Я попал в эти места зимой. А к зиме тут все начисто высыхает после палящего солнечного натиска, изнурительного летнего зноя и столь же жаркой осени. В полдень жарко бывает даже в декабре, и столбик термометра поднимается порой до плюс двадцати пяти. Зато ночами минус пять. Резкий перепад, и оттого кажется, что холод лютый. Перепады температуры жестоко терзают все, что способно расти, даже закаленную верблюжью колючку. Она становится серой, и ее кусты похожи на больших свернувшихся ежей.
Сыпучие, подвижные пески кое-где перемежаются выходами глинистых пород, изредка покрытых трещинами, но плотными, ровными, как асфальт городских площадей. Их называют такырами. На таких местах машина бежит быстро, а если пройдет дождь, что в эту пору бывает, правда, редко, то колеса увязают в топкой грязи.
Мы миновали несколько небольших селений, аккуратных, как близнецы, похожих друг на друга пограничных гарнизонов — застав и постов с традиционными ажурными вышками: нигде за долгий путь глаз не порадовался деревцу, кустику зелени, цветку. Такой уж здесь безводный район и трудная тут служба — воду приходится возить издалека, и ей ведется строгий учет. А если где и есть маленький родничок, люди возле него становятся скупыми, жалко им поделиться водой с природой. Порой змеится узенький арык через весь поселок, берут из него воду. И ему душно, этому ручейку, не прикрытому листвой, его выпаривают лучи горячего солнца. Летом оно здесь такое жгучее, что пески раскаляются до семидесяти градусов, и вода в таких карликовых арыках горячая.
Граница свернула влево от колеи, ближе к горам, и вдруг странное видение — из-за серо-желтого песчаного косогора впереди вынырнул изумрудный корабль. Причудливый, он плыл нам навстречу, как восточная сказка, как мираж. Ближе, ближе… И не сразу возвращаешься в реальность: мечта оказалась пограничной вышкой, надстройки — белыми домиками, а высокие «корабельные борта» — зелеными насаждениями. Улыбаются мои попутчики, наблюдая за тем, какое все это произвело на меня впечатление, и я чувствую удивительную душевную приподнятость и тоже улыбаюсь.
— Это и есть застава, куда вы едете, — говорит шофер, молодцевато сбивая на затылок фуражку. — Хорошо тут, и служить ребятам веселее.
…Припомните. Не приходилось ли вам, пробираясь где-нибудь лесом в грибной или ягодный сезон, на полянке, а то и в поле у торной тропки, повстречать вдруг яблоньку, или вишню, или сливу-дичок. Если случается такое осенью, сорвешь плод: он кисленький, но душистый, как из сада. А еще бывает, набредешь где-нибудь в самой середке девственного леса на целую аллею таких дичков, ровненькую, как по линеечке.
Долгое время я считал это причудами природы, ветер, дескать, занес сюда заветное семечко — вот и выросло из него деревце. Только я ошибался.
Встретился мне однажды превосходнейший человек, которого многие считали чудаковатым. Собирал он плодовые косточки и семечки. Едят яблоки, груши, вишню или сливу при нем, косточки да семечки он выбрасывать не велит, берет себе в платок или в бумажный пакетик ссыпает. Сушил их и складывал в мешочки. Часто выезжал тот мой знакомый в командировки по стране и мешочки эти с семенами непременно брал с собой. Поинтересовался я однажды, зачем он это делает. Он загадочно улыбнулся, а потом рассказал все как есть.
И понял я с той поры, что не ветер разводит сады в лесах и сажает яблоньки в поле, а что есть много скромных, заботливых безвестных садовников, украшающих родные Просторы, вроде того моего знакомого. И причуды природы объясняются удивительно просто: живет на земле Человек…
Застава, куда был назначен начальником Федор Иванович Петренко, внешне ничем не отличалась от всех прочих, которые служба заставила встать тут, на горячих песках, в самом пекле. И территория маленького гарнизона была такой же, как окружающий его ландшафт. Та же утрамбованная солнцем и ветрами желтая земля, только в отрогах невысоких гор, по которым проходила линия границы, росла чахлая зелень. Правда, там ютились и крохотные оазисы, измеряющиеся порой десятками квадратных метров. Так было и в ущельях возле редких родничков. И хотелось, очень хотелось перенести такой оазис поближе к дому, к казарме, у которой негде было спрятаться от знойных лучей, разве только под грибком беседки, унылой от переплетения голых струганых жердочек, без единого листочка. Но не росло тут ничего. В летние месяцы термометр в зашторенной канцелярии показывал плюс сорок три. «Подхалим»-вентилятор как ни тужился, как ни вертел «головой», не в состоянии был переместить своими резиновыми лопастями тягучую духоту и не приносил облегчения. А за плотно закрытым окном температура была еще выше.
— Хоть бы одно деревце, и то было бы легче, — вздыхали пограничники.
Только чем напоить то деревце, если воду возили в цистерне, и даже когда мылись, ее не выливали, а отстаивалась она в ушате и шла после на хозяйственные нужды, на мытье полов. Одним словом, берегли каждую каплю. И о зеленых посадках речи, конечно, не шло.
