Он кивнул и добавил:
– Я сказал ей, что поздняя ночь и вы, вероятно, спите. Но она была настойчива. Просила передать, что ее ждет такси.
– Такси?
– Так она сказала.
– А она не может подняться?
– Ее ждет такси.
– Почему?
Тарак лишь пожал плечами, добавляя:
– На самом деле она сунула мне 100 франков, когда я сказал ей, что не могу вас будить. И тогда она передала мне это.
Один из ее элегантных конвертов цвета слоновой кости. На лицевой стороне каллиграфическая надпись черными чернилами перьевой ручки: Сэмюэлю. Внутри записка:
Mon Amour70,
Если ты сможешь как-то простить мое безумие и это вторжение посреди ночи, я жду тебя внизу. Пожалуйста, дай мне шанс принести тебе самые страстные извинения.
Мне потребовалось около трех секунд на размышление:
– Скажи ей, что я сейчас спущусь.
Тарак одобрительно улыбнулся.
– Очень хорошо, месье.
Через две минуты я спустился по трем лестничным пролетам в лобби. Где стояла она – с рассыпанными по плечам рыжими волосами, осунувшимся лицом, покрасневшими глазами, в подвязанном поясом черном плаще, окутывающем усохшее тело, с зажженной сигаретой в пальцах. Услышав мои приближающиеся шаги, она повернулась и быстро подошла ко мне, взяла мое лицо в ладони, осторожно поцеловала в губы и прошептала:
– Я не заслуживаю твоего благородства.
– Почему такси?
– Мы едем на Бернар Палисси.
– Но мы могли бы подняться ко мне.
– Бернар Палисси… c’est nous71.
– Ты в этом уверена?
– Теперь ты меня ненавидишь, да?
– Вряд ли. Я просто…
Я мог бы закончить фразу любым из этих слов: обеспокоен, напуган, ошарашен, сомневаюсь, растерян. Но Изабель прижалась лбом к моему лбу и спросила:
– Возможно ли прощение?
– Что ты сказала своему мужу?
– Он уехал… со своей женщиной. Я сказала ночной няне, присматривающей за Эмили, что не могу заснуть, еду в свой офис работать и вернусь поздним утром. Ее это вполне устраивает, поскольку дневная няня приходит в девять.
– Но, может быть, в квартире слишком чисто. Или, может, попытка проломить мне башку пепельницей…
Она еще сильнее прижалась ко мне лбом, и ее руки крепко сжали мои плечи.
– Я пойму, если ты сейчас уйдешь от меня. Но это убьет меня, любовь моя. Убей меня, потому что я нездорова. Потому что сегодня вечером я была близка к тому, чтобы выброситься из окна студии. Потому что я не заслуживаю Эмили, не заслуживаю тебя. Потому что Шарль и его семья правы: я неудачница и как мать, и как женщина. И теперь я так подвела тебя.
Она не отстранялась от меня, пока шептала все это. Я чувствовал ее слезы на своем лице. Я ощущал ее изможденность и почти улавливал волны страдания, сотрясающие ее тело. Теперь настала моя очередь притянуть ее ближе. И сказать:
– Пойдем в такси.
Мы молчали все десять минут, что потребовались водителю, чтобы промчаться по пустынным темным улицам. Изабель положила голову мне на плечо, я обнял ее, и она крепко сжала мою ладонь. Когда мы подошли к парадной двери дома на улице Бернара Палисси, она набрала код, взяла меня за руку и повела через двор и вверх по винтовой лестнице. Она не отпускала мои пальцы до самой двери своей квартиры – словно подтверждая, что теперь осознает тот факт, что совершила нечто потенциально разрушительное, непоправимое… и что действительно хотела отпустить меня. Когда она открыла дверь студии, я сразу заметил, что с пола сметены осколки битых стаканов. Как и окурки, пепел и обломки пепельницы.
– Я убрала беспорядок, который устроила, – сказала она, притягивая меня к себе. – Это больше никогда не повторится.
– Все позади, – солгал я.
– Нет, это не так, – сказала она, поглаживая мое лицо. – Это случилось, и мне придется жить с последствиями того, что я натворила, когда высмеивала твою доброту и пыталась причинить тебе боль. Когда…
– Довольно. – Я окутал ее долгим глубоким поцелуем и поймал себя на мысли: впервые не она сказала «хватит», когда разговор зашел слишком далеко.
В следующее мгновение она уже стягивала с меня куртку, свитер, ее руки расстегивали мой ремень. В унисон с ней я расстегивал ее рубашку, мои губы скользили по ее шее, свободная рука поднимала ее юбку. Мы быстро избавились от одежды и упали навзничь на кровать. Она тотчас притянула меня к себе, обхватывая ногами. Шептала мне, чтобы я был как можно нежнее. Позволяя мне проникнуть в нее и задержаться, добравшись до самых глубин. Всякий раз, когда я собирался начать движение вперед и назад, она еще сильнее стискивала меня ногами. Повторяя:
– Не двигайся. Не двигайся. Я тебя не отпускаю.
Но сама она двигалась. Почти неощутимыми толчками вверх, при этом удерживая меня внутри. Эффект был почти галлюцинаторным. Движения самые тягучие, медленные, интенсивные, тогда как наши тела сливались в одно целое, и ее глаза впивались в меня, выражая тоску, влечение, страсть. Нарастающая судорога настигла ее первой, заставила зарыться лицом в мое обнаженное плечо и укусить меня. Я заглушил стон. Взорвался через несколько мгновений. Ошарашенный накалом происходящего, усиленным сумасшедшим напряжением дня и бурлящим во мне коктейлем из потребности, страдания и двойственности переживаний.
– Je t’aime72, – сказала она, когда мы держали друг друга в крепких объятиях.
– Je t’aime, – откликнулся я, только на этот раз в моем признании угадывался невысказанный вопрос.
Почувствовала ли это Изабель? Не потому ли она села на кровати, потянулась за сигаретами и второй пепельницей, спросила, не хочу ли я выпить un mirabelle73. Или вина? В постели с шести часов, я, должно быть, проголодался? Она могла бы предложить сыр и багет, которые купила ближе к вечеру. Может, приготовить мне сырную тарелку?
– Было бы неплохо, – ответил я. – И да, пожалуй, с вином.
Мой тон был, как всегда, спокойным, вежливым. Но я чувствовал и явную отстраненность с моей стороны; такое ощущение, будто я не знал, что делать с женщиной, теперь обнаженной, направляющейся в сторону кухни. Единственная боковая лампа у дивана (включенная Изабель, когда мы вошли) давала косое освещение, придавая этой сцене загадочность, иллюзорность. Во всяком случае, именно так я читал нити света, пересекающие узкие бедра моей возлюбленной, покачивающиеся при ходьбе, отчего мне снова хотелось ее… даже когда другая моя половина задавалась вопросом: можно ли все это повернуть вспять?
– Осторожней босиком, – сказал я за мгновение до того, как она ступила на кафельный пол кухни.
– И то верно. – Она попятилась назад, открывая дверь ванной, где сунула ноги в сандалии, а заодно и накинула халат. – Как ты предусмотрителен.
– Нам сейчас совсем ни к чему заниматься твоими пораненными ступнями.
– Тем более что ты думаешь о том, как бы поскорее исчезнуть.
– Я не говорил, что собираюсь это сделать.
– Но ты так думаешь.
– Я думаю… я очень рад, что ты наконец-то ожила.
Изабель закатила глаза и одарила меня улыбкой, сотканной из веселья и грусти.
– Я восхищаюсь твоей дипломатичностью, Сэмюэль, но всегда чую, когда в воздухе витают сомнения. И кто может винить тебя за то, что ты полон сомнений, после того как в тебя полетела здоровенная стеклянная пепельница?
– Она была брошена в гневе тем, кто не в себе из-за болезни. И мне даже не пришлось уклоняться от удара – так что, да, пепельницей запустили… но не в меня.
Я встал, натянул трусы и футболку. Изабель выглядела испуганной.
– Ты ведь не уходишь?
– Вряд ли. Я просто подумал, что лучше есть полуодетым, чем голым.
– О, хорошо. Несколько минут – и у меня все будет готово.
Я воспользовался моментом и нырнул в ванную, чтобы смыть с себя долгую сиесту и следы нашего страстного воссоединения в постели.
Стоя под душем и натирая себя мылом, я прокручивал в голове этот последний обмен репликами.
Ты ведь не уходишь?
Странно, как в одно мгновение может измениться соотношение сил в паре. Пусть этому сдвигу предшествовала вспышка сильного гнева, дело не столько в самом инциденте, сколько в том, как он меняет мироощущение. Еще до того, как в меня полетела пепельница, я отчаянно грезил о жизни с Изабель, одержимый мыслью о том, что нашел идеальную красавицу парижанку, интеллектуалку, женщину своей мечты… и она готова терпеть наивность американца двадцати с небольшим лет. Если бы только я мог убедить ее бросить богатого, респектабельного мужа и все, что представляет собой его жизнь grand bourgeois74.
Но теперь я видел другое: она боялась потерять меня. Давало ли это мне ощущение превосходства, силы? Вряд ли. Я не хотел никакой власти над Изабель. Напротив, я просто хотел жить с Изабель. Весь прошедший год я с ужасом ждал ее письма, в котором она скажет, что, поразмыслив, решила закончить нашу маленькую историю… и тому есть немало логических причин: географическое расстояние, вновь обретенная искренняя любовь к мужу, рождение ребенка, необходимость полностью посвятить себя семье, моя незрелость и, наконец, тот факт, что подвернулся другой Сэмюэль… но с удобным постоянным проживанием в Париже. Если бы она пожелала выбросить меня из своей жизни, где и когда смог бы я найти другую Изабель де Монсамбер?
Но теперь… разбитое стекло/разбитые иллюзии? Поверхностная метафора. Я застал Изабель в отчаянном положении. Я ничего не знал об ее послеродовой депрессии. До меня вдруг дошло, что я вообще ничего не знал об Изабель за пределами этой комнаты. Но нынешним вечером она пришла и нашла меня. Отважилась явиться посреди ночи в мой полузвездочный отель. И вот только что сказала, что любит меня. Еще день назад такое признание прозвучало бы как голос свыше, наполнив мой мир сияющим оптимизмом.