Когда я прошептал: «Я могу чем-то помочь?», ее ответ (если смотреть в ретроспективе) был самым красноречивым:
– Никогда не отпускай меня… даже если я слечу с катушек.
– Зачем тебе слетать с катушек?
– Потому что я злейший враг самой себе.
– Звучит зловеще.
Она погладила меня по лицу.
– Нет, если ты поймешь, как со мной обращаться.
Это тоже было очень похоже на Ребекку: никаких попыток скрыть свои темные стороны. Бери или уходи.
Такая прямота опьяняла. Какая-то моя часть хотела совместить наши общие потребности; убеждала меня в том, что мы могли бы как-то вместе подавить отчужденность. Вся эта сумасшедшая уверенность пришла так быстро. Но это тоже была любовь. Порыв к абсолютной вере в то, что эта женщина – воплощение всего, что я искал; что всего за несколько часов, проведенных вместе, мы вместе наткнулись на что-то необыкновенное.
В последующие недели мы проводили почти каждую ночь у нее, так что в конце июня я подал уведомление о прекращении субаренды и перевез свой нехитрый скарб в ее крошечную квартиру.
Вот что я очень скоро узнал о Ребекке.
Она любила утренний секс и, даже если я допоздна работал, будила меня и требовала мгновенного наслаждения. С таким же рвением она занималась любовью по меньшей мере три ранних вечера в неделю, когда приходила домой из офиса и нуждалась в «сексуальном противоядии от банальности рабочего дня».
В ее жизни царил такой же строгий распорядок, как и в сексе. Она одобряла то, как я приспособился к ее мании и следил за тем, чтобы все было на своих местах: полотенца в ванной каждое на своем крючке; бокалы для вина выстроены в ряд по размеру; журналы разложены веером на кофейном столике в определенной последовательности.
Несмотря на перфекционизм в быту, что она с легкостью высмеивала в себе, у нее была восхитительно декадентская сторона: «Давай сходим на четыре фильма в эти выходные… Давай послушаем три джазовые сессии до четырех утра… Давай рванем по барам Нижнего Ист-Сайда». Не меньше она любила бродить по книжным магазинам и водила меня с собой по музыкальным точкам возле Колумбийского университета и на Вэйверли Плейс в поисках джаза на виниле.
Что еще мгновенно привлекало в ней: она с огромным удовольствием приняла свой статус продвинутого жителя Нью-Йорка. И все же считала себя богемой, презирая все, что связано с восхождением по карьерной лестнице. Она была одержима всеми аспектами социальной справедливости и уже пыталась приобщиться к делу о правах гомосексуалов, которое оспаривало бы закон штата Нью-Йорк о налоге на наследство для однополых пар, состоящих в гражданском браке. Точно так же, потрясенная решением Верховного суда поддержать смертную казнь, она со всей страстью вознамерилась возглавить легальную борьбу против несправедливого решения.
Страсть. Ее любимое слово. У нее была огромная страсть ко многому. Особенно, как она говорила мне почти каждый день, ко мне.
Я был лучшим, что когда-либо случалось с ней; именно такого мужчину она всегда мечтала встретить. Мы говорили о том, как обойти очевидные соблазны партнерства; как со временем, возможно, создадим собственную альтернативную фирму: молодую, блистательную, прогрессивную, дальновидную, выигрывающую безнадежные дела. Ох, какие планы мы строили уже после нескольких недель совместной жизни. Ребекка говорила, что всегда хотела иметь детей, но растить мы их будем, поселившись ниже 14-й улицы90, минуя искушение пригородом, куда все еще стремится так много пар. Но мы подождем три или четыре года, пока Ребекке не исполнится тридцать, прежде чем завести детей… К тому времени у нас будет своя юридическая контора, не привязанная ни к какой корпоративной структуре. Мы были полны решимости строить свою профессиональную и личную жизнь совершенно оригинальным и независимым образом.
Планы, планы.
Ребекка любила планы.
Потому что Ребекка нуждалась в порядке. Потому что все в ее жизни до приезда в Нью-Йорк было сплошным беспорядком: оба ученых родителя предпочитали «жить в вечной коммуне», когда дело касалось быта и воспитания детей.
– Мои родители обожали хаос. Мама работала на чердаке; ее крошечный кабинет выглядел так, будто там не убирались лет пять. Она отказывалась от посудомоечной машины; говорила мне с семи лет, что, если я хочу ходить в чистой, отутюженной одежде, мне следует научиться стирать и гладить самой. Отец еще хуже, еще более безалаберный. Мне кажется, они за десять лет не купили ни одной новой шмотки. «Носи, пока не развалится» – таково их кредо. Выращивай овощи в саду и кормись этим. Озаботься созданием собственной компостной кучи. Используй старые газеты вместо туалетной бумаги – зачем вредить деревьям, подтирая ими задницу? Одурманенные ашрамом, они воротили нос от всего, что пахнет деньгами…
– Но очевидно, – заметил я, – что их тяга к социальной справедливости передалась тебе.
– Совершенно верно. Но также и потребность жить организованно и любить красивые вещи. Эту квартиру я беру в субаренду. И ненавижу ее стерильность. Но в прошлом году я отложила семь тысяч долларов. Хочу, чтобы к Новому году на моем счете было еще десять. И у меня пятнадцать тысяч в банке в Омахе – мое наследство от дедушки. Если все сложить, я могу купить половину двухкомнатной квартиры в Вест-Виллидж. Я уже присмотрела местечко. Сразу за Университетской площадью и 11-й улицей. Пятьдесят процентов первый взнос, ипотека и коммунальные платежи составляют около 524 долларов в месяц. Но в следующем году у меня будет доход в 80 тысяч. Мои родители всегда говорили своим друзьям-альтернативщикам: «Ребекка восстает против нас, посвящая себя корпоративному праву с его щедрыми финансовыми подачками». Ты, наверное, думаешь, что я слишком много говорю о деньгах и о том, как они могут работать на меня?
Я невольно рассмеялся, отвечая Ребекке:
– Поскольку я вырос в самой строгой и скучной семье в Индиане – а за это положен приз, – буду очень счастлив разделить хорошую жизнь с тобой.
Планы, планы.
Два месяца нашего романа, а мы уже смотрели в будущее. Как мы курсируем каждые выходные между Нью-Йорком и Бостоном. Как я принимаю приглашение на работу от «Ларссон, Стейнхардт и Шульман» и переезжаю на постоянное жительство в Нью-Йорк и в кооператив Ребекки, купленный через год, считая с июня, и как в краткосрочной перспективе отменяю свою предполагаемую поездку в Париж в конце месяца.
Любовь.
Мы договорились, что между нами не должно быть никаких секретов; во всем предельная ясность и абсолютная честность. Вот почему Ребекка рассказала мне всю правду о пятидесятилетнем Стивене Мейдстоуне, партнере из другой юридической фирмы, с которым у нее был бурный роман на протяжении около года… пока жена не узнала.
Сказать, что Ребекка была слишком увлечена