При воспоминании о том, что осталось недоеденным, желудок просто свело.
— Эй!
Слуга, спавший у кровати в ногах, не сразу услышал зов, видно, задремал. Это тоже добавило раздражения — слуги спят, когда король еще бодрствует! Распустились совсем!
— Эй!
На сей раз слуга подскочил сразу:
— Ваше Величество?
— Скажи, чтобы принесли поесть!
Окружающие научились не выдавать изумление, но на всякий случай слуга поинтересовался:
— Что желает Ваше Величество?
— Хоть корочку хлеба… — Потом буркнул себе под нос: — Не овощи же…. — И уже окончательно разозлившись, гаркнул вслед метнувшемуся из спальни слуге: — Мяса!
Мясо принесли быстро, Генрих едва успел подняться, а второй слуга зажечь еще несколько свечей. Но слезать с кровати не хотелось. Успокоив себя тем, что пол холодный и можно простыть, король приказал:
— Подоткни подушки под спину!
Он так и ел — сидя в кровати.
Плевать на все советы магометанских лекарей, если хочется кушать, он будет кушать! Генрих старался не вспоминать, что это же говорили и все остальные врачи. Нет, конечно, свои, лондонские, зная великолепный аппетит короля, не решались давать подобные советы, а вот иностранцы качали головами:
— Ах, Ваше Величество, излишний вес давит на ноги.
— От этого страдает ваша печень…
— И сердцу тяжело…
Обгладывая очередное баранье ребрышко, Генрих мысленно обругал всех лекарей ослами. Если он не будет кушать, когда хочется, то пострадает желудок! Кроме того, если голоден, портится настроение, начинается разлив желчи. Вот и сейчас… зря терпел, желчь наверняка разлилась и скоро даст о себе знать болью в правом боку.
Основательно «успокоив» свой желудок, после чего осталась внушительная гора костей, король пошевелил пальчиками, показывая, что ему нужно вытереть руки. Слуга поднес влажную салфетку.
— Эль, Ваше Величество?
— Вина. И сахара побольше!
Король долго и с удовольствием потягивал сладкое вино, разлил часть на постель, но сменить простыни не позволил, лишь подоткнул под себя одеяло. Слуги, привыкшие к подобным пиршествам Его Величества по ночам, суетились вокруг, подавая, унося и добавляя то соль, то сахар…
Наконец Генрих почувствовал, что съел и выпил достаточно, настроение несколько улучшилось, но ненадолго.
Он дышал с трудом, набитый пищей живот стал огромным, пришлось на некоторое время остаться в полусидячем положении. Но так оказалось тоже неудобно, некоторое время король возмущенно сопел, потом со злостью вырвал подушку из-под спины и улегся.
Но облегчение не приходило, помимо переполнения и одышки появилась горечь во рту. Ну вот, желчь. Так всегда! Не нужно было размышлять о советах эскулапов, когда так хотелось есть, а просто приказать принести еду. Король с досадой размышлял о том, что слишком добр и вечно прислушивается к разным советам, когда нужно прислушиваться к самому себе и только себе. В конце концов, не он ли главное лицо в этом государстве? К чему какие-то советы? Нет, конечно, выслушать можно, но следовать им?
Господь сделал его королем, избрав из всех, значит, Господь и подскажет, как себя вести. А как он может подсказать? Только посредством внушенных мыслей и испытываемых чувств, потому неправильно думать король не может и чувствовать что-то не то тоже не может.
Если бы кто-то мог подслушать мысли Генриха, то поразился, насколько ловко и легко король умел убеждать сам себя, что поступает всегда верно, как быстро находил оправдание любым своим мыслям и поступкам. А уж таким, как обжорство, и искать не стоило! Лучше всего король чувствовал себя, когда ел. Раньше было иначе. Генрих любил охоту, турниры, теннис, музыку и пение, любил составлять разные лекарственные снадобья, вызывавшие восторг у врачей, любил танцевать, обожал женщин и вообще жизнь.
Но теперь ни верховая езда, ни теннис, ни танцы, ни даже пение ему недоступны. От одной мысли о лекарственных средствах тошнило, ими пропах весь дворец. Долго сидеть за столом и писать Генрих тоже не мог. И с женщинами были сложности, нет, придворные красавицы по-прежнему умирали от любви к своему королю, в этом он абсолютно не сомневался, но у самого Генриха дальше похлопывания по ручке или раздевающего взгляда дело не шло.
И снова король легко находил объяснение: заметно угасший интерес к физической близости он объяснял желанием блюсти супружескую верность. Да-да, он верный муж, пример для своих подданных, он не имеет любовницы, хотя вполне мог бы, ведь его жена не рожает, хотя они женаты уже не первый год. Ясно, ему снова не повезло, попалась бесплодная!
Генрих забывал, что для рождения ребенка нужно исполнять супружеские обязанности. Казалось, стоит только сменить жену, взяв помоложе и покрепче, желательно уже рожавшую сыновей, и все получится само собой. Эти мысли все чаще посещали королевскую голову, останавливало только то, что Катарина умела облегчать боль и вела исключительно добропорядочный образ жизни, не к чему придраться, никто не поймет короля, прогнавшего от себя такую королеву. Правда, иногда Генрих задумывался, обязан ли вообще прислушиваться к удовольствию или неудовольствию подданных.
