Опять Славка лежал на своей жесткой казенке, под той же рядниной, под которой спал раньше. Тот Славка, но уже и не тот. Это понимали все — от Петьки до самой мамаши Сазонихи.
Пониже казенки стояла широкая деревянная кровать. Когда-то, до войны еще, она была супружеской кроватью, теперь спали на ней ребята — Саня и Петька, сама же Сазониха перебралась на печь. Отдельно, в глубине комнаты, на железной койке спала Танька. Лампу давно потушили, разговоры тоже закончили, стали засыпать. Ребята уже посапывали. Славка перевернулся с одного бока на другой и тоже готовился заснуть. Мамаша Сазониха отозвалась на Славкино шевеленье:
— Ты чего ворочаешься, неудобно, что ль?
— Почему,— ответил Славка,— очень удобно.
■— А то он иди на кровать.
Славка насторожился. О чем это она? А сам уже догадался, но догадке своей не захотел поверить.
— Иди он к Таньке, чего на твердом мучиться,— опять она сказала.— Тань, не спишь? Возьми он Славку-то к себе.
— Да пущай идет, что мне, жалко, что ль?
Славка притаился.
— Ну чего, Слава? Иди, тебе говорят.— Мамаша на локтях приподнялась, свесилась головой с печки. Славка подумал, что не отстанет теперь, раз так, видно, уговорились. А может, и не уговорились* Как это можно уговариваться об этом? Затаив дыхание, он все же высвободил ноги из-под ряднины, уперся в ребячью кровать, по^ом спустился наземь. Прошел по холодному полу на носках. Танька завозилась, одеяло приоткрыла.
— Ну, спите,—с явным притворством зевнула мава* ша Сазониха,— а то поздно уже.
Неловко, весь одеревенев отчего-то, Славка забрался под одеяло. Сам он не очень-то сознавал, что делает. Скорее всего он понимал, что делает плохо, и ему не хотелось идти к Таньке, даже было немного про-тпено думать об этом, но что-то все же тянуло его сюда, что-то заставило подчиниться уговорам мамаши Сазонихи.
Он лежал навзничь, чувствуя рядом горячее и тяжелое Танькино тело. Почему-то представил ее одетой, как обычно ходила она днем. Платье на ней чуть не расползается по швам, лицо Танькино тоже налитое все, словно его распирает изнутри. Представил всю ее Славка и уже
ругал себя, что послушался мамашу Сазониху. С другой же стороны, было ужасно неловко вот так просто лежать рядом, едва касаясь ее, к тому же что-то непонятное, превозмогающее неприязнь, тянуло к ней. И Славка повернулся лицом к Таньке и на ощупь, под одеялом, приноровился обнять ее, что ли, коленкой наткнулся на горячие, как огонь, Танькины ноги и такой же горячий и тугой живот. А рука неожиданно нашла сначала одну, потом другую Танькины груди. Обожглась об них. Славка и не думал, что у девки могут быть
такие большие груди, такие упругие и даже
острые. Обожглась рука об них и трусливо соскользнула. Окаменел Славка, не сделал больше ни одного движения, замер в нелепой и неудобной позе. Кровь стучала в висках, лежать было неловко и мучительно, но он, как пытку, переносил все это и не шевелился. Видно, долго, очень долго пролежал так Славка, потому что в конце концоз Танька сказала шепотом:
— Уходи теперь. Уходи от меня.
Славка и рад был, услыхав это, и стыд почувствовал ужасный, и пошевелиться никак не мог, чтобы уйти. Все же решился, вылез из-под одеяла, встал с койки. Было противно и стыдно. Стоя на полу, он подумал и стал одеваться. Когда надел сапоги, мамаша Сазониха вроде только проснулась, спросила:
— Ты чего, Слава?
— Пойду посты проверять. Не запирайтесь.
...На дворе с черного неба сыпался сухой скрипучий снежок. Было морозно и тихо. Шел Славка тропинкой, поскрипывал сухой снег под ногами, успокаивал, хотя стыд никак не проходил. Прямо хоть ночуй в караулке, и только. А завтра? Завтра все равно ведь придется в глаза глядеть и той же Таньке, и той же мамаше Сазо-нихе. Уехать бы отсюда, что ли.
На дороге, соединявшей верхнюю и нижнюю утицы, его окликнули:
— Кто идет?
— Свои,— отозвался Славка.
— Пароль?
— Витек, это ты?—узнал Славка своего приятеля, обрадовался. Витек подошел, баском сказал: «Закурим?»— и стал доставать курево. Закурили, пошли. Витя ухмыльнулся про себя, вспомнил что-то.
— Это минометчик наш, лейтенант, рассказывал про одного, как тот на посту стоял. Кричит: «Стон, где идешь? Пропуск «мушка» знаешь?» — «Знаю». — «Ходи». Только лейтенант с акцентом рассказывал, смешно.
Витек басом засмеялся.
— Смешно,— сказал Славка. От души у него отлегло.
Утром приехал взводный, Арефий Зайцев. Славка встретил его в караулке. Домой он так и не вернулся, спал тут, с ребятами. Доложил Арефию по уставу, тот сел за стол, сказал Славке:
— Садись и давай своими словами.
Славка немного смутился, достал тетрадку, показал Арефию, кого записали в группу самообороны, сказал, сколько выставил постов и в каких местах. Арефий закрыл тетрадку, посмотрел на Славку, спросил:
— Друг-товарищ живой?
— Живой.— Славка позвал Гогу, познакомил с Аре-фием.— Художник, знаменитый будет художник.
