— Из отряда поступил сигнал,— сказал Виктор.— Но мы все же не очень поверили, что есть такой приказ; вот я снял с дерева,— оказывается, есть.
Капитан Кочура, лысый, большеносый, взбычился, неприютно поглядывая на Виктора,— Славка сидел в сторонке, не участвовал в разговоре,— поглядывал Кочура, обдумывал свои слова, свое поведение. Потом пружинисто поднялся и занял свое привычное рабочее место.
— Приказ,—сказал он низким сильным голосом,— мой, и срывать его никто, кроме меня, не имеет права. Вы инструктор политотдела? Занимайтесь своими делами, не вмешивайтесь.
Виктор не знал, что сказать в ответ. Кочура помолчал и еще сказал:
— Есть у вас ко мне какие вопросы? Если нет, я занят сейчас.
— Вы, товарищ капитан,— сказал Виктор,—ведете себя неправильно. А теперь мы вот с корреспондентом хотели бы встретиться с Калмыковой.
— Ее нет в отряде, и вы меня, инструктор, не воспитывайте, если вы за этим сюда приехали, уваливайте обратно.
— Где Калмыкова?
— Она отчислена из отряда, на территории лагеря ее нет.
— Как у вас, старого человека, язык и рука поднимается на такое? — Это уже Славка не сдержался, выпалил.
Кочура измерил Славку медвежьими глазками и, видно, немного одумался, промолчал.
— Где найти замполита? — спросил Виктор.
— С командиром на операции,— ответил Кочура.
— Тогда, Слава, может, мы сходим к разведчикам?
-г- Разведчики в разведке,—тем же голосом, без выражения, сказал Кочура.
— Тогда,— опять сказал Виктор,— мы вас не будем отвлекать от работы.
Виктор поднялся, надел суконную свою пилотку, за ним встал Славка, и они вышли.
— Он у меня заговорит по-другому,— сказал Виктор вполголоса, когда они вышли из землянки.
И Славка почувствовал, что в Викторе что-то есть такое, о чем он еще не имел понятия. Он поймал себя на том, что робел перед Кочурой, перед чем-то, что было в этом Кочуре и что было, теперь он догадывался, также и в Викторе.
Пошли в землянку к бойцам. Виктор легко разговорился с партизанами, он умел, оказывается, легко вступать в разговор с людьми, что Славке никак не давалось. Рассказал о последних событиях на фронте, о Сталинграде, об уличных боях в городе, о Соне заговорил, об этом приказе. По-разному думали бойцы, по-разному высказывались насчет Сони и приказа Кочуры.
— Чего она пришла в отряд? Мужика захотела?
— Ладно тебе, олух царя небесного.
— Вы, товарищ инструктор, не принимайте во внимание. Сонька ему не дала, вот он и не может забыть.
— Ох-ха-ха...
— Трепачи чертовы...
— Скиба придет, он еще поговорит с Кочурой.
— Любовь, товарищ инструктор. Она войны не боится.
А что Сонька?! Семнадцати лет не было, когда пришла в отряд с матерью. Из самого Житомира топали от фрица. И пришли куда надо. Не отсиживались, не с полицаями бражничали, а в отряд пришли. Мать санитаркой была, в бою убило ее. Осталась Сонька одна, со своими разведчиками. Берегли ее по-мужски, берегли друг от друга. А ей, молоденькой, беззащитной, без матери, притулиться к кому-нибудь, к близкому, к родному, а к кому притулишься. Вот и нашелся такой, Иван Скиба, белобрысый парень с косой челочкой, храбрый до ужаса и, оказалось, нежный и чуткий, и стала Сонька бояться, по ночам вскакивала, все боялась, что Ивана убьют, больно уж лих был, и стала она смотреть за ним, приглядывать, и все стали замечать это. А потом оказалось, что Сонька, сама не сразу заметила, любит Ивана, не то что любит, а жить уже не может, если он без нее уходил на день — на два в разведку. И перестала она мучиться, притворяться, все равно все видели, замечали, взяла и сказала ребятам, что она любит Ивана и ничего не может поделать и побороть себя не может, пусть они ее простят. И стало это свято для всей разведгруппы. Стали все уважать и беречь эту любовь. Перед последним уходом командир разведчиков сказал начштаба, что Соня не пойдет с ними, ей нельзя, она в положении.
— Как же ты проглядел, командир?
— Проглядел,—только и сказал командир разведгруппы и увел своих ребят, а Соню оставили в лагере.
— Придет Скиба, он еще поговорит с Кочурой.
— Зря он сделал это, не подумал хорошо, Иван на все может пойти.
Говорили. Сидели. То весело, со смехом говорили, то серьезно, задумывались. Повариха подошла, тоже впряглась в разговор.
— Казала ей, дочка, кажу, ты ж гляди, не дай бог, что с подолом-то делать будешь, куда денешься, что с Настей сделали, гляди. Нет, не послушалась, а куда теперь ушла, кто приютит, кому нужна...
Сидели, говорили. И вдруг возник шум наверху. Прогремел одинокий выстрел. Все сыпанули из землянки.
Разведчики вернулись. Как и Виктор со Славкой, они еще на подходе к землянкам сорвали с дерева этот приказ. Загорелись глаза у Скибы, пистолет выхватил, полетел к штабной. Ребята вслед за ним. Скрутили его, стали
держать, успокаивать, но выстрелить один раз Скиба успел. Когда его схватили сзади, а часовой перегородил ему дорогу в штабную землянку, Иван успел выстрелить в дверь. Пока шла тут возня, пока кричал и грозился Иван, удерживаемый ребятами, подкатила легкая линейка, и с нее соскочил скрипучий кожаный Емлютин. Тоже прибыл. А на линейке сидела Соня. На ней была пятнистая немецкая плащ-палатка, и все равно, когда Соня сошла с линейки, было заметно, что она в положении.
