– «Ромео и Джульетта».
Господи боже ты мой! Вот уж правда что в масть! Хотя… какая может быть масть, если героине Шекспира около 14 («Ей нет еще четырнадцати лет, пускай пройдут еще два пышных лета, тогда женою сможет стать Джульетта!»), герой чуть старше ее. А этому Никите сколько – 22, 23? А ей, перезрелой Джульетте? Ей 35, кошмар. Иди домой, домой, ну что ты тут топчешься, как девочка, которая не в силах отклеиться от своего кумира, и несешь какую-то чепуху, только чтобы время протянуть?
– «Ромео и Джульетта»? Значит, это платья, перехваченные под грудью, рукава с буфами, сеточки на волосах? А у мужчин такие панталоны пышные, башмаки с загнутыми носами, колеты… или кюлоты? Вечно я их путаю.
– Колеты – это что-то вроде нагрудников. Кюлоты – штаны, – пояснил Никита. – Но чтоб вы знали, у нашего режиссера в этом спектакле две гениальные придумки. Первая – все действие крутится вокруг этой кровати. На ней сидят, стоят, по ней ходят, скачут, на ней умирают, любовью занимаются…
– Ну она вроде бы для того и предназначена, – вставила Римма, нервно хихикнув, и тотчас устыдилась этого глупого хихиканья.
Но Никита спокойно продолжал:
– А второй гениальный сдвиг – на тему костюмов. Декорации более или менее в стиле эпохи, а костюмы – современные. Джинсы, курточки вроде как у вас, кроссовки. То есть вы типа в точку Джульетта. Даже на балу она одета в стиле «унисекс», не побоюсь этого слова. Слава богу, хоть мотоциклы на сцену не выезжают и Меркуцио – не трансвестит, как в том американском фильме.
– Чудный фильм, кстати, – грустно сказала Римма. – Я так рыдала… Впрочем, я от «Ромео и Джульетты» всегда рыдаю, в какой бы постановке ни видела. Если только текст не очень курочат, конечно. А как у вас с текстом?
– Да бог его знает, – равнодушно передернул плечами Никита. – Мое дело – сцена.
– А перевод выбрали чей? Щепкиной-Куперник или другой какой-то? – спросила Римма, но тотчас вспомнила, что решила не давить на мальчика интеллектом. Не столько чтобы не смущать его разницей в образовании, сколько опасаясь намекать постоянно на другую разницу.
Роковую, пагубную. В годах!
Предположим, она млеет при взгляде на его загорелую шею и очаровательные глаза. И надеется, что у самой глаза тоже довольно очаровательные и шея длинная, лебединая. Но ведь ее глаза уже окружены сеточками морщинок, а шея… так-то вроде ничего, но когда голову поворачиваешь, вот здесь, за ухом, такие предательские складочки образуются. И с другой стороны – тоже…
«Риммочка, иди домой, а? – с тоской сказала она себе. – Ну ведь ни к чему хорошему это не приведет, только сердце изранишь! – И тут же спохватилась: – Нет, но как его оставить? Он же в таком опасном положении. Может быть, ему еще понадобится мой совет, какая-то помощь…» И стыдилась этого лукавства с собой, и злилась, и если кто-то был тут в опасном положении, то она сама.
Между тем Никита сделал несколько шагов в полутьме к авансцене, нагнулся, нашарил что-то на полу и вернулся к Римме с кипой разрозненных листков.
– Вот суфлерский текст. Посмотрите, чей там перевод.
Римме достало одного взгляда:
– «Когда рукою недостойной грубо я осквернил святой алтарь, прости…» Да, это Щепкина-Куперник. По-моему, это самый лучший перевод. И нежный, и чувственный.
Никита всматривался в листочки, оставшиеся у него в руках:
– Это слова Ромео – то, что вы сказали. Так и написано: «Ромео (Джульетте)»:
Когда рукою недостойной грубо
Я осквернил святой алтарь – прости.
Как два смиренных пилигрима, губы
Лобзаньем могут след греха смести.
У Риммы зашлось дыхание. Опасные шутки у мальчика. Или для него это и впрямь всего лишь игра? Или… или что-то вдруг появилось в этих темных глазах? То, чего не было раньше? Не только сознание своей неотразимости и безотчетное желание испробовать свои чары еще на одной женщине, а… просто – желание? И что теперь делать? Подыграть ему? Ведь она знает диалог наизусть…
– Здесь по ходу действия герои уже садятся на кровать и разговаривают сидя, – сказал Никита и тотчас сел, похлопав рядом с собой ладонью.
Римма не могла сдвинуться с места, тогда он дернул ее за руку, и она плюхнулась-таки на это довольно жесткое ложе. И, удивляясь тому, как нервно, почти испуганно звучит ее голос, с усилием вымолвила:
Любезный пилигрим, ты строг чрезмерно
К своей руке: лишь благочестье в ней.
Есть руки у святых; их может, верно,
Коснуться пилигрим рукой своей.
– Даны ль уста святым и пилигримам? – серьезно вопросил Никита, опуская глаза к листку с ролью, и Римма смогла чуточку перевести дух и сообразить, что вовсе не Никита ее спросил, а Ромео – Джульетту. Это роль, это шутка, не забывай!
– Да, для молитвы, добрый пилигрим, – ответила она, и голос задрожал, потому что она вспомнила, что сейчас должно произойти в пьесе.
– Святая! Так позволь устам моим прильнуть к твоим – не будь неумолима, – попросил Никита, все так же не поднимая глаз, и по его голосу Римма поняла, что он улыбается.
– Не… не двигаясь, святые внемлют нам, – ответила Джульетта, замирая в предчувствии неизбежного, а Ромео снова посмотрел в ее глаза:
– Недвижно дай ответ моим мольбам.
И… и ничего не произошло. Они просто сидели и смотрели друг на друга, а между тем у Шекспира дальше следовала однозначная ремарка: «Целует ее».
Он – ее. Ромео – Джульетту. Никита, значит, целует… кого?
Да никого!
Разочарование подкатывало к горлу, даже в глазах защипало. Вот будет стыд, если она сейчас расплачется перед ним! А главное – с чего?! Что вообще происходит с сердцем?
– Тут написано: «Целует ее», – вдруг сказал Никита.
Римма почувствовала, что у нее похолодели пальцы. Вот сейчас… Но вместо того чтобы ожечь его страстным, поощряющим взором, вместо того, наконец, чтобы уставиться на него нежно и покорно, она усмехнулась так равнодушно, как только могла:
– Да мало ли что написано у Шекспира! В конце концов, его герои переспали, – так что же, мы будем делать то же самое?
Мягкий свет в его глазах потух, они стали просто темными, непроницаемыми. И голос звучал насмешливо, когда он произнес реплику Ромео:
– Твои уста с моих весь грех снимают.
Римма вся сжалась от ненависти к себе. Что она натворила! Ведь уже близко, близко было то, чего она так отчаянно хочет! Поцеловать его, а потом… кто знает, что может случиться потом! Откуда вдруг подступила эта неумолимая дуэнья – гордость, зачем встала рядом, презрительно щуря свои не знающие пощады, надменные глаза?
– Так… так приняли твой грех мои уста? – заикаясь спросила бедная Джульетта, а Ромео ответил с той же неприкрытой насмешкой:
– Мой грех… О, твой упрек меня смущает. Верни ж мой грех.
– Вина с тебя снята, – пробормотала Римма, пытаясь вспомнить, есть ли там авторская ремарка: «Целует его».
– Синьора, ваша матушка вас просит, – комическим, старушечьим тоном проговорил Никита, и Римма вспомнила, что это уже реплика кормилицы, а разговор между Ромео и Джульеттой закончен, дальше ремарка: «Джульетта уходит». Шанс упущен, нет надежды, что Никите захочется прочесть диалог влюбленных в саду или наутро, когда они спорят, жаворонка слышат или соловья. Все, вот и все, и ей пора уходить, как той Джульетте…
– А ведь я вас еще не поблагодарил, – вдруг сказал Никита.
– За что? – не поняла Римма.
– Вы ж меня как бы спасли.
– Да ну, бросьте, какая чепуха.
– Ничего себе! Конечно, может, я для вас ничего не значу, но сам-то я к себе отношусь очень хорошо, для меня моя жизнь отнюдь не чепуха, – усмехнулся он. – А ведь я даже не знаю, как вас зовут. Кошмар! Извините, я так лоханулся, не спросил…
– Вы спросили, да я не ответила, – напомнила она.
– А теперь ответите?
– Да, пожалуйста. Римма меня зовут, – сказала она как-то неуклюже.
– Римма? Ого! У меня никогда не было знакомой девушки, которую бы звали Римма.
«Ну насчет девушки это ты, конечно, поторопился…» – сказала она себе, снова попытавшись найти спасение в привычной иронии, но тут Никита быстро произнес:
– Спасибо, Римма. – И, чуть подавшись вперед, поцеловал ее.
Может, он только этого и хотел – прикоснуться губами к ее губам. Один раз, другой, так же легко, тепло – и не более. И Римма сидела оцепенев, только чуть приоткрыла губы, даже ничего не чувствуя от волнения.
– Ну вот, – прошептал он, и этот шепот тоже был как поцелуй. – Еще третий раз – и все.
И все? После того, как она столько ждала? После того, как он ее до такой степени измучил?
Она схватила его за плечи и торопливо, боясь, что он вот-вот отстранится, провела по губам языком.
Чуть-чуть прикоснулась к уголкам рта, а когда, испугавшись потрясения, которое испытала, решила отстраниться, он ответил – так же робко, так же осторожно, и Римма вдруг поняла – не сознанием, думать она сейчас была не способна, – а желанием своим поняла, что он так же хочет ее, как она его, и так же боится… нет, еще сильнее. Она-то считала, он ощущает себя рядом с ней сильным мужчиной, а он казался себе неуклюжим мальчишкой, с которым играет взрослая, опытная, равнодушная женщина. До дрожи хочется протянуть руку и взять – но в то же время страшно получить даже не пощечину – это как бы для взрослых! – а небрежный шлепок, какие дают заигравшимся детям: «Куда?! Не тронь!» То, что Римма принимала за равнодушие заласканного красавца, было неодолимым страхом!
Теперь она уже не могла отстраниться, даже если бы он просил об этом. Все улетело, все унеслось, все забылось, прошлого не было, опыта не было, все происходило впервые, и те вздохи, те слова, те очаровывающие движения губ, рук, которые она когда-то дарила другим мужчинам, сейчас исторгались словно бы впервые, и ощущения, нахлынувшие на нее, были новые, незнакомые, словно бы никогда не изведанные – неодолимые.