– Того самого, чья фабрика стояла на Мытной? Изготовитель мыла и одеколонов? Официальный поставщик российского императорского дома?
Северин улыбнулся:
– Российского императорского дома и испанского королевского двора. Рад, что твое увлечение историей Москвы не прошло даром. Никто не знает, как картина попала к Брокару. Впрочем, путей множество. Это было странное время. При известном везении картину Рембрандта можно было купить на Сухаревском рынке всего за червонец. Да-да, не удивляйся. Зачастую так и происходило. Однажды Брокар за трешку купил на Сухаревке темную доску с едва различимым изображением. Забираясь в карету, он швырнул доску на сиденье, а затем по рассеянности уселся на нее. Доска треснула. Брокар хотел ее выбросить, но решил не торопиться. И, как выяснилось, не зря. Треснувшая доска оказалась картиной Дюрера!
– Миф, – сказал Корсак.
– Похоже, – согласился Северин. – Но это абсолютная правда. Вернемся, однако, к твоей картине. После революции коллекция Брокара рассеялась по разным собраниям. Часть картин попала в Третьяковку, часть – в Музей изобразительных искусств. В числе последних был и Тильбох. В 1934 году Музей изобразительных искусств передал картину Угличскому музею как не представляющую особого интереса. Ее забросили в хранилище и забыли на много десятков лет. Год назад угличский искусствовед Яриков копался в хранилище и выкопал Тильбоха буквально из-под кучи мусора.
– В каком состоянии была картина?
– В отличном. Живописный слой на удивление хорошо сохранился. Виктор Фаворский прознал о картине по своим каналам и предложил, что он ее купит. Музей нуждался в средствах. Тильбоха каким-то сложным путем выставили на аукцион, и Фаворский стал его законным владельцем. Тут, конечно, не обошлось без махинаций и интриг, но, как говорится, не пойман – не вор. Так «Автопортрет со смертью» снова оказался в Москве, но на этот раз в частной коллекции ресторатора Фаворского. Кстати, я не предложил тебе выпить. Хочешь чего-нибудь?
– Если можно, немного виски.
– Можно.
Пока профессор возился с бутылкой и стаканом, Глеб размышлял о странных перипетиях судьбы и о том, что история, в которую он ввязался, видимо, сложнее, чем он мог предположить.
– Держи! – Северин протянул Корсаку стакан, а сам взял со стола фотографии картины, уселся с ними в кресло и, сунув в рот трубку, продолжил «лекцию»:
– Теперь поговорим конкретнее. Итак, «Автопортрет со смертью». Сюжет довольно распространенный, хотя, по правде сказать, распространение он получил столетием позже благодаря полотнам художников французской школы. Подожди-ка…
Северин достал из кармана халата очки и изящным жестом водрузил их на нос.
– Одно из двух полотен, попавших в пространство нашей картины, – это версия довольно известной работы Питера Брейгеля Старшего «Опасность обоняния».
– С женщинами, зажимающими носы?
Северин кивнул седовласой головой:
– Да.
– А вторая?
– Со второй сложнее. Судя столу, уставленному химическими реактивами, здесь изображена лаборатория алхимика. Вот это – перегонный куб. А это – тигель, в котором плавили металлы.
– А что вы думаете о желтом облаке в углу лаборатории?
– Гм… – Северин сдвинул черные брови и облизнул губы кончиком языка. – Даже не знаю, что тебе сказать. Что-то такое вертится в голове, что-то ужасно знакомое, но никак не могу ухватить.
– Вы заметили силуэт, появляющийся из облака?
– Да, конечно.
– Ученый, облако серы, черный силуэт, появляющийся из облака… Ничего не напоминает?
Северин легонько хлопнул себя ладонью по лбу:
– Вот черт!
– Именно, – усмехнулся Глеб. – Думаю, этот монах – что-то вроде доктора Фауста, который вызвал из преисподней черта, чтобы продать ему душу.
– Да-да-да, – забормотал Северин, еще пристальней вглядываясь в фотографию. – Весьма похоже.
– Но сам монах не очень-то похож на Фауста, – заметил Корсак.
Профессор некоторое время разглядывал снимок, затем снял очки, протер их полой халата и снова водрузил на нос.
– Ты прав, – сказал он наконец. – Скорее всего, это епископ Феофил.
Глеб удивленно вскинул брови:
– Это еще кто?
– Герой одной занимательной средневековой легенды. Считается, что святой Феофил продал душу дьяволу и отрекся от христианской веры.
– Я не ослышался? Вы сказали «святой»?
Северин кивнул:
– Именно так. Осознав, что ступил на скользкую дорожку, Феофил раскаялся. Он обратился с молитвами к Богоматери, и та вымолила ему прощение. Остаток жизни Феофил провел в молитвах, ведя благочестивую жизнь. И, видимо, настолько в этом преуспел, что умер святым.
Глеб посмотрел на фотографию, которую Северин держал в своих длинных и гибких, как у музыканта, пальцах, и спросил:
– Почему Тильбох вставил в картину эти два полотна?
– Дух времени, – сказал Северин. – Тогда было модно писать кабинеты ученых, мастерские художников, апартаменты знатных особ. А какая же это мастерская, если на стенах не висят картины? То же касается и домов, в которых жили вельможи. В ту пору живопись была везде. – Он поправил очки и задумчиво проговорил: – Тут загвоздка в другом…
– В чем? – быстро спросил Корсак.
