Сейчас он совсем не был похож на того, утреннего, не шутил, не острил, не похохатывал, а как вошел сухо и немного взвинченно, так и остался таким. Глаза его холодно смотрели по сторонам, голос тоже холодный, отрывистый. Ничего особенного не сказал, а стало неприютно и тревожно.
— Поедем в Суземку,— сказал он Славке.— Кончай обедать.
Что, почему, зачем в Суземку, какая такая нужда — ничего не говорит, ждет. Печатник, губастый и круглоглазый, не знавший другого обращения с людьми, кроме как на «ты», ничего вроде не замечая, предложил Николаю Петровичу пообедать.
— Садись, поешь сперва,— сказал он, наивно и кругло вытаращив глаза на редактора. Николай Петрович не обратил внимания на Ивана Алексеевича, а сказал опять Славке:
— Давай, давай.
— Ты там скажи отцу Морозовой,— снова обратился печатник к Николаю Петровичу,— ничего не ест Нюрка, а потом голова, говорит, болит.
— Ладно,— ответил Николай Петрович.
А Нюрка вспыхнула и пальцем постучала себе по виску, показала, сколько ума у этого печатника.
8
А что тут собираться! Вытер ложку, сунул за голенище — и готов.
У крылечка, рядом с жеребцом редактора, стояла еще коняга под седлом. Николай Петрович не спросил — ездил, не ездил Славка в седле, вышел, сказал:
— Садись.
В седле не приходилось ездить. В деревенскую бытность— до десятилетнего возраста Славка жил в деревне—на оседланных лошадях видел он только милицию. Зимними ночами конная милиция разгоняла кулачные бои на выгоне, куда Славка уже похаживал и сражался там за свою улицу в левом крыле, где дралась ребятня.
Он хорошо помнил тот давний страх и непонятную ночную жуть, когда налетала конная милиция. Стон прокатывался по сражающимся рядам, стенки противников сразу смешивались, и все спасались бегством. Если не успевали вбежать в улицу и спрятаться в подворотнях, если скачущие лошади застигали на выгоне, приходилось падать в снег и со страхом ждать, когда упадет на тебя летящее конское копыто. Да, конную милицию он видел в седлах, сам же и все его односельчане — ребятишки и мужики — ездили на неоседланных лошадях, иногда лишь подстилая порожний мешок, чтобы не так потела лошадиная спина.
Первый раз это было в трехлетием возрасте, на масленицу. Была ростепель, снег уже заводянел, стал скользким, катались на санях подгулявшие мужики и бабы, на выгоне парни устроили скачки. С гиком, криком, налегке, в рубашках, носились они верхом на своих рабочих скакунах. Посадили и трехлетнего Славика на рыжую кобылу. Смирная была, бельмо на одном глазу, старая, такая не разнесет. Похлопал отец по крупу кобылы, и она пошла. Славка, держась за повод и за гриву, поехал. Тихим шагом до выгона и обратно до переулка, еще раз до выгона и опять до переулка. Долго ездил. Масленица. Потом кто-то крикнул с завалинки: «Вячеслав, ты кого потерял? Кого ищешь?!»
Славка понял, что над ним смеются. Когда кобыла подошла к хате, он остановился и попросил, чтобы его сняли. Он думал, что все соседи удивляются и радуются его езде, а они, оказывается, смеются над ним. Славка заплакал, садиться на кобылу не захотел больше. А уж когда подрос, на кулачки ходить стал, мечталось сесть когда-нибудь на оседланную лошадь, как милиционеры конные. Любил он, наподобие этих милиционеров, прижимать ноги, к лошадиным бокам и то приподниматься немного, то опускаться в такт лошадиному бегу, как будто он в седле сидел. В степи, куда брали ребятишек пого-нычами, Славка бросал на лошадь порожний мешок, через него перекидывал вожжину с петлями на концах, вместо стремян, и, сидя верхом, ногами упирался в петли, получалось совсем как в седле.
Потом уехал в город-городок, потом в Москву, от лошадей оказался отстраненным навсегда, и мечта его кавалерийская потихоньку истаяла.
А теперь вот стоит оседланная коняга, и Николай Петрович говорит: «Садись».
И стремена настоящие, из железа, и седло, господи, блестит вытертой кожей, как у тех конных милиционеров. Не решился сразу садиться, сперва потрогал тугую лосня-щую луку, погладил кожу, повернул туда-сюда стремя.
— Садись,— еще раз повторил Николай Петрович, уже взобравшись на жеребца.
Славка перевел дух и, внушив себе, что все это привычно для него, вдел ногу в стремя и неожиданно легко взлетел вверх и так удобно, так ладно опустился в седло.
Ехали шагом. Славка приноравливался, приподнимался на стременах, раскачивал легкий корпус свой в такт лошадиным шагам. Все в нем, конечно, пело.
Лесной дорогой, зеленым коридором, среди птичьего гама, рысцой ехали два всадника. Первым — в картузике с лакированным козырьком, в красноармейской форме — Николай Петрович. А вторым-то был Славка, черноволосый, смуглый паренек, в немецких сапогах, в рыжих шароварах мадьярского солдата, убитого кем-то, в гимнастерке, без головного убора. У Николая Петровича в желтой кобуре наган на боку, у Славки за спиной карабин и на ремне подсумок с патронами.
Как бы со стороны смотрел Славка на этих двух всадников, на редактора и на себя, и все в нем, конечно, пело.
Николай Петрович поравнялся, сказал:
— В Суземке плохо сейчас, теснят наших, деревни жгут. Не страшно? Хотя ты воробей стреляный.
— Стреляный, Николай Петрович!
Суземка и суземские деревни ничего Славке не говорили, он никогда не был в этих краях. Другое дело Николай Петрович. Немногим больше месяца прошло, как он вывез отсюда типографию. Николай Петрович рассказывал об этом Славке. Назначили его редактором партизанской газеты, а типографии нет. До его родного Труб-чевска далековато, и там были немцы, Суземка — под боком, к тому же очищена от оккупантов, стоял там отряд «За власть Советов», и Николай Петрович пошел искать типографию в Суземку. Была пора половодья. Дороги развезло, Нерусса разлилась. Из Черни, где находился тогда штаб, Николай Петрович пошел пешком. У железнодорожной станции по остаткам взорванного и рухнувшего в воду моста кое-как перебрался через речку — где по фермам, торчавшим из воды, где по пояс в бурлящей ледяной Неруссе. По шпалам добрался до Суземки. Немцы были выбиты отсюда, работал райком партии, работала Советская власть, в поселковом Совете по вечерам партизаны устраивали танцы. А типография была разбомблена. На деревянное зданьице упала бомба крупного калибра, и типографию разнесло в щепки. Николая Петровича привел сюда секретарь райкома,
— Все, что осталось,— сказал он.
Секретарь ушел, а Николаю Петровичу идти было некуда больше. Он бродил вокруг развалин, досадовал, думал и не мог придумать, где теперь искать, куда ехать, ведь кроме Суземки все остальные районные центры были под немцем. Ходил вокруг, думал. И вдруг под ногами, в песке, увидел кусочек металла, наклонился, поднял: литера, буковка. Какая буковка? Обдул пыль, почистил о гимнастерку — буква «Р», заглавная. Еще порылся в песке, еще попались две литеры — «у» и «а». Николай Петрович даже слово сложил из этих буковок, получилось «уРа», хорошее слово, хотя заглавная буква не в начале, а посредине слова. Не имеет значения. «уРа»! Надо искать. А тут и секретарь райкома вернулся. Надо, говорит, покопаться, может, попадет что-нибудь. Начали копаться.
Через пять минут Николай Петрович нашел медную линейку, секретарь райкома — верстатку. Судьба шла навстречу: дядю бородатого подослала, дядя сказал, что у него в сарае какие-то ящички, может, сгодятся. Посмотрели,— ящички оказались наборными кассами. У этого дяди Николай Петрович остался ночевать. Сидели долго, разговаривали, света не зажигали, не было керосина. Вспоминали людей из типографии. Был такой человек, Иван Алексеевич, печатник суземский; правда, перед самой войной в пекарне кладовщиком работал, руку отдавил в типографии. Теперь партизанит в местном отряде, завтра можно увидеть его. С партизанской гулянки, с танцев, пришла дочка этого дяди, тоже стала вспоминать людей. Вспомнила: Нюра Хмельнмченкова и Нюра Морозова, подружки ее, до войны как раз поступили в типографию ученицами-наборщицами.
На другой день на развалинах Николай Петрович работал уже с печатником Иваном Алексеевичем, а потом пришли обе Нюры — Хмельниченкова и Морозова. Сна-
чала заступ ударился о металл, и была выкопана тяжелая плита тискального станка, потом катушка от этого станка, потом рама для верстки полос, типографская краска, валик, верстатки, заключкн, линейки, пробельный материал. Нюрки перевернули горы земли и выбрали весь шрифт, десять шрифтов. Вымыли в керосине, добытом с великим трудом, разложили по кассам,— можно набирать газету.
Восемь дней работали на развалинах, типография была собрана, упакована в ящики, переправлена на баркасе через Неруссу. Печатника командир отряда передал Николаю Петровичу, Нюра Хмельниченкова уговорила родителей, обещала приехать, Нюра Морозова вспыхнула, загорелась, хочется ей к партизанам. Мать в слезы, Тихон Семенович, отец Нюры, молчит, сопит в бороду. И самовар ставили, кипяток без сахару гоняли, а дела нет, на уговоры Николая Петровича не поддаются.
— Там, поди, мужики одни,— наконец-то заговорил Тихон Семенович.— Мужичье, говорю, одно, а она девка, куда ее к мужикам. Неладно будет.
— Под мою ответственность,— сказал Николай Петрович.
— Под твою? Подумать надо.
Мать, Пелагея Николаевна, опять в слезы. Николай Петрович опять доводы приводить, на сознание налегать.
— Газета позарез нужна. Надо поднимать партизанский дух, надо разлагать врага. Как же без этого, Тихон Семенович?
— Поднимать надо,— согласился Тихон Семенович,^ и разлагать тоже. Подумать надо...
Пришла, уговорила стариков Морозова Нюра. Монашка Славкина. Платочком прикрывается, краснеет, тихонечко, исподлобья, поглядывает Нюра Морозова. Не ест ничего, а потом, говорит, голова болит...
...Уже по берегу Неруссы едут, по зеленой траве-му-раве, а Николай Петрович все рассказывает, вспоминает. Разговорился. И про Трубчевск рассказал, там Николая Петровича застигла война. В субботу вернулся из поездки по району, а в воскресенье встал рано, сел писать критический материал по ремонту уборочных машин, чтобы в понедельник с утра передать в область. Николай Петрович был собкором областной газеты. Сел писать. Материал получился острый. Когда закончил, поставил точку, утро уже было в разгаре, собрался выйти, пивка попить, по улицам побродить. Трубчевск — замечательный городок, зеленый, веселый, нравился Николаю Петровичу. Только собрался выйти, а тут по радио... Война началась. Митинги пошли, пришлось новый материал передавать в область.