Так было до той поры, пока в пяти километрах от заставы не обнаружили солдаты источник, невесть когда вдруг засочившийся из-под камня. И это был вполне пригодный источник с приличным для этих мест дебетом воды. Решили построить водопровод. Убедили начальство, что работа не пропадет впустую, что, если все делать аккуратно, вода будет. И получили «добро». Ключ огородили, заслонили камнями, чтобы создать хоть небольшую тень. Тоненькую трубу упрятали поглубже под пески, укрывая ее от горячего солнца. И потекла вода.
Радости не было конца, вроде бы сразу жизнь другая началась. Но все равно летом приходила вода на заставу разогретой до температуры парного молока. Из крана ее разбирали ведрами и кружками, а когда заполнялись баки, подставляли под хрустальную струйку разгоряченные лица. А вода лилась на землю и тут же высыхала, испарялась.
Начали поговаривать о том, куда бы девать излишки, как бы тратить их с толком.
«Ну, а если проложить от крана небольшой арык и посадить что-нибудь?» — подумал Петренко, наблюдая, как вернувшиеся из наряда пограничники совали под кран головы и блаженно улыбались. Большая часть воды, обласкав разгоряченные загоревшие щеки и затылки, лилась впустую. А если и впрямь, взять да и посадить что-нибудь?..
Увидел, подумал, и идея эта уже не оставляла Федора Ивановича, хоть и сам сомневался, будет ли жить тут хоть какое-нибудь деревце. Поделился мыслями со своим заместителем, старшим лейтенантом Михаилом Матвеевым.
Тот замахал руками:
— Да что вы, нелепая затея, не получится ничего. Если поливанием заниматься, лишний расход воды получится, да и дерево только измучается.
Но Петренко все больше утверждался в своей идее и решил все же попробовать. До войны работал он трактористом в колхозе, хорошо знал не только машину, но еще и агротехнику и садоводство, потому что и дома и в колхозе были сады. Вот и теперь раздобыл потихоньку разные книги по озеленению поселков, перечитал множество литературы об оазисах и южных растениях и о том, как с ними обходиться. А потом обзавелся и союзниками среди солдат, которые, как понял по разговорам, сильнее других мечтали о зеленой прохладе и были знакомы с секретами садоводства.
Вот тогда-то и стали строить первый арык: прокопали прямую канаву метров в пятнадцать, обложили ее кирпичом, тщательно замазали глиной с цементом все щели. Теперь вода от крана уже не уходила в песок, а прочно задерживалась в канаве. А чтобы не испарялась сразу, прикрывали ее от солнца кусками фанеры.
Потом стали добывать саженцы. Первыми зелеными поселенцами заставы были туя, тополь и клен; везли их аккуратно, словно малых детей, запеленатыми в брезентах десятки километров. Итак, назову дату — 14 декабря 1958 года (день памятный, так сказать, исторический для заставы). На заставе в тот раз получили право гражданства первые шестьдесят пять деревьев. Посадили их и стали ждать, не сложа руки, конечно, а заботливо ухаживая за саженцами, производя полив по строгому режиму, по науке.
Однако даже тогда, когда это уже свершилось, далеко не все верили в успех затеи Петренко. «Вот погоди, — пророчили ему некоторые товарищи с других, таких же зажатых в пустыне застав, — летний зной задушит твою «инициативу», и ты сам откажешься от аллей и парков. На песке этом, каракумском, хорошо строить только воздушные замки».
Но прошло лето — деревья выстояли, подросли, набрали силу.
— Сдаюсь, — сказал Михаил Матвеев, — и очень даже рад, что ты победил в этом споре, Федор Иванович. А раз так случилось, принимай меня в свое войско убежденных оптимистов.
И Матвеев тоже взялся за лопату.
На следующий год посадили на заставе еще четырнадцать корней. Они тоже почти все прижились. И это давало основание дерзать и дальше.
К следующей осени Петренко выяснил, что хорошо может расти в условиях его заставы вечнозеленая моклюра и что сажают ее семенами. Сумели раздобыть пакетик семян моклюры, и они чудесно взошли…
Историю этого пограничного оазиса я узнал не только потому, что донимал вопросами капитана Петренко и пограничников. Я листал объемистый альбом, в котором вместе с поблекшими видимо тоже от жары, любительскими снимками, были подсчеты, в каком году, сколько корней и каких было посажено и кто был особенно старательным.
Я листал альбом и видел за окнами изумрудную зелень. На заставе к той поре, когда я туда попал, росло уже около трех тысяч деревьев — целый парк среди пустынных песков, единственный на сотни километров.
— А вода? Как удалось ее получить столько, чтобы обеспечить все это зеленое царство? — спросил я.
Петренко улыбнулся:
— Вполне хватило и людям и растениям. Мы научились рационально использовать ее. Не тратить попусту ни единого литра. За своим парком ухаживаем постоянно и очень внимательно, в меру сил оберегаем его от пустыни. И зелень платит нам добром — дает прохладу и плоды.
— А разве у вас есть и плодовые?
— Есть. Шестьдесят корней урюка, например. Он оказался самым неприхотливым и выносливым. Пробовали разводить и другие фруктовые, но они в нашем климате жить категорически отказываются. Однако есть еще кое-что. Пойдемте.