— Верно?—спросил Арефий.
— Да, верно,— подтвердил Гога и развел руками: ничего, мол, не поделаешь.
— Ну, что ж, это хорошо,— сказал Арефий, потом громко, чтобы все слышали:—Попрошу выйти покурить во двор.
Оставил Славку и Витю.
— Кузьмичев,— сказал Вите,— ночью пойдешь к своему Марафету, узнаешь, что на станции, не собираются ли немцы на Дебринку. Только гляди, Кузьмичев, осторожно.
— Теперь дело такое,— обратился к Славке Арефий, когда Витя вышел.— Сегодня в ночь пойдем на железку. Голопятовские взорвали там мост... ну, не мост, а этот, водосток, труба такая под насыпью. Получилось, говорят, хорошо. Теперь там немцы порядок наводят, ремонтируют. На них-то и навалиться надо, не дать дорогу восстанавливать. До рассвета надо быть на месте.
Славка похвастал, что у них есть пулемет, пацаны прятали. Предложили взять на железку.
— Да, огня у нас маловато.
Арефий решил пойти тремя санями, половина людей будет из лагеря, половина местных, чтобы привыкали. Со Славкой стали отбирать людей по тетрадке. Когда Славка предложил Гогу, Арефий возразил:
— Может, оставим художника?
— Если я пойду, значит, и он пойдет,— сказал Славка.— Гога обидится, я и так бросил его тут одного.
— Смотри, там стрелять будут, могут и убить, смот-ри, Холопов.
— Не убьют, я с ним буду.
— А ты заговоренный?
— Не заговоренный. Нас теперь с Гогой никто до самой смерти не убьет.
— Ну, смотри. Только вот что, Холопов. В сапогах туда нельзя, будем ждать рассвета в снегу, можно ноги поморозить, нужны лапти. Десять пар лаптей.
— Сделаем, дядя Петя сделает.
Вечером дядя Петя помогал Славке надевать лапти. Гогу снаряжала Катюша с младшей красавицей. Наконец все трое были обуты. Стали шутить, становиться в строй, по-военному приставляли ногу, но в лаптях это получалось смешно.
— Три богатыря,— смеялась Катюша. Вся она светилась от счастья.
Тронулись в полночь, когда деревня спала, а Витя Кузьмичев был уже на станции, заходил в это время с глухой стороны, со стороны лесопилки к домику Марафета.
На передних санях ехали Арефий, Славка с пулеметом, Гога и дядя Петя, который хорошо знал дорогу к шестнадцатому километру, где был взорван этот водосток.
Сначала ехали по хорошо накатанному санному пути на Голопятовку, потом свернули по целине к лесу, в лесу же по старой, забитой снегом дороге стали забирать в обратную сторону, в сторону железнодорожной ветки. Лошади шли тяжело, по брюхо в снегу. Местами люди слезали с саней, шли рядом, дядя Петя заходил вперед, вел лошадь под уздцы. Когда лошади успевали отдохнуть, снова все садились в розвальни. Торопиться не торопились. Дорога была не дальняя, все равно успевали к рассвету, и лучше лишний час провести в пути, чем мерзнуть в снегу, ожидая рассвета. И все же, как ни медлили, до места добрались затемно.
Лес поредел, дядя Петя остановил свою лошадь, за ним остановились другие. Все подтянулись к передним розвальням, говорили шепотом, и от этого было тревожно.
Гога боялся отморозить нос, кутался шарфиком. Он подошел к Славке, поддел его локтем. Видно было, что Гога доволен, что у него хорошее настроение, что он переживает сейчас то, что Славка успел пережить раньше. Когда-то Гога считал, что война и он, молодой художник, несовместимы, он чувствовал себя на войне глубоко несчастным человеком. Сейчас, после всего, что пришлось пережить, после того, как оказался по сути дела вне закона, сейчас он то и дело прижимал локтем винтовку, подтягивал винтовочный ремень, так ладно и так прекрасно обхватывавший плечо.
Дядю Петю оставили с лошадьми, остальные цепочкой, один за другим двинулись вперед. Прошли с полкилометра, остановились. Арефий шепотом передал команду развернуться и залечь. Ложиться в снег было как-то непривычно, но потом, когда Славка и Гога вытоптали каждый для себя нечто вроде логова, когда устроились в своих ямугах, оказалось, что в снегу очень тепло, уютно, сразу вроде и мороз помягчел и с боков перестало поддувать. Лежали, ждали рассвета.
— Слава,— сказал Гога, высунувшись из своего логова,— я эти лапти домой увезу, в Тбилиси, обязательно. Замечательные лапти.
— Давай, давай, только Катюшу не забудь,— Славка был рад, что у Гоги так получилось с Катей, он даже завидовал Гоге. Девчонка была настоящая, особенная, но к ее особенным глазам, к ее особенному лицу, к особенной ее улыбке не надо привыкать, сразу кажется, что ты знаком с ней с самого детства, а если и незнаком, то с самого детства думал о ней, представлял ее в своем мальчишеском воображении. Полюбить ее можно было сразу, с первой минуты, с первого слова.
— Русская Катюша,— сказал про себя Гога.— Если бы не война, никогда бы не узнал ее. Ах, сколько жил, ничего не знал.
Вроде еще и светать не светало, а Гогино лицо видней уже становилось. Славка хорошо уже видел счастливые и грустные глаза, различал клетки и цвет клеток на Гогином шарфике.
— Что будем делать?—спросил Гога, оглядевшись вокруг себя.