«Пока еще живы, – грустно думал Глеб, глядя на снующих вокруг жизнерадостных ребят. – Но время убивает и их. Даже сейчас убивает, когда они просто сидят на приступке и грызут свои чипсы и сухарики».
На кафедре профессора Северина не оказалось.
– Вы Корсак? – поинтересовался у Глеба тощий бледный лаборант с унылым лицом и круглыми, как обточенные водой камни-голыши, глазами. (Перед приходом Корсака лаборант читал книгу и, судя по взгляду, мыслями все еще был в ней.)
Глеб ответил утвердительно.
– Игорь Федорович почувствовал себя плохо и поехал домой, – сообщил лаборант. – Он пытался вам позвонить, но вы были недоступны.
– Мой телефон был недоступен, – поправил Корсак. – А сам я доступен в любое время дня и ночи. Давно он уехал?
– С полчаса назад.
Глеб посмотрел на часы и нахмурился. Уходя, протянул лаборанту шоколадный батончик:
– Спасибо, – невозмутимо поблагодарил лаборант и сунул батончик в карман пиджака. Затем, потеряв к Корсаку всякий интерес, снова взялся за свой талмуд.
Профессор-культуролог Игорь Федорович Северин встретил Корсака в домашнем халате и тапочках, с шарфом на шее. Северину было сорок семь лет, однако выглядел он старше – отчасти благодаря седой шевелюре, отчасти – небольшой «профессорской» бородке, которая украшала его узкий, как у Дон Кихота, подбородок. Однако голубые глаза Северина поблескивали ясным и чистым блеском, как у молодого человека, а в черных бровях не имелось ни единого седого волоска.
– А, Глеб! Входи, входи. – Говорил профессор хрипло и в нос.
– Здравствуйте, Игорь Федорович. – Корсак посмотрел на шарф, перевел взгляд на покрасневшие глаза своего бывшего учителя и спросил: – Что, совсем расклеились?
– Ангина, будь она неладна. Вечная моя напасть. – Северин расслабленно махнул рукой. – Да ну и черт с ней. Дай-ка лучше я на тебя взгляну. Н-да… Годы действительно никому не идут на пользу. Кстати, ты в курсе, что галстук… а я полагаю, что эта красная тряпочка у тебя на шее – все-таки галстук… так вот, что галстук полагается носить на груди, а не на плече?
– Правда? – улыбнулся Глеб. – Жаль, что мне раньше никто этого не сказал. – Он поправил съехавший в сторону узел. – Так лучше?
– Намного, – кивнул Северин. – Теперь даже могу пустить тебя в гостиную.
Едва они вошли в комнату, как из клетки, стоящей на подоконнике, раздался гортанный крик:
– Кар-рамба! Свистать всех наверх!
Огромный, разноцветный попугай энергично раскачивался на деревянном шестке.
– Угомонись, Бенвенуто, – строго сказал ему профессор, и попугай замолк.
– Жив еще, курилка? – улыбнулся Глеб, весело глядя на красавца попугая.
– Этот разбойник нас с тобой переживет, – улыбнулся Северин. Он достал из кармана халата трубку и сунул в рот. – Ну что же ты встал? Давай садись, где тебе удобней, и рассказывай. Все-таки года два не виделись.
– Три, – сказал Корсак.
– Тем более! Ты пока подготовься, а я сделаю кофе.
Глеб уселся в кресло, а Северин отправился на кухню.
– Гр-ром победы раздавайся… – послышался из кухни его густой, сочный баритон.
Глеб улыбнулся и устало вытянул ноги, наслаждаясь комфортом. Взгляд его упал на небольшую пепельницу, в которой лежали два белых окурка со следами губной помады на фильтре. Глеб усмехнулся и покачал головой.
Вскоре Северин вернулся с двумя чашками ароматного кофе. Минут двадцать преподаватель и его бывший ученик трепались о жизни. Во время разговора Северин держал во рту трубку, но не зажигал ее по причине больного горла.
Дождавшись паузы в очередном монологе профессора, Глеб закурил, показал сигаретой на пепельницу и спросил:
– Это серьезно?
Северин посмотрел на испачканные помадой окурки и слегка покраснел.
– Серьезней, чем я думал, – сказал он. – Видишь ли… смешно говорить, но я вроде как надумал жениться.
Глеб присвистнул:
– Еще один холостяцкий бастион пал?
– Ну, рано или поздно это должно было случиться, – ответил профессор. – Я никогда не давал обет безбрачия, ты же знаешь.
– И кто эта коварная соблазнительница?
Северин улыбнулся:
– Историк. Хорошая женщина. На десять лет моложе меня.
– На свадьбу-то пригласите?
– Обязательно. Если не будешь зубоскалить.
Северин откинулся на спинку кресла, подставив падавшим из окна солнечным лучам свое лицо вышедшего на покой флибустьера, прищурил глаза и сказал:
– Я знаю о смерти Фаворского. Это он дал тебе картину, не так ли?
– Да, – ответил Глеб.
Северин вставил в рот трубку и задумчиво ее пососал.
– Полагаю, ты взялся за это дело из профессионального любопытства, – сказал он. – Но что может быть любопытного в человеке, умершем естественной смертью?
– Если он действительно умер естественной смертью, то ничего, – сказал Глеб.
– Ага, – прищурился Северин. – Стало быть, ты видишь в кончине Фаворского чей-то злой умысел? Позволь узнать, на чем основываются твои подозрения?
– Много на чем, – ответил Глеб. – Во-первых, я говорил с Фаворским незадолго до его смерти. Он был напуган.
– Виктор? Напуган? Забавно. Насколько я помню, он был не из пугливых.
– Об этом я и говорю. Чтобы выбить его из колеи, нужно было сильно постараться.
Северин вынул изо рта трубку и с тоской на нее посмотрел.
– Чертова ангина, – пробормотал он. Почесал черенком трубки черную бровь и вздохнул: – Ну хорошо. Это во-первых. А во-вторых?
– Я звонил личному врачу Фаворского, и тот заверил, что с сердцем у того все было в порядке. Не пил, не курил, занимался спортом, и все такое. Даже простудами не болел.
Северин нахмурился:
– Действительно, странно. Это все? Или тебя еще что-то насторожило?
– Еще три странных факта. Во-первых…
– Это уже в-третьих, – поправил Северин.
Корсак кивнул:
– В-третьих, на лице Виктора застыло выражение неописуемого ужаса. Я понимаю, как странно это звучит, но факт остается фактом. Об этом мне рассказывал следователь из МУРа. Перед смертью что-то сильно напугало его…
– Или – кто-то, – задумчиво проговорил Северин.
– В-четвертых, – продолжил Корсак, – все, кто побывал в то утро в квартире Фаворского, почувствовали безотчетный страх. Буквально как физическую реальность.
– Все интересней и интересней, – пробормотал Северин. – Это все, или есть еще и «в-пятых»?
– Есть, – кивнул Корсак. – В квартире были открыты все окна, хотя Фаворский терпеть не мог сквозняков. – Глеб прищурил карие глаза. – Что вы об этом думаете, Игорь Федорович?
Северин задумчиво пощипал пальцами флибустьерскую бородку.
– Все это в высшей степени загадочно. И у тебя действительно есть основания предполагать худшее. – Профессор рассеянно посмотрел на распечатанные фотографии картины, лежащие на столе среди книг и тетрадей. – Значит, мистер Спейд[4], ты думаешь, что ключ к разгадке тайны заключен в картине Тильбоха? Кстати, ничего, что я назвал тебя мистером Спейдом? Мой любимый сыщик – миссис Марпл[5], но на нее ты не слишком-то похож.
– Я и на Сэма Спейда не тяну, – усмехнулся в ответ Корсак. – А насчет картины… – Он пожал плечами. – Эта история началась с нее. У меня больше нет никаких зацепок.
Профессор еще немного походил в задумчивости по комнате, потом остановился перед Корсаком. Взгляд его стал тревожным.
– Глеб, ты меня прости, но если смерть Фаворского как-то связана с картиной, то и твоя жизнь под угрозой. Или будет находиться, когда ты поглубже увязнешь. Ты осознаешь опасность?
– Это часть моей профессии, – сказал Глеб.
– Не думаю, что риск оправдан, – с сомнением произнес Северин. – Ну да это твое дело. Если человек перепутал веревочную петлю с галстуком, ему никто не может помешать затянуть узел потуже… А теперь давай-ка вернемся к твоему фламандцу. Итак, Гильрен ван Тильбох родился в 1623 году в Брюсселе. Отец его был художником-неудачником. О матери ничего толком не известно. В тридцать лет Тильбох получил право на профессиональную деятельность и вступил в корпорацию художников – Гильдию Святого Луки. А десять лет спустя возглавил ее. Еще через несколько лет получил статус хранителя городского собрания живописи.
– Неплохая карьера, – заметил Корсак.
– Все эти годы Тильбох усердно писал, вырабатывая свою манеру. Своими учителями он считал Ван Эйка и Ван Гюйса. У них научился композиции, колориту, прорисовке деталей. В своих работах Тильбох часто «цитировал» полотна других художников. И твоя картина – типичный тому пример.
– Что-то типа принципа матрешки? – уточнил Корсак. – Одна картина внутри другой?
– Именно так. В твоем случае – две картины внутри одной. Возглавив Гильдию, Тильбох стал весьма уважаемым господином, отрастил бороду, оброс учениками. Но есть в его радужной биографии и нечто темное. Про Тильбоха ходили такие же легенды, как про Микеланджело. Видишь ли, Тильбох был страстно увлечен анатомией. Современники поговаривали, будто он платил бродягам, чтобы они выкапывали для него трупы из могил. Порой это не получалось, и тогда Тильбох зазывал к себе бродяг, поил их вином и, дождавшись, когда они захмелеют, убивал.
– Жуть какая, – передернул плечами Корсак.
Северин улыбнулся:
– Подобные легенды в то время ходили про многих художников, не стоит безоговорочно им верить. Современники считали, что Господь наказал Тильбоха за грехи тем, что не послал ему ни жены, ни детей. Первая невеста художника скончалась за три дня до свадьбы от удушья. Вторая умерла прямо во время свадьбы – упала с лестницы и сломала шею. После этого Тильбох счел себя проклятым и жениться больше не пытался. Умер он от чахотки в возрасте пятидесяти трех лет.
– Это все?
– Все. – Северин откинул со лба седую прядь и посмотрел на Корсака. – А теперь о картине. В девятнадцатом веке картина «Автопортрет со смертью» входила в коллекцию знаменитого московского парфюмера Генриха Брокара.