Но я отчетливо помнил тот тревожный момент, когда я резко проснулся и обнаружил, что нахожусь один в тихой студии. Первая мысль, промелькнувшая в тот сюрреалистический момент: где я? Затем моя память собрала осколки последних минут с Изабель, прежде чем она умчалась в ванную, а меня скосило всей этой драмой и трансатлантическими курьезами времени. И что теперь? Теперь… это когда? И что я здесь делаю, где моя любимая, и?..
Я сел в постели. Потянулся к шнуру от торшера, стоявшего возле кровати. Вспыхнула лампочка, бешено мерцая, как светлячок в лебединой песне своей короткой жизни. Но света было достаточно, чтобы разглядеть время на моих часах: 4:06 утра. Merde, merde, merde68. Я вырубился почти на десять часов. Я встал и направился в ванную, где лампочка вспыхнула и погасла, как только я щелкнул выключателем. Я справил нужду. Открыл дверцу крошечной душевой кабины. Нашел мыло и шампунь. Ополоснулся под струей из короткого шланга. Вытерся насухо. Вернулся в темную комнату, включил настольную лампу и нашел записку. И ключ. Я прочитал:
Мой Сэмюэль,
я не удивлена, что ты отключился после моего сегодняшнего представления. На твоем месте я бы сбежала не только из квартиры, но и из страны. Мне не хватит слов, чтобы вымолить прощение за эту безумную выходку. Я могла бы сослаться на «послеродовую депрессию» или на то, что врачи называют «нервным срывом». Но я предпочитаю нести ответственность за свои поступки, не прибегая ни к каким оправданиям. Твоя доброта, твоя порядочность, твое терпение… спасибо тебе за все.
Когда ты уснул, я не могла допустить и мысли о том, чтобы разбудить тебя и выгнать в парижскую ночь. Но мне нужно было ехать к Эмили. Поэтому я решила не беспокоить тебя… и оставить тебе ключ. Когда ты проснешься, на кухне тебя ждут мини-кофеварка для эспрессо и хороший итальянский кофе. Возьми этот ключ и, пожалуйста, запри дверь. И, если ты сможешь снова находиться в моем обществе, я вернусь сюда в 17:00.
Этим вечером я кое-что обнаружила: mon jeune homme стал замечательным мужчиной.
Je t’embrasse trиs fort.
Я прочитал записку дважды. Та моя половина, что вечно нуждалась в заверениях – жаждала, как в детстве, похвалы от критически настроенных и отстраненных родителей, – находила ее слова умиротворяющими, утешительными. Но в то же время я поймал себя на мысли: это любовь. Все, к чему она вернулась этим вечером, не считая дочери, было проявлением той самой безусловной любви. Я видел не только ее горе, но и ее безмерное одиночество, которое при всем различии наших жизненных путей было сродни моему одиночеству. Муж явно не оказал ей той поддержки, в какой она нуждалась, когда блуждала в потемках сознания после рождения их дочери. Хотя, возможно, он и не был так прямолинеен в высказываниях, как его дьявольская мамаша, тем не менее молчаливо осуждал жену, на радость старой мегере. Он позволил Изабель чувствовать себя неполноценной женщиной и матерью из-за этого временного безумия… тогда как конечно же знал, что она не властна над пошатнувшейся психикой.
Как же мне хотелось спасти ее от этих осуждающих и несправедливых людей. Я был готов отложить все свои дела на потом и быть рядом с ней в Париже. Или, если бы она тоже поняла теперь, что наша любовь способна все изменить, может, решилась бы рискнуть и приехать в Кембридж вместе с Эмили, и мы могли бы воспитывать девочку как нашу дочь; я бы закончил свое юридическое образование, а потом…
А потом…
В этом-то и была загвоздка.
А потом…
Счастливая жизнь для всех вместе и каждого в отдельности. Ежедневные клятвы в вечной любви. Блаженство семейного уюта, излучаемое нашим домом. Эмили, растущая билингвой. Изабель, редактирующая рукописи. Я, выпускник юридической школы, владеющий французским настолько свободно, что сразу становлюсь партнером в крупной англо-французской юридической фирме. А на рубеже 1980-х годов у нас рождается общий ребенок, и…
Обнаружив пачку сигарет на столе Изабель, я закурил. Отыскал свое нижнее белье, джинсы и футболку и оделся. Потом нашел кофеварку для эспрессо и пакетик потрясающе ароматного кофе и заварил себе напиток. Впервые за несколько недель мне удалось хорошенько выспаться. Я уселся с чашкой эспрессо и смаковал его, затягиваясь сигаретой. Я вернулся к своим фантазиям о настоящей жизни с Изабель – и снова мог лишь представить себе, как сейчас, в разгар ее кризиса, говорю, что она была бы намного счастливее, если бы рискнула и отправилась через Атлантику, чтобы поселиться с бедным студентом-юристом в крошечной мансарде в Кембридже, в штате Массачусетс. Я уже достаточно хорошо изучил свою возлюбленную, чтобы понять: она никогда не отступит от определенного уровня того, что когда-то называла «буржуазным комфортом». И в этом осознании проступил момент предрассветной ясности: не стоит и мечтать о том, что у нас когда-либо будет что-то, кроме этих послеполуденных часов вместе. Хотя Изабель с самого начала говорила мне об этом в своей спокойной, твердой, чувственной манере, теперь я отчетливо понимал: по большей части я не хотел видеть то, что лежало на поверхности. И все твердил себе: в конце концов она поймет, что к счастью ведет одна-единственная дорога, которую мы должны пройти вместе.
Что за чушь.
Нет, давайте не будем слишком строги к себе. Любовь может ввести в состояние воображаемого транса, ошеломляя богатым разнообразием возможностей. Любовь может оборвать такие мечты самым безжалостным образом, швыряя вас о лобовое стекло, за которым скрывается панорама надежды, известная как будущее.
Ага, будущее. Когда вы влюблены, невозможно думать только о том, что происходит здесь и сейчас. Всегда хочется заглянуть вперед, представить себе жизнь вдвоем. Быть парой – значит быть бесконечно одержимым будущим.
Но быть с Изабель означало быть заземленным в абсолютном настоящем. Осознавая, что будущее именно такое, какое оно есть сейчас. Даже в разгар потрясений, стресса и переворота в жизни одного из нас. Таков был момент прозрения после десяти часов беспробудного сна, за второй чашкой эспрессо и очередной сигаретой: признание того, что больше не стоит грезить о жизни с Изабель. Вот она, жизнь с Изабель, и она не выйдет за пределы уже сложившихся ограничений.
Это понимание сопровождалось грустью… но и странным освобождением. Без необходимости будущей моногамии, эмоциональной верности или убеждения в том, что она – «та самая». И все же в этом принятии свободы проступал какой-то подтекст. Осознание, что, если она скажет «да» моему сценарию – будущей совместной жизни, – я с удвоенной решимостью стану хранить верность. Нисколько не сомневаясь в том, что она воистину «та самая»… хотя Изабель поморщилась бы, услышав такое о себе.
– Больше никогда не говори мне, что я – любовь всей твоей жизни, – попросила она через несколько недель после начала нашего романа в прошлом году, когда я действительно сделал такое заявление. – Это рождает худшие ожидания. Обрекает отношения, потому что планка поднята слишком высоко.
Так вот что у нас получалось: она не хотела быть «той самой, единственной», но хотела видеть меня в этом качестве, когда я бывал в ее городе и соглашался на встречи с пяти до семи вечера.
Мысленно сконструировав эту не более чем ловкую отговорку, я невольно улыбнулся. Между тем мой взгляд скользнул по сторонам, и я не мог не ужаснуться тому, что Изабель – блюстительница организованного беспорядка на своем столе и чистоты повсюду, – решила, что внутренний хаос можно распространить и на это пространство, куда она сбегала на несколько часов каждый день. Без сомнения, в семейных апартаментах няня и уборщица следили за тем, чтобы ее завихрения не отражались на состоянии помещений – если, конечно, она позволяла эмоциям выплескиваться дома. Но здесь она полностью отдалась во власть анархии. Снова обозревая этот бедлам в слабом предутреннем свете, я сразу понял, что нужно сделать какой-то добрый жест. Не стесненный во времени и движимый законным желанием навести порядок, я поспешил на кухню, заглянул в шкафчик под мойкой, где нашел несколько мешков для мусора и скромный ассортимент чистящих средств. Я открыл мини-холодильник. Там стояла стеклянная баночка с обычным йогуртом, пока еще годным к употреблению, судя по дате, напечатанной на крышке из серебристой фольги. Отыскав ложку, я его съел. В кухонном шкафу я обнаружил несколько квадратиков темного шоколада и проглотил их. Прошло больше пятнадцати часов с тех пор, как я в последний раз видел еду, и голод давал о себе знать. Я сварил последнюю порцию кофе, что поспособствовало моему окончательному пробуждению. Затем я принялся за работу, начав с груды посуды в раковине. В течение двадцати минут все было вымыто, высушено и убрано. Я опустошил пепельницы. Выгреб из холодильника все гниющие фрукты, а из кладовки – запасы овощей, смахивающих на культуры для выращивания пенициллина. Вооружившись универсальным чистящим спреем и не слишком грязной тряпкой, я прошелся по всем поверхностям. Вывалил в черный пластиковый мешок три корзины, доверху набитые бумагами. Собрал с пола рассыпанные страницы рукописей, сложил их по номерам. Систематизировал остальные документы на ее столе. Стер пыль с пишущей машинки «Ундервуд». Нашел швабру с ведром и вымыл кафельный пол на кухне и в ванной. Нашелся и старый пылесос, похожий на тот, каким в свое время пользовалась моя бабушка, но свою работу он выполнял. Как только весь мусор с ковров засосало в древний аппарат, я снял постельное белье и схватил полотенца из ванной, прежде используя их для очистки раковины и душевой кабины. Я отыскал бутылку отбеливателя, ершик и отдраил унитаз.
Когда я наконец взглянул на часы, было почти шесть утра. Я запихнул постельное белье и полотенца в пластиковый пакет. Углядел в углу между кроватью и столом корзину для белья, заваленную доверху грязным исподним, двумя парами джинсов, белой и черной рубашками; все это барахло тоже перекочевало в мешок. Я схватил с вешалки свой черный бушлат, бросил ключ в карман и вышел в спящий двор. Темнота все еще окутывала улицы. Моросил мелкий дождь. Я быстро шел с мешком белья по пустынному бульвару Сен-Жермен к станции метро Мабийон. Закурил сигарету, как только сел в вагон поезда, следующего на восток. Высадился в Жюссьё. В пяти минутах ходьбы от