Это были очень опасные для Катарины мысли. Спасала ее только королевская лень. Когда в человеке больше полутора центнеров, ему редко удается сохранять живость в движениях и в мыслях тоже, король все чаще ленился, в том числе и в решении серьезных вопросов. Вот если бы все как-то решилось само собой…
Тайное желание короля разрешить вопрос без особых усилий ни для кого не было тайной, это понимала и Катарина, и Гардинер. Только мечтали они о разном: епископ жаждал отправить королеву на костер, а она сама освободиться от тягостного брака и выйти замуж по любви.
Зря они думали, что Генрих ничего не замечает или не понимает, он все видел и наблюдал за этим противостоянием даже с некоторым интересом. Пока король не выбрал седьмую жену, Катарина могла жить спокойно, но кандидатуры у него уже были, нужно только решиться на определенную, тогда придет время убираться королеве. Куда? Там будет видно… Думать об этом посреди ночи вовсе не хотелось
Единственным доступным удовольствием для Генриха оставалось обжорство. В такие минуты его не беспокоили ни желчь, ни одышка, ни государственные проблемы, ни даже отсутствие второго сына. Но даже его бездонный желудок переполнялся и уже не требовал новых порций.
Некоторое время Генрих лежал, пытаясь понять, хочет он еще кушать или нет. Нет, поросенка он сегодня уже явно не желал… баранью ногу тоже… и каши не хотел… и пирогов… и…
На цесарке веки его все же смежились, и королевскую спальню наконец потряс мощный храп Его Величества. Для всего дворца это был самый желанный звук! Король заснул. Король спал и этим давал возможность остальным хоть ненадолго перевести дух, смежить в тревожном забытьи и свои веки тоже, хотя бы до рассвета, не вздрагивая от мысли о королевской немилости.
Королевский храп сотрясал спальню, притих заснувший дворец, прикорнула даже стража… Но, конечно, не все при дворе спали, бессонница не позволяла смежить веки несчастной Катарине, не спал королевский шут Джон Гейвуд.
Гейвуд не был собственно шутом, но ему приходилось играть шутовскую роль, чтобы держаться на плаву и не угодить в Тауэр. Джон был немолод, он старше короля на целых двенадцать лет, при дворе молодого Генриха славился своими интермедиями, в которых высмеивал разные пороки, участвовал в многочисленных спектаклях и сценах, ставящихся придворными, прекрасно пел и частенько вступал с королем в споры.
Но когда Генрих решил порвать с Римской церковью, истовому католику Гейвуду стало неуютно, нужно было либо уезжать, либо приспосабливаться. Джон предпочел второе. Иногда он думал, что лучше было бы уехать, как другие, но так не хотелось жить на чужбине!.. Шли годы, нрав Генриха портился на глазах вслед за его здоровьем, и хотя король не слишком жаловал сторонников новой веры в надежде дать англичанам свою собственную, католиков он не жаловал тоже.
Генрих писал для Англии свою Библию, вовсе не считая это богохульством. Нет, он не собирался называть это Библией, он желал лично объяснить то, чего, по его мнению, не понимали ни католики, ни протестанты. Король считал только себя вправе заниматься столь серьезным делом, поэтому категорически запретил трактовать Библию и даже читать ее по-английски. Тех, кто нарушал сей запрет, ждала суровая кара.
Билль о шести статьях, изданный еще в 1539 году, объявлял религию обязательной только в том виде, котором она определялась королем, запрещал проводить исповедование и причащение по католическому обряду, оставляя, однако, мессы, категорически запрещал браки духовным лицам. Ослушников ждала смертная казнь.
Генрих считал, что, если позволить всякому грамотному читать Библию и толковать ее, ничего хорошего не выйдет, все нужно делать так, как определит король, потому что королю все мысли навеяны Господом. Именно потому его учение единственно верное и истинное.
Господь всегда внушал Генриху мысли, которые оправдывали его поведение, потому король все больше приходил к выводу, что его поведение вообще не подлежит никакому осуждению.
Гейвуд и не собирался осуждать короля, он сам не понимал, зачем сегодня вступился за королеву, которая, он знал точно, сочувствует протестантам. Просто заметил хищный взгляд Гардинера, которого терпеть не мог, хотя епископ тоже католик, и не смог не попытаться перехитрить этого паука. Королева не слишком умна, если ввязывается в споры с королем по поводу веры. Джон не любил ее как протестантку, презирал за попытки толковать учение и обсуждать Библию, тоже считая это не женским делом, но жалел по-человечески. Катарина Парр вовсе не желала быть королевой, но была вынуждена уже столько времени обихаживать и терпеть грубость и выходки такого мужа, как Генрих, уже за одно это ей можно посочувствовать. Но больше спасать королеву Гейвуд не стал бы.
Сейчас он размышлял уже не о королеве, а о том, что ждет Англию в ближайшем будущем.