Обо всем этом не будет заботиться ни рядовой боец, ни подрывник и ни командир группы и даже отряда. Обо всем этом должен думать он. Не говоря уже о том, что и сеять надо в освобожденных селах и деревнях, и убирать потом урожай,— война-то, видно, надолго.
Сергей Васильевич часто отрывался от своих дел, забот и размышлений и вспоминал Анечку: когда-то она поправится, встанет на ноги, чтобы он смог с ее помощью заявить о себе, о своем отряде на Большую землю. Он продумал уже короткий, сжатый текст первого боевого донесения, которое он передаст в два адреса — в Центральный Комитет партии и в областной комитет, на имя первого секретаря товарища Матвеева. Он даже иредставшг,- несколько раз представлял себе, как Александр Павлович, тучный человек, с усталыми глазами* читает его, Жихарева, донесение и думает или говорит кому-то из товарищей: ну что ж, я всегда был хорошего мнения о Жихареве, на него партия может положиться в любом деле.
— Как поправляетесь, красавица? — спрашивает Анечку Сергей Васильевич.
— Спасибо, товарищ комиссар, доктор говорит, уже костыли делают, сама ходить буду.
— Вы уж, доктор, постарайтесь.
— Наш долг.
В одни из этих дней томительного ожидания Сергея Васильевича вызвали на дальний пост.
— Верховой командира требует,— доложил подчасок.
— Почему не привели ко мне? — спросил Сергей Васильевич.
— Оружие, товарищ комиссар, не сдает, грозится, ну, мы, товарищ комиссар, не пустили.
Ухмыльнулся Жихарев, но тут же напустил на себя строгость, ровно бы кто толкнул его изнутри: «Емлю-тнн!» Догадка, что прибыл вестовой от Емлютина — уже вестовыми обзавелся, кто-то помогает ему, больше вестовому неоткуда взяться,— эта догадка неведомыми путями привела Сергея Васильевича к радистке, к Анечке. Неужели пронюхал? Черта с два! Радистку не получит! Сбрасывали ее для связи с партизанами вообще, никакой конкретной фамилии она не знает, так что радистку, товарищ Емлютин, ты не получишь.
С противоречивыми мыслями — а вдруг там уже все налажено с Большой землей? — впереди подчаска шагал Сергей Васильевич в длиннополой своей шинели. Крупно вышагивая, так что подчасок временами едва поспевал за ним вприбежечку, Сергей Васильевич понемногу успокоился и даже подумал, а может быть, это вовсе и не от Емлютина, может быть, взял какой-нибудь сосед, Трубчевский, или Суземский, или Выгоничский, мало ли кто взял да прислал для связи своего человека. Однако уже на подходе к посту, когда Сергей Васильевич завидел справного коня и ладно сидевшего на нем всадника, опять почувствовал толчок изнутри: «Емлютин!»
— Здоров, молодец! — Сергей Васильевич вполсилы поиграл сочным своим басом.
— Здоров,—пискляво отозвался всадник и натянул поводья, конь тронулся вдруг от комиссарского голоса.
Сергей Васильевич подошел вплотную, остановился, его голова оказалась на уровне лошадиной головы.
— Ты почему оружие не сдаешь?
— А ты его давал мне, оружие?— Голос всадника был простужен, осип, и надо было кричать, напрягаться, чтобы получались слова. Это, видно, злило всадника, и оттого говорил он с комиссаром дерзко.
— Где это тебя «тыкать» научили? — тихо и строго спросил Сергей Васильевич.
— Извиняюсь, мне нужен товарищ Жихарев.
— Я — товарищ Жихарев.
Всадник вынул из-за пазухи пакет, протянул комиссару. Пакет был самодельный, закленный мукой. Сергей Васильевич вскрыл его. На листке школьной тетрадки написано от руки, красным карандашом. Сергей Васильевич сразу взглянул вниз, на подпись. Конечно же—• Д. Емлютин. Почерк крупный и крепкий.
«Товарищ Жихарев!
Прошу Вас прибыть с моим нарочным на совещание командно-политического состава партизанских отрядов южного массива Брянских лесов.
Д. Емлютин».
Ни дня, ни числа, ни чина, ни звания. Сергей Васильевич подавил задетую этой бумагой ущемленную свою гордость, но про себя пожалел, что обошелся тогда с Емлютиным неправильно. Может быть, неправильно. По-другому он не мог.
— Когда же прибыть? Тут не сказано,— спросил Сергей Васильевич.
— Велели ждать вас,— еле слышно прокричал осипший нарочный.
— А коли ждать, то сдавай оружие и езжай в лагерь, пообедаешь и будешь ждать.
— Оружие сдавать не буду, тут подожду.
— Ишь ты, герой. Ну, давай езжай с оружием.
Всадник тронул коня. Комиссар пошел следом. Всю
дорогу с неприязнью смотрел на вихляющийся матерый круп лошади.
?6в
Сергей Васильевич решил оставить за себя начальника штаба, а ехать вдвоем с Потаповым. Все-таки командир отряда, да и надежнее как-то вдвоем. Мало ли какая там обстановка сложится, на этом совещании. Один есть один, а двое все же двое.
— Тебе видней,— бурчливо отозвался Петр Петрович, но сам был рад, что Жихарев принял такое решение. Не за себя рад,—и ему, так сказать, оказана честь,—а за то рад, что не один едет комиссар. Черт их знает, как там все, а тут без него спать не будешь, голову ломать будешь.— Тебе видней, а вообще-то, что ж, надо ехать вдвоем.
