– Помнишь, мы встречали у него Новый год? Марина тогда умотала в Геленджик, а мы с тобой пошли к Резвуну. Помнишь, в шахматы играли?
– Новый год помню, а шахматы нет, – ответила Римма с острым сожалением.
Нет, она не о том жалела, что шахматы не помнила. Она жалела, что воспоминание об этой ночи, долгое время бывшее самым драгоценным ее воспоминанием, теперь потускнело по сравнению с новыми впечатлениями жизни, словно цитрин или фианит – рядом с подлинным бриллиантом.
– Ну бог с ними, не помнишь, и не надо, – нетерпеливо сказал Григорий. – Я их и раньше сто раз видел. Они уникальные – костяные, вернее, из клыка моржового. Николай сказал, это память от деда, который работал долгие годы в Якутии, поэтому фигурки вырезаны не как обычные пешки-ферзи, а в виде туземных богов. Вместо коней – олени, тура – юрта, ну и все такое. Очень забавно, хотя работа не бог весть какая тонкая. И в тот вечер я как-то впервые обратил внимание, что во всех фигурах в головы вставлены какие-то камушки. Сам не знаю, почему я раньше этого не замечал. Впрочем, игрок из меня никакой, шахматы я вообще не люблю. А в тот раз начал Резвуну проигрывать – и дай, думаю, его отвлеку от доски. Начал ковырять один камушек и спрашиваю: зачем, мол, они здесь, это что, национальная якутская традиция – шахматы серыми камнями украшать. «Не столь уж они и серые, – сказал загадочно Коля. – Они очень даже разноцветные!» Взял белого ферзя, развинтил корону и вынул камушек. И я увидел, что с нижнего конца это – алмаз, да какой! Показал камни и в других фигурках. Мне таких и видеть в жизни не приходилось. Практически с горошину величиной, некоторые больше. Коля сказал, они все с одной стороны зачищены, хоть и не огранены. Камни редкостного качества! Белизна их, судя по тому, что я видел, удивительная. На языке ювелиров это называется «файнист вайт» – «отличнейшие белые». Чистота – «флоулесс», то есть самые лучшие, без малейших черных пятнышек или точек. Прозрачность – «лууп клин», то есть «чистые под лупой», абсолютно прозрачные, без видимых включений. Это мне Николай уже потом рассказал, все эти ювелирные тонкости. «Откуда дровишки?!» – начал я спрашивать. Он сначала отнекивался, потом, подвыпив еще, рассказал. Вы с Нинкой тогда концерт по телевизору смотрели. А я слушал про алмазы…
Вот в общих словах история, без особых подробностей. Эти камушки у него от деда. Дед его во время войны работал на каком-то якутском алмазном месторождении. Молодой геолог, по распределению его туда послали. Жили они в бараках, в смысле ИТР, инженерно-технические работники жили, а работали в карьере преимущественно зэки. Рядом был лагерь. Коля обмолвился, дед будто бы говорил, что такой жестокости к людям никогда не видел. Рассказать только, как их обыскивали после работы! Особенно зэков, к ИТР отношение было полегче. Казалось, что и крошки алмазной не сопрешь. Однако русский человек большой мастак – крали и там, и еще как крали…
У деда был приятель – жили они в одной комнате. Постарше его, уже года два работал на копях, опытный человек и классный специалист. Собирался уезжать, срок договора у него заканчивался. И вот однажды разболелся у него живот от непропеченного хлеба, да так, что в крик. Недолго мучился – помер чуть ли не в сутки. Заворот кишок. Тайга, война, врачей нет. Короче, отдал концы мужик, и его похоронили. А надо сказать, что дедок Колин, по его словам, был человек весьма ногастый. То есть лапа у него была огромная, размер сорок шесть. И такие валенки раздобыть ему было сложно, вечно маломерки носил, а в маломерках нога мерзнет. Сосед же тоже оказался могучим дядькой, валенки у него были какие надо, и не просто подходящего размера, а отменно подшитые. В таких по воде пройдешь, аки посуху!
И после его смерти Колькин дед их со спокойной совестью зачалил. Поставил к печке посушить, да и задремал. А они затлели. Проснулся дед, кинулся к печке, да поздно – на одном подметка уже отвалилась и занялась. Начал ими бить об пол, чтоб затушить огонек, – и тут из прогоревшей подметки посыпались камушки… А потом выяснилось, что оба валенка были подбиты алмазами. Как уж накрал их покойник – неведомо, а накрал.
Дед Колькин, наверное, должен был о находке доложить. На его месте так поступил бы каждый советский человек. Каждый, но… не он. Не сделал он этого. Заховал камушки понадежнее, в те же валенки зашил, а потом вернулся с ними из Якутии домой, в Благовещенск, когда отработал договор. Они ведь, Резвуны-то, в Благовещенске раньше жили, на Дальнем Востоке. Вернулся дед небедным, зарплата у него была огромная, потом пенсия пошла, какая надо, и трогать этот клад у него не было никакой надобности. Да и опасно! Колька говорил, миллионов на двадцать долларов шахматы тянут! Даже если он по своему обыкновению и привирал вдвое, все равно хорошая сумма, не так ли?
– Коне-ечно, – потрясенно протянула Римма – и чуть не вскрикнула: – Слушай, так это что получается: шахматы все это время валяются в квартире Николая Александровича? А если воры?
– Да нет, – сказал Григорий, и Римме показалось, что он с сожалением вздохнул. – Больше не валяются. Я ему тоже говорю: спятил, что ли, такие вещи на виду держать? Залезут какие-нибудь придурки и унесут шахматы просто ради всякой пакости, даже не зная, какое это сокровище! Посоветовал на свою голову, – непонятно пробормотал Григорий. – Ну Николай буквально на другой день снял банковский сейф и отнес шахматы туда. Теперь они будут там лежать до тех пор, пока не явятся наследники Резвуна и не предъявят свои права.
– А если Нина с Кириллом тоже погибли? И если у него нет других наследников?
– Так не бывает, – усмехнулся Григорий. – Откуда ты знаешь, может, у Коли целая куча внебрачных сыновей или дочерей где-нибудь затаилась и выжидает, чтобы накинуться на его богатства?
Римма посмеялась – и все. Даже тогда до нее ничего не дошло. И только ночью… только после того, как они с Григорием заснули…
Ей так и не удалось избежать близости, да, если честно, Римма не противилась, воспринимая эту близость как искупление греха, как справедливое и не больно-то неприятное наказание. А среди ночи она вдруг проснулась. Было такое ощущение, словно кто-то подкрался к ней на цыпочках и шепнул в ухо некое слово.
Села в постели и уставилась на голубоватый, матовый от лунного света, тяжелый тюль. Узоры на нем были похожи на те, которые плетет по окнам мороз. Это было одно из самых лучших воспоминаний детства: пронизанные лунным светом, таинственные морозные заросли на окнах. Волшебный лес!
И внезапно она осознала, какое слово слышала во сне: Благовещенск. Они с тетей Лидой жили в Хабаровске, а до Благовещенска была только ночь езды на поезде. Там были похоронены Риммины мама Машенька Самохвалова и бабушка, которую тоже звали Риммой; на их могилку иногда наезжали.
Благовещенск… Помнится, однажды Римма особенно упорно допытывалась у тетки, где ее отец, и та неохотно обмолвилась, дескать, он раньше жил в Благовещенске, а потом куда-то переехал, она и не знает куда, и знать не хочет.
Григорий сказал: «Дед вернулся из Якутии домой, в Благовещенск… Они в Благовещенске жили, Резвуны…»
Римма зачем-то вскочила, подбежала к окну. Отогнула шторку, и очарование лунной ночи сразу исчезло, словно туманное заблуждение, словно некая таинственная недомолвка. Внизу лежала холодная, продутая ветром Покровка, по которой сонно брела подгулявшая компания.
Римма стояла под форточкой, дрожа, и думала: ее отец жил в Благовещенске.
Николай Александрович Резвун – тоже родом оттуда.
Имя ее отца – Николай Александрович Резвун.
Так это что получается – она дочь Резвуна? Того самого Резвуна?
Да разве такое может быть?!
Александр Бергер1 декабря 2001 года. Нижний Новгород
На книжный рынок на площадь Ленина, куда он двинулся прямо с вокзала, Бергер съездил совершенно напрасно. Книги, да кассеты, да компьютерные диски – вот все, что он там нашел. Несколько продавцов значков, поняв, что Бергер к их товару интереса не проявляет, к нему мгновенно охладели и переключились на более перспективных людей. Вообще слово «авторучки» вызывало у них почему-то нездоровое хихиканье.
– Чернилами писать? – ужаснулся один из продавцов, дядька в огромном малахае, из-за чего личико его, сморщенное от времени, словно печеное яблочко, казалось по-детски маленьким. – А зачем мне? Я еще в школе, помню, с этими ручками маялся, они мне вечно в портфель проливались.
– Чернилами писать? – хмыкнул другой, помоложе. – А зачем? Компьютер есть!
Бергер разделял эту точку зрения, крыть было нечем.
– Знаете что? – сказал наконец мужик в малахае. – Вы на Покровку сходите. В садик Яши-шапочника. Там коллекционеры всех мастей тусуются – нумизматы, филателисты, филокартисты, еще хрен знает кто. Может, найдете и тех, кто авторучки собирает.
Бергеру потребовалось изрядное мыслительное усилие, чтобы понять: садик Яши-шапочника – это садик Якова Свердлова на Покровке, как раз на пересечении с трамвайной линией. Посреди маленького, уютного, заросшего бузиной скверика торчал из постамента не то чугунный, не то бронзовый, не то вовсе каменный торс некоего жуткого существа, в котором только после прочтения памятной таблички можно было узнать несгибаемого революционера, уроженца этого города. Помнится, было время, когда ряженые казаки пытались низвергнуть статую большевика, да и вообще нормальные люди считали, что место этому жуткому типу на свалке истории, однако за Яшу-шапочника пылко вступились как коммунисты, так и демократы: первые – по причине идеологического родства, вторые – какого-то другого. Был момент, некие лихачи пытались у Яши голову отрезать с помощью газового резака, но резак против Яши не выдюжил. Дальше шума и свиста дело не пошло. Так и не тронули монстра, летом засиженного птицами, а сейчас, в декабре, заваленного снегом. На его голове лежал сугроб, и впрямь напоминающий шапчонку.
Как вскоре убедился Бергер, по выходным около Яши действительно собиралась масса народу, и, увидев такое количество коллекционеров, он несколько воспрянул духом. Впрочем, преждевременно, как выяснилось вскоре, потому что авторучк