Соня ушла из лагеря без дороги, потому и не встретили ее Виктор со Славкой, ушла в штаб. Там попала прямо к Емлютину, и он немедленно велел запрячь линейку и вместе с Соней помчался в отряд.
Ребята отпустили Ивана, к нему подошла Соня.
— Что за базар?—строго спросил Дмитрий Васильевич, проходя сквозь расступившуюся толпу. Он кивнул Соне, она повернулась и пошла за Емлютиным.
Опять взбунтовался Иван, бросился вслед. Дмитрий Васильевич резко оглянулся назад.
— Все по своим местам! А ты, герой...— сказал он Скибе.— Развели тут детский сад, пистолетом играет, герой.
Дмитрий Васильевич с Соней прошли в землянку. За ними, ничуть не стесняясь, Виктор втащил и Славку.
Соня присела в уголок, неловкая, с лицом, покрытым красными пятнами. Если смотреть на одно только ее лицо, можно было подумать, что это подросток, школьница с припухшими губками и круглыми полудетскими глазами.
Кочура в первую же секунду, как только вошел Емлютин, подумал: ну, все, заварил кашу, теперь не расхлебаешь. Но, подумавши так, не стал отступать тотчас же, а взбычившись стоял за своим столом, не смел сесть, не смел предложить сесть и Емлютину, ждал.
Дмитрий Васильевич прошелся по землянке, перекатывая желваки под темными скулами. Потом остановился, бросил картуз на стол, на бумаги Кочуры, и резко сказал:
— Ну, что, дуракам закон не писан? Так, что ль?
Кочура не ответил.
— На мать руку поднял, ей же матерью становиться, первый раз, она человека несет, а ты, начштаба...— снова заговорил Емлютин, глядя на лысую угнувшуюся голову
Кочуры. И по-деловому закончил: — Извиняться будешь или в трибунал пойдешь?
— Я трибунала не боюсь.
— Тогда чего стесняешься? Это корреспондент газеты и представитель политотдела, их стесняться нечего.
— Соня, поди сюда,— сказал низким сильным голосом Кочура. Соня зашуршала палаткой, встала с усилием, подошла к столу, и пятна на ее лице стали еще заметней.— Прости, дочка, старого дурака... старого солдата.
— Я вас прощаю.
Наступило молчание, Дмитрий Васильевич полез в карман за кисетом, стал сворачивать цигарку, и слышно было, как он рвал полоску газетной бумаги, слышно, как из щепотки сыпанул табаку на оторванный листочек, как сплюнул табачную мелочь, прилипшую к губам, когда склеивал цигарку. Молчание было не тягостным, когда всем бывает неловко, а тем редким молчанием, когда у каждого от внезапной любви друг к другу комок подкатывает к горлу. Судьба не часто дарит человеку минуты такого молчания.
— Иди,— Кочура тронул прокуренными пальцами Сонину голову, темную кудрявую голову со спущенным платком.— Трибунала я не боюсь, Дмитрий Васильевич. Не знаю, кого поставить перед ним за Настю. Тут уже никакие слова, никакое прощение не поможет. Знает же Соня о Насте, та тоже не послушалась, отвезли рожать в деревню, уже на девятом месяце, а немцы повесили ее, дознались, что партизанка. Нет, дурочки, нарушают. И ты, Соня, тоже. А теперь извиняйся перед вами...— И сел Кочура за свой стол и тоже достал курево.
— Если у тебя все, начштаба,— сказал Емлютин,— тогда зови разведчиков, у меня срочное дело к ним, да вели приказ свой посрывать с дерев, документ ведь исторический, не дай бог пропадет и никто о нем знать не будет. Язык-то какой, язык!
Раз уж Емлютин засмеялся,— значит, все, значит, инцидент исчерпан, Кочура прощен и все забыто.
— Вот у кого, корреспондент, учись языку,— все же не смог не добавить Дмитрий Васильевич.
В землянку набились разведчики. Человек двенадцать. Разместились, замолчали. Скиба воинственно хохлился в углу, возле Сони.
_ Прошу, товарищи разведчики, принять к сведению, приказ свой начштаба отменил,— сказал Дмитрий Васильевич.— Этому Скибе за стрельбу я бы на месте командира дал наряд вне очереди. Теперь о Калмыковой. Если муж разрешит, отправим ее на Большую землю с первым самолетом.
— Она не полетит,— глухо отозвался Скиба.
— Ну, это мы еще посмотрим,— сказал Дмитрий Васильевич.— С этим все. Теперь у меня дело, срочное, задание фронта. Нужно пройти в Унечу, к немцам, в самое пекло. Задание опасное. На добровольца.
— У нас любой пойдет,— сказал командир разведчиков.
— Мне не любой нужен, мне нужен доброволец.
— Я пойду,— встал Иван Скиба. За ним еще двое поднялись.
— Иван, тебе нельзя,— сказал командир.
— Это как понимать? Мне нельзя? Ведь не я беременный, она.
— Заткнись,— сказал командир.
Соня умоляла глазами Ивана, но он не смотрел на нее, с вызовом держал поднятое лицо и твердил свое.
— Я должен, я за двоих буду, пока она не может.
— Не годишься,— сказал Дмитрий Васильевич.— Выдержки нет, загремишь сам и дело не сделаешь. Человек туда отправлен, но его нет, не вернулся. Повторяю, это опасно и сложно.