В дороге больше молчали. Впереди нарочный, за ним комиссар, замыкающим Петр Петрович. Настроение у комиссара и командира было примерно одинаковое, складывалось оно из любопытства и настороженности. И чем ближе шло к вечеру, тем больше к этому настроению примешивалось и чувство тревоги. Когда подъехали к реке, Сергей Васильевич оглянулся, Потапов закивал ему, как же, дескать, узнаю, конечно, узнаю. Это был соседний район. Через речку, заваленную снегом, была набита тропинка. И тут, значит, живые люди. А когда во тьме уже прибыли в глухое урочище, миновали пост и остановились перед темной громадой дома, в окнах которого не было ни признака жизни, но все учуяли запах дыма и жилья, когда люди какие-то приняли у Жихарева и Потапова лошадей, а сами они, комиссар и командир, вошли в помещение,— в одну минуту вся тревога и настороженность слетели с души, свалились с плеч.
Окна были плотно и надежно завешены, и от этого свет керосиновой лампы казался ослепительно ярким. Было жарко и было полно людей, а люди, боже ты мой, все свои до единого! Секретари райкомов, председатели исполкомов, как на кустовом совещании в мирные времена. Жихарева встретили веселыми голосами, была в этих голосах шутливость и радость — встретили своего человека. Шинель Сергея Васильевича произвела впечатление. Прямо-таки командарм. Со всеми здоровались за руку, обнимались, хлопали друг друга по спине. Кто-то знал и Петра Петровича, тоже лобызались, похлопывали. Глаз Жихарева, сразу как вошли, из всей массы отметил Емлютина. В гимнастерке, кожанка висела на стене, чернявый, с крепкой сверкающей лысиной, сидел за столом. Рядом с ним с трубкой — высокий полнощекий Алешинский, представитель обкома партии. Жихарев знал его по прежним дням. Были тут и незнакомые люди. Когда Сергей Васильевич пошел здороваться, Емлютин поднялся и молча ждал своей очереди,
— Ну, здравствуй, товарищ Жихарев. Хорошо, что приехал.— Емлютин первым заговорил, здороваясь. Сергей Васильевич с удовольствием пожал протянутую ему руку, честно и с приязнью посмотрел в темные и строгие глаза объединителя.
— Дело требует, товарищ Емлютин, потому и приехал.
— Вот и хорошо, вот мы и договорились.— А поздоровавшись с Петром Петровичем, подмигнул Жихареву: — Значит, вдвоем, ну что ж, это хорошо.
Разделись, поснимали — Жихарев свою шинель, Потапов свой полушубок, смешались со всеми. Разговор пока шел вольный, неофициальный, не все еще были в сборе. Однако этот вольный разговор — ну, как у тебя, рассказывай? а ты как устроился? чем похвастаешься, много ль народу? а кто это мост подорвал, не ваши ли? мои, мои,— и обстоятельный как бы доклад друг другу,— весь этот разговор был не меньше по важности, чем предстоящее официальное совещание.
Контора лесничества была просторна, вместительна. По заданию Емлютина были тут сооружены огромные, в половину зала, нары, не нары — царские полати, заваленные лесным сеном. Сено давно уже отогрелось, оттаяло, отошло, и поэтому стоял тут от него ароматный, с кислинкой, веселящий душу родной запах. Люди двигались по залу, меняли места, перегруппировывались, говорили вполголоса, но возбужденно, порою чей-нибудь голос возвышался над другими, порою в одном или в другом месте вырывался смех, а лица...
— Бондаренко Алексей Дмитриевич!
— Бурляев! Паничев!
— И ты тут, Тихон Иванович!
— Петушков Алексей Иванович!
— Корнеев!
— Новиков!
— Голыбин!
— Коротков!
Сколько было тут лиц! Каждое на свой манер, со своей непохожестью, со своей неповторимостью. Тут не было ни одного случайного лица. Все они принадлежали первым людям, руководителям, хозяевам районов, бывшим когда-то, в юности, комиссарами, красными командирами, солдатами революции, гражданской войны, политотдельцами и рабфаковцами; словом, здесь была маленькая горстка великой армии неутомимых вожаков и строителей новой России. У каждого из них были свои слабости, свои привычки, увлечения, возможно, среди них были люди с дурными характерами, но перед лицом Родины, перед делом революции, перед партией своей они были чисты, они были непреклонны, они были рыцари.
До войны двигали жизнь, каждый в своем районе, не жалея сил, не считаясь со временем, со своими никому не известными недугами, недомоганиями, каждую минуту — счастливую или несчастливую — были со своей партией, были ее опорой, рассредоточенной по огромным просторам молодой державы. В дни войны, когда над государством нависла угроза, они не сошли со своих мест, вокруг них стала собираться сила, вставшая против врага.
Пахло оттаявшим сеном и табачным дымом, самосадом, легкими немецкими сигаретками, русской махоркой. Наговорившись, укладывались на нарах, на духовитом сене спать, чтобы завтра, дождавшись недостающих, начать свое совещание.
Перед тем как уснуть, Сергей Васильевич, уже успокоившись от возбуждения, подумал о Емлютине. Всех обошел, по лесам, по снегам, всех собрал, свел по одному. И с неловким воспоминанием о той первой встрече с объединителем уснул.