моя. После войны в Германию к нам пришла из России.
В тот же день Михайлов заказал справки. Среди них была и с таким вопросом: «Не переходил ли когда-либо границу с Ираном человек по имени Евгений».
Прошло около недели. За это время Михайлов проделал еще один эксперимент. На очередном допросе он заговорил с Воробьевым по-немецки. Воробьев с трудом беседовал на этом языке. Пытался объяснить, что не стремился его изучать. Что общался больше с земляками, с мамой. Русские журналы читал. А уж когда связался с американцами и вовсе подзабыл. Михайлов еще больше утвердился в мысли, что агент темнит. В Германии он, наверное, был недолго. Иначе бы по-немецки говорил значительно лучше.
На десятый день из Москвы пришел долгожданный ответ. Сообщалось, что в 1950 году через Аракс, нанеся увечье пограничнику, бежал переодетый в военную форму человек. Им, как полагают, был некий Евгений Георгиевич Голубев, преступник, ушедший от суда за спекуляцию и воровство. Прилагалась фотография.
Сомнения сразу рассеялись — на снимке был Воробьев. Был он моложе, носил другую прическу, но это был он. Михайлов не так-то много надежд возлагал на свой запрос. Теперь же он был несказанно доволен: узел начал распутываться.
Ивану Михайловичу стал ясен замысел закоренелого преступника и предателя Родины. Спасая свою шкуру, Голубев сочинил себе новую биографию. Страшась возмездия, он открывал все, что касалось его недавнего прошлого, связей с иностранной разведкой и готов был принять наказание за это. Вызовом американского катера шпион надеялся на смягчение наказания. И кому тогда придет в голову искать еще какие-то детали из его биографии. Ведь он же «ничего не скрывал».
В этот же день Михайлов начал действовать решительно. Голубев вошел в кабинет, поздоровался, попросил сигарету.
— Дней десять назад мы с вами вели разговор о стихах. Помните? — спросил капитан.
— Помню, — ответил преступник и даже смущенно заулыбался при этом.
— Так вот, Евгений Георгиевич, сегодня мы снова почитаем их.
Лицо Голубева стало серым. Слишком большой неожиданностью для преступника было сейчас, когда все как будто осталось позади, услышать свое настоящее имя. Михайлов видел, как тот пытается взять себя в руки. Значит, решил бороться дальше. Твердым голосом Голубев произнес:
— Меня зовут Александр Михайлович.
Не обращая внимания на эту поправку, капитан продолжал:
— «Звали, Женька, тебя Голубком…»
— Так что же, из этого вы и делаете вывод, что я Евгений Георгиевич? — перебил Голубев следователя.
— А в стихотворении, кстати, отчество не указано. Но зато есть фамилия — Голубев. А вот ваша фотография, взгляните!
Голубев сразу сник. Тяжело опустился на стул, на лбу выступили крупные капли пота.
— Рассказывайте все начистоту, хватит играть в прятки.
Не сразу тот собрался с силами, Михайлов не торопил. И, наконец…
— Да, я Голубев, — выдавил из себя преступник. — Голубев Евгений Георгиевич…
— Дальше!
— В 1942 году я вместе с родителями был угнан…
— Оставьте в покое родителей. Иначе нам снова придется читать стихи: «Я приехал теперь в Исфаган».
— Я не был в Иране, — прохрипел Голубев и прикрыл лицо рукой.
— Выпейте воды!
Михайлов протянул стакан. Голубев взял его дрожащей рукой и, расплескивая воду на костюм, выпил.
— Географию, как выяснилось, вы знаете. Даже то, что Исфаган находится в Иране. Теперь рассказывайте, как в тысяча девятьсот пятидесятом году вы перешли границу Советского Союза…
Через полчаса в материалах следствия появились новые фамилии, города, адреса. Голубев рассказывал теперь уже все.
— А потом… потом я носил фамилию Алексеевский, Григорий Владимирович, — медленно говорил он. — В эту пору и познакомился с Кошелевым, а через него с американцем Стифенсоном, мы его звали «Стив». Он обучал английскому языку. Позднее он отправил меня в Иран, в одно курортное местечко. Там я жил на даче, которую занимали американцы. Однажды ночью мы со Стивом вылетели в Мюнхен. На аэродроме встретил американец по имени «Василий». Он мне дал имя Георгий Мюллер.
— На сегодня достаточно, — сказал Михайлов. — Теперь мы благополучно добрались до того места вашей биографии, откуда вы не боялись говорить правду.
Капитан вызвал конвойных, и Голубев, сгорбившись, словно из него вынули кости, поплелся к выходу.
12
Саша Яблочкин медленно бродил по казарме: то остановится у пирамиды с оружием, то поправит салфетку на тумбочке, то проведет пальцами по струнам гитары Куприяна Трифонова и молча слушает, как она звенит.
Чего же запечалился ефрейтор? Была тому причина — сегодня последний день его военной службы.
Так всегда случается в солдатской жизни. Приедет парень служить, поначалу тоскует по краям родным, потом привыкает. Полюбит полк свой, роту, отряд, заставу, и нет ему жизни привычней. Потом начинает считать дни до окончания службы, торопить время. А приходит пора уезжать домой — и снова тоскует молодая душа: жаль расставаться с добрыми друзьями-товарищами, с командирами, которые учили военной науке, даже с жесткой подушкой, на которую клал голову после трудных походов.
Нет, не один Яблочкин печалился в тот день. То же чувствовал и сержант Павел Шелков. Кстати, его и Николая Хлыстенкова наградили за то задержание медалями «За отличие в охране государственной границы СССР». Теперь Шелков передал другу командование отделением — тому присвоили звание младшего сержанта.
Все как будто ладно — а сердце болит, и вдруг — совсем не хочется уезжать.
…Минута расставания. Из отряда пришел автобус. Крепко жмут руку товарищи.
— Саша, пиши!
— Павел, не забывай!
— Петя! Передай привет Смоленщине!
— Наташа, мужа не обижай!
Наташа! Да, это она садится в автобус вместе с Яблочкиным. Провожать ее пришли подружки из Рыбачьего, и отец Василий Федорович Коротков, и председатель колхоза Иван Никитович Чепурной. Доволен Коротков зятем, все будто и хорошо, рад счастью дочери, но бежит по щеке слеза.
— Счастливо живите, дети! Если не понравится в Норильске, вертайтесь на Сахалин.
Теплым взглядом Ионенко провожает машину. До свидания, друзья! Хорошие были пограничники, долго будет жить память о них на дальней заставе.
— Выходи строиться! — слышится команда.
Служба идет своим чередом. Пограничная служба.
Сахалин — Владивосток — Москва
1958 год
«ПОСЛЕДНЯЯ ВОДА»
Граница идет по пескам. Они вобрали в себя все оттенки желтого цвета — от светло-золотистого до рыжевато-бурого. Слева от дороги можно различить полосатые столбы. На них ослепительно вспыхивают под солнцем и оттого кажутся раскаленными добела стальные, из нержавеющей стали, государственные гербы. Там, за этими столбами, тоже пески, а дальше у горизонта за сизой, жаркой, тягучей дымкой — силуэты гор.
Машина который час наматывает на колеса желтую змеистую колею, переваливаясь на барханах, забираясь на них и ныряя вниз, словно судно с волны. Одежда пропиталась коричневой липкой и мелкой, как пудра, пылью, от нее болят и наливаются кровью глаза, пересыхает горло. Песок, песок и редкая верблюжья колючка или гребенчук. Пейзаж до тоски однообразен.