– Видишь ли, фламандцы никогда и ничего не изображали зря. Каждый предмет, изображенный на картине, – это символ. Вот, например, часы без стрелок и скелет. Скорей всего, они должны были наводить зрителя на мысль о «vanitas» – бренности и скоротечности земного бытия. Художники тех времен любили изображать на картинах подобные штуки. Особенно жаловали черепа.
– Да, я об этом читал, – кивнул Глеб. – Что-то вроде напоминания человеку о том, что его тщеславию и гордыне грош цена. Это как если бы ты выполнил заказ богача и одновременно плюнул ему в лицо.
Северин подергал пальцами бородку и усмехнулся:
– Слишком грубо, но, по сути, верно. Случайности в данном случае абсолютно исключены. Каждая деталь не только тщательно прорисовывалась, но и основательно продумывалась.
Глеб снова покосился на фотографию и усмехнулся:
– Значит, кухарки, зажимающие носы, и алхимик, собравшийся продать душу дьяволу, каким-то образом связаны? И непременно с художником, который сидит за столом и беседует со своей смертью?
– Именно так, – ответил Северин.
Глеб смотрел на него недоверчиво.
– Но какая может быть связь между вонью и проданной душой? – спросил он. – Может, Тильбох намекал, что отягченная грехами душа не только плохо выглядит, но и дурно пахнет? Ради такого простого вывода не стоило корпеть над работой. К тому же…
В кармане у Глеба зазвонил телефон.
– Прошу прощения. – Журналист прижал трубку к уху.
– Алло, господин Корсак? – раздался в трубке взволнованный голос реставратора.
– Он самый.
– Это Долгих вас беспокоит. Вы можете сейчас приехать?
– А что случилось?
– Не по телефону. Приезжайте, – я все покажу. И вот еще что. Я буду чрезвычайно благодарен, если Елизавета Андреевна приедет с вами.
– Это еще зачем?
– Она владелица картины.
– Будущая владелица, – поправил Корсак.
– Это не меняет дела. Когда вас ждать?
– Это будет зависеть от Елизаветы Андреевны, – сказал Глеб.
– Приезжайте, как только сможете!
– Хорошо. – Глеб, отключил связь и сунул телефон в карман брюк.
– Что? – поинтересовался Северин. – Труба зовет?
– Да, мне пора. Спасибо за бесплатную лекцию, Игорь Федорович.
– А кто тебе сказал, что она бесплатная? – насмешливо вскинул брови Северин.
– Вы правы. С меня бутылка… я забыл, что вы пьете?
– «Зеленую фею», – весело сказал профессор. – Как Ван Гог и Артюр Рембо.
– Значит, ждите нас с «феей». Но разопьем мы ее вместе, если не возражаете.
– Напротив, буду рад!
6
Долгоносика было не узнать. Грустное лицо сияло, как начищенная сковорода. Поглядывая на Корсака, он лукаво усмехался и потирал ладони с видом человека, посвященного в большую тайну, которую он больше не в силах хранить.
– Елизавета Андреевна, вы должны это видеть! – воскликнул Долгих, едва Глеб и Лиза вошли в прихожую. – Идемте же!
Не дав гостям раздеться, Долгоносик потащил их в комнату.
– У него такой вид, будто он нашел бриллианты, – шепнула Лиза на ухо Корсаку.
Реставратор усадил гостей в кресла, прямо напротив мольберта, на котором стояла картина ван Тильбоха. С тех пор как Глеб видел ее в последний раз, она нисколько не изменилась.
– Ну? И где ваши брильянты? – поинтересовался Корсак, вставляя в рот сигарету.
– Какие брильянты? – удивился реставратор.
– Это я так, к слову. – Глеб поднес к сигарете зажигалку, но Долгоносик властно взял его за запястье худыми, длинными пальцами.
– Пока вы у меня в доме, вам придется воздержаться от курения, – строго сказал он. – Это вредная привычка. К тому же это может повредить живописному слою картины.
– Как скажете. – Корсак убрал сигарету обратно в пачку.
– Итак, – снова заговорил Долгоносик, глядя на Лизу Фаворскую сияющими глазами. – Вы готовы узнать кое-что удивительное?
– Я вся внимание, – заверила его Лиза, складывая ладони на коленях, как примерная школьница.
Глеб посмотрел на мятую пачку сигарет и со вздохом запихал ее в карман рубашки.
– Надеюсь, оно того стоит, – пробормотал он.
Долгих бросил на Корсака сердитый взгляд, взял со стола рентгеновский снимок картины и протянул Лизе:
– Елизавета Андреевна, взгляните на этот снимок. Только внимательнее. Вы видите что-нибудь необычное?
Лиза внимательно вгляделась в снимок, затем перевела взгляд на стоящего на мольберте Тильбоха – и обратно на фотографию. Ее светлые бровки взлетели вверх. Она коротко присвистнула и проговорила:
– Вот это да!
– Разрешите взглянуть. – Корсак довольно бесцеремонно вынул снимок из пальцев девушки и подошел с ним к картине. Некоторое время он изучал снимок, сравнивая его с картиной, потом крякнул от удивления и произнес: