– Итак… – наконец произнес я.
Она закрыла глаза, и легкую улыбку оборвал всхлип.
– Я собиралась послать тебе телеграмму на прошлой неделе…
– О чем?
– Чтобы ты не приезжал. Для меня сейчас все это слишком тяжело.
– Скажи мне…
– Мой доктор называет это послеродовой депрессией. Это то, что поражает плохих матерей, которые не заслуживают детей после их рождения.
Она закрыла лицо руками и безудержно заплакала. Я присоединился к ней на диване. Теперь она приняла мои объятия, уткнулась головой в мое левое плечо и дала волю слезам. Я держал ее добрых пять минут – она как будто очень долго несла в себе все это горе и только сейчас смогла его выплеснуть. Наконец успокоившись, она вскочила и скрылась в ванной.
У меня голова шла кругом. Мне было ясно: что бы ни настигло Изабель, это не поддавалось никакому контролю; она просто стала жертвой темных и злобных сил.
Когда через несколько минут она вышла из ванной, ее глаза были все еще красными от слез, но на лице лежал свежий макияж, а волосы были расчесаны и завязаны сзади.
Я протянул ей руку.
– Мне очень жаль, что сейчас все так тяжело для тебя.
Она осталась на месте.
– А мне очень жаль, что ты проделал весь этот путь через Атлантику, потратив столько времени и денег, чтобы оказаться в таком борделе. И самая большая катастрофа – это я.
– Почему катастрофа?
– Потому что, как бы сильно я ни хотела тебя прямо сейчас, мысль о том, что ты или любой другой мужчина прикоснется ко мне…
– Мне не обязательно прикасаться к тебе, если сейчас это невозможно.
– Но ты ведь этого хочешь, да?
Мне пришлось сдержать улыбку.
– Конечно, я хочу обнять всю тебя. Быть глубоко внутри тебя. Но, если этого не может быть…
Она закрыла лицо руками.
– Я такая катастрофа.
– Не говори так, ведь это не в твоей власти.
– Ты не знаешь подробностей, фактов.
– Расскажи.
– Слишком трудно объяснить…
– Я не стану тебя судить.
– Все меня осуждают. Все.
– Почему?
Долгая пауза. Она сделала две глубокие затяжки.
– По словам моего врача, при послеродовой депрессии наблюдается склонность к помешательству; ко всяким безумствам, которые раньше тебе и в голову не приходили.
– Например?
– Ты не можешь уснуть сутками не потому, что твоя прелестная дочурка не дает тебе спать, а потому, что в голове раздаются странные голоса. Они нашептывают всякие сомнения, рождают чувство вины, предрекают бедствия. Наводят на самые страшные мысли, какие только можно вообразить. А потом, спустя какое-то время, ты обнаруживаешь, что смотришь на своего спящего ребенка – о ком мечтала, кто может облегчить всю ту чудовищную боль, что ты несешь в себе, – и думаешь: может быть, мне следует убить тебя и убить себя. И тогда ты бежишь на кухню, в ужасе от голоса, только что услышанного, предлагающего такие жуткие вещи. Там, на кухне, ты падаешь на колени и бьешься головой о кафельный пол в попытке заглушить эти ужасные голоса.
– Когда это с тобой случилось?
– Это случалось несколько раз в первый месяц после рождения Эмили. В конце марта мой муж застал меня при попытке разбить себе череп. Он спешно отвез меня в больницу. Меня поместили в психиатрическое отделение. Когда я по-прежнему проявляла все признаки этого сумасшествия и рыдала по своей дочери, Шарль дал им разрешение на проведение шоковой терапии. Я узнала об этом лишь за несколько минут до того, как меня привезли в операционную для этой «процедуры». Я кричала, вопила, умоляла их не делать этого, но врачи настаивали на том, что это лучшее решение проблемы. Ты и представить себе не можешь, каково это, когда тебя привязывают к кушетке, между зубами вставляют жесткий резиновый стержень, чтобы не прикусить язык, к голове прикладывают электроды…
Она отвернулась. Я хотел потянуться к ней, но она свернулась калачиком в углу дивана, намеренно отодвигаясь от меня.
– И сколько таких «процедур» ты получила? – наконец спросил я.
– Три.
– И?..
– Они помогли. Я прошла курс в течение двенадцати дней. За мной внимательно наблюдали. Врачи были довольны моими успехами. Мне прописали какие-то таблетки, помогающие заснуть и контролировать настроение. Шарль тем временем уже нанял няню. Теперь она жила у нас и могла присматривать за мной и Эмили. Представь себе, какой позор – мечтать о дочери и терпеть рядом с собой кого-то, кто будет защищать ее от тебя.
– Но совершенно ясно, что это не твоя вина…
– Семья Шарля думала иначе. Это извечная проблема потомственных аристократов – они ожидают безупречного поведения любой ценой. И, если ты посмеешь сойти с ума… Такое расценивается как самый страшный изъян. Моя свекровь навещала меня в больнице, одетая в «Шанель», и смотрела на меня как на бродяжку, которую впихнули в ее жизнь. А ее интонации! «Мой бедный сын рассказал нам о происшествии на кухне. Представить только, что ты пыталась разбить голову об итальянский мрамор. Самое большое разочарование, Изабель. Видит Бог, родить ребенка – это не так-то просто, моя дорогая. Я знаю, все может пойти немного не так. Мне кое-что известно о послеродовой депрессии. Но ты превратила все это в оперу Вагнера. Свою собственную Gotterdammerung»65.
– А Шарль повел себя лучше, чем его мать? – спросил я.
– Не язви.
– Я не намеренно.
– Еще как намеренно. И я понимаю почему. Да, Шарль пытался сгладить острые углы – думаю, так правильнее сказать, – когда дело касалось его матери… хотя, по правде говоря, он до сих пор побаивается эту маленькую горгону. Не сомневаюсь, что она говорит своему сыну: «Я предупреждала тебя о женитьбе на женщине не нашего круга».
– Я уверен, что Шарль так не думает.
– Надеюсь, что нет, но, хотя он и может слегка осадить ее в разговоре, ввернув что-то вроде: «Ну, маман, это уж чересчур», он ни за что не поставит эту суку на место. И не рискнет обидеть ее, всерьез защищая свою жену от пренебрежительных и оскорбительных комментариев матери. Это нарушило бы все протоколы noblesse oblige66, и французские аристократы – такие же кланы, как мафия, когда дело касается семьи. И слушать, как я распинаюсь, словно рассерженный подросток…
– Вот уж чего о тебе не скажешь.
– Но именно так обо мне думают мадам де Монсабер и весь ее клан.
– Ну, они глупые, мелкие и очень неправы.
Она протянула руку и коснулась моего лица.
– Ты говоришь так по-американски.
– Это проблема?
– Вряд ли. Напротив, это очень вдохновляет. Ты слишком добр ко мне.
– Потому что ты слишком строга к себе. А еще потому, что ты определенно прошла через ад.
Она докурила «Мальборо» и тут же зажгла еще одну сигарету. Она заметила, как округляются мои глаза при виде столь ожесточенного курения… куда более экстремального, чем во время наших прошлых свиданий, когда она выкуривала всего две сигареты в час. Теперь же она курила одну за другой. От нее не ускользнуло мое беспокойство, и она истолковала его как упрек.
– Ты же не собираешься принуждать меня к здоровому образу жизни и цитировать данные американских медицинских исследований о сигаретах и раке легких?
– Зачем мне это делать, если ты и так все уже знаешь?
– Touché67. – Она щелкнула зажигалкой «Зиппо» и зажгла новую сигарету, уже зажатую между губами. – Если бы не сигареты, думаю, я бы уже бросилась под поезд метро. Мысли об Эмили останавливали меня. Мысли о тебе останавливали.
Я переваривал эти слова, стараясь не выглядеть слишком удивленным… или слишком довольным. Мне это не удалось.
– Тебе не стоит играть в карты, Сэмюэль. У тебя все на лице написано.
– Я никогда не думал…
– Что? Что я испытываю к тебе то, что вы, американцы, любите называть «чувствами»? Возможно, чувства более глубокие, чем ты можешь себе представить. И те, что заметно усилились за время твоего долгого отсутствия.
Я хотел рассказать ей о неизбывном одиночестве последних месяцев, о тихой агонии разлуки с ней. Вместо этого я взял ее лицо в свои руки и произнес:
– Ты прекрасна.
– Обманщик. Я ничего не вешу, я похожа на скелет, на призрак. Изможденная и…
Я поцеловал ее. Легким поцелуем в губы. Она сопротивлялась.
– Как ты можешь хотеть кого-то настолько ужасного?
– Ты – все, чего я хочу.
Я снова поцеловал ее. Слезы струились по ее щекам.
– Я не могу.
Еще один поцелуй. На этот раз она не пыталась отстраниться, но ее лицо было еще больше залито слезами.
– Я не заслуживаю этого, тебя…
– Заткнись, – прошептал я и притянул ее ближе.
Минут пять я крепко прижимал ее к себе, пока она безудержно рыдала. Это было печальное зрелище – она рассыпалась на части, ее крики были такими громкими, такими дикими, что я опасался стука в дверь и появления испуганного соседа, недоумевающего, что за мучения разыгрываются в этой крошечной квартире-студии. Никогда еще я не видел такого безутешного горя. Какой-то инстинкт предостерегал меня от слов утешения – потому что сейчас Изабель ничем нельзя было утешить. Я просто держал ее так крепко, как только мог, пока ее захлестывал шквал боли. Наконец она немного успокоилась, подняла голову с моего плеча и прошептала:
– Пожалуйста, не смотри на меня. Я такая уродливая.
– Ты красивая.
– Закрой глаза и представь меня красивой.
Я так и сделал. Потом открыл глаза. Она исчезла. Я услышал шум воды в ванной.
Внезапная волна усталости придавила меня. Отложенный джетлаг. Безумная напряженность прошедшего семестра. Буря и стресс последнего часа. Мучения Изабель. Я с трудом поднялся на ноги. Переместился на неубранную кровать и рухнул в ворох постельного белья, которое не менялось неделями.
Свет померк.
Во всяком случае, я не помнил, как провалился в сон.