К ночным сидениям в читалке прибавились лыжи. К ним приохотила нас московская зима.
Витю Ласточкина выбрали в вузком комсомола, и он теперь частенько засиживался на заседаниях.
Юдин ввел нас в литературный кружок, которым руководил настоящий писатель первой величины. Коля боготворил этого человека с выпуклыми прозрачными глазами. Он даже купил трубку, почти такую же, как у писателя, но закуривал ее дома, в общежитии. Курил на своей продавленной кровати трубку и мечтал когда-нибудь прочитать этому писателю свою поэму о красном комиссаре.
Сегодня выступали поэты. Тут были и наши знаменитости и гости из другого института. Читали по кругу. Все поэты были какие-то особенные — каждый со своим жестом, со своей манерой читать стихи.
Вот сидит в черной кожаной куртке и с черными, чуть косящими глазами, совсем еще мальчишка, но с каким-то не мальчишеским взглядом. Он только что отчитал свои железные строчки и сидит еще не остывший от возбуждения. А вокруг уже повторяют его слова, написанные, может быть, этой ночью.
Но мы еще дойдем до Ганга!
Но мы еще умрем в боях!
Потом встает... Мы сразу, его узнали, хотя сейчас, зимой, он и одет был и выглядел по-другому. Михаил Га-ланза!
Красный шарф, как пламя, закинут за спину, на голове не то кепка,.не то шлем с кнопками и застежками. Мы видим его вполоборота, скошенный взгляд и выступающий вперед крепкий подбородок.
...Железные путы человек сшибает с земшара грудью!
Только советская нация будет!
И только советской расы люди!
Поэты читают по кругу. А мы вслед за ними повторяем слова, будто свои, будто нами самими сказанные.
Чуть брезжил свет в разбитых окнах,
Вставал заношенный до дыр.
Как сруб, глухой и душный мир,
Который был отцами проклят,
А нами перевернут был...
А вот большеглазый, смотрит на нас огромными своими глазами, не мигая.
Mwp яблоком, созревшим на оконце,
Казался нам».
Н* выпуклых боках —
Где Родина — там красный цвет от солнца,
А остальное — зелено пока.
Они все читают, читают уже по второму кругу. Опять этот черный бросает в аудиторию свои железные строчки:
Косым,
стремительным углом И ветром, режущим глаза,
Переломившейся ветлой на землю падает гроза.
После грозы в мире наступает снова тишина,
И люди вышли из квартир,
Устало высохла трава.
И снова тишь.
И снова мир.
Как равнодушье, как овал.
Я с детства не любил овал,
Я с детства угол рисовал1
Коля толкает меня локтем в бок, и я начинаю тоже повторять про себя: «Я с детства не любил овал, я с детства угол рисовал!»
Вот, оказывается, мы какие! Вот какие]
Потом поднимается в красноармейской гимнастерке...
Нет, пусть прервется на этом месте повесть, потому что я должен назвать их имена. Они смотрят на меня бессмертными своими глазами, смотрят сквозь далекие годы—ленинцы, святые ребята. Они смотрят на меня, и я не могу не назвать их имен.
«Но мы еще умрем в боях!..» Это тот, в черной кожанке,— Павел Коган.
А рядом — «сшибает с земшара грудью...». Никакой это не Галанза. Никакого Галанзы вообще не было. Это Михаил Кульчицкий.
Потом Всеволод Багрицкий — поэт и сын поэта, потом Николай Майоров и Коля Отрада.
Они не пришли с войны.
А жизнь все-таки баловала нас.
Недавно Юдин из Киева, от брата-музыканта, получил шубу. Тяжелая и старая, зато теплая, на обезьяньем меху и с железной цепью-вешалкой. В лютые морозы мы поочередно ходили в ней за провизией, все остальное время она безраздельно принадлежала счастливому своему владельцу. Немногим раньше Коля получил из Прикумска, от двоюродной сестры, заячью шапку-ушанку. Для Коли, одетого в ветхое пальтишко и доживавшие свой век ботинки с калошками, для него эта заячья благодать была настоящим спасением.
А в мире что-то происходило. Мир не хотел считаться с нами. Он сворачивал не на ту дорогу, которую мы выбрали для себя. Вчера еще Коля мечтательно курил писательскую трубку, и мысли его работали совсем в ином
направлении, чем сегодня. Сегодня началась война с Финляндией.
Почему война? Она совсем не входила в наши планы.
Витя поздно пришел с заседания, и мы долго, уже погасив свет, говорили о войне. Армия, которой мы не знали и которая жила своей отдельной, неизвестной нам жизнью, сражалась сейчас на снежном Севере с финнами. И нас не покидало тревожное предчувствие, ожидание чего-то.
Пошли разговоры о добровольцах.
Путь от Усачевки до Ростокинского проезда оставался прежним, По-прежнему могущественной латынью приветствовали мы Николая Альбертовича. Но по шумным институтским коридорам и лестницам словно бы гулял невидимый сквознячок. И даже в те минуты, когда мы, кажется, забывали о Севере, тревожное ощущение сквознячка не проходило.
Неожиданно исчез наш комитетчик Витя Ласточкин. То ли соревнования, то ли лыжные сборы под Москвой. Случилось это как-то внезапно и в полутайне. И от этого тревога наша еще больше усилилась...
12
Наступил Новый год.
Больше всех суетилась Марьяна. До этого у них с Юдиным что-то произошло. Как-то вечером открылась дверь и в комнату мрачный, со стопкой книг до подбородка, вошел Толя. Подтолкнув его в спину, Марьяна с сердитой насмешкой сказала:
— Возьмите своего Юдина,— и, не входя в комнату, захлопнула дверь.
Поссорились,—- буркнул Толя и стал бережно и долго расставлять книги, подаренные когда-то Марьяне.
Он стоял спиной к нам, перебирал томики, вроде обнюхивал их, переставляя с места на место. А мы недоуменно смотрели на его ссутулившуюся спину. Потом подошел к нему Дрозд, помолчал и с робким участием спросил:
— Что случилось, Толя?
— Пошел к черту! — огрызнулся тот.
„ Сам пойди,— обиделся Лева и вернулся на свою койку.
33
2 Зак^з 202
Через день Юдин унес со своей полки первую книжку. А сегодня, опять нагрузив себя до подбородка и плохо скрывая радость, отволок остальные. Помирились. И хотя Марьяна грубовато подшучивала над Толей, бьь до видно, что она не меньше его рада замирению. Ома покрикивала, распоряжалась нами, гоняла по магазинам с авоськами, придиралась к нашим туалетам.
— Боже мой, это же не галстук, а телячий хвост,— говорила она Коле, и тот, краснея и сопя, покорно давал стянуть с себя свалявшийся в косичку галстук.— Вы же опозорите меня перед девочками. Вот вам утюг, снимайте портки и делайте на них стрелку.
И мы снимали портки и делали на них стрелку. Наконец, отутюженные, подштопанные, нагруженные авоськами, двинулись мы вслед за Марьяной. На улице шел снег. Фонари были окутаны желтыми облачками, в этих облачках и в снопах света, падавших из окон, копошились мохнатые снежинки.
Марьяна с Юдиным впереди, за ними долговязый Дрозд и, чуть приотстав, мы с Колей.
Опушенные снегом, шагали мы, тихие, послушные, будто вели нас к бабушке на рождество. А где-то в белом ночном переулке в московском доме — мы с Колен еще не бывали в московских домах — ждали нас какие-то девочки, перед которыми мы не должны были опозорить Марьяну.
— Ау, мальчики!—кричала из снегопада Марьяна.
Долго топтались у подъезда, иод тусклой лампочкой,
отряхивались, стучали ногами о дверной косяк, пока не раздалась команда с лестницы:
— Где вы! Наверх!
Под вопли, восклицания, сорочий смех и трескотню Марьяны, как под шумовым прикрытием, проникли в переднюю, разделись и уже толклись почти в самой комнате, в полумгле которой горела новогодняя елка.
Через мгновение тени, передвигавшиеся в цветном полумраке, обрели видимые очертания. Первым я узно! Толю Полтавского. Он поднялся из мягкого кресла в углу, напротив елки, и направился к нам. Девочки оказались всего-навсего нашими однокурсницами.
Коля тревожно зашептал:
— Смотри, Наташка!
— Ну и что?
— Просто так,— ответил Коля и сдавил рукой мое плечо.
Так-то так, но я уже знал, что Коля Терентьев попался. Наташка... Была она тихой, вроде бессловесной, но с чем-то затаенным в глазах. В глазах больших и непонятных.
И все бы это ничего — Наташка и Наташка, кому как покажется. Но вот совсем недавно по дороге из института нагнала нас одна дезчонка и, передохнув, очень серьезно и даже печально сообщила:
— Что я тебе хотела сказать, Коля... ты Наташке нравишься. До свидания, ребята.— И убежала к трамваю.
Это была такая минута в Колиной жизни, когда он был от макушки до пяток похож на идиота. А когда лицо его-снова сделалось нормальным, он сказал своим вторым голосам: «Глупости!» Сказал: «Глупости!» — и с той минуты стал бояться Наташки...
Марьяна включила большой свет и голосом конферансье объявила:
— Прошу знакомиться! — И первой захохотала.
Ее поддержали другие. Встреча была подготовлена как новогодний сюрприз для ребят. Не знаю, как Коле, а всем остальным это понравилось. Юдин исподлобья разглядывал однокурсниц, улыбался. Лева Дрозд сиял.
Тут же из кухни была приведена бабушка и представлена нам. Улыбающаяся ситцевая старушка, седая и черноглазая, поздравила всех с Новым годом.
— Как вам понравилась наша елка? — спросила она.
В ответ ей заокало, заукало, замычало наше еобрание.
— Наташины папа и мама,— сказала старушка,— празднуют у знакомых, а вы будьте как дома. Ну, ну! — подмигнула она и удалилась.
Наташка кинулась к стене и выключила свет.
— Так лучше,— сказала она горячим шепотом, вернув всех нас в цветной полумрак.
Времени до полуночи было достаточно, и, перед тем как расставить и накрыть столы, начались танцы. Зашипела пластинка, тягуче заныло танго. Все скучились, прижались к* стенкам, к мебели, образовав тоскливую пустоту посередине комнаты.
— Ну что же, мальчики! — взмолилась Марьяна.— Юдин, приглашай дам! — приказала она и, подхватив Полтавского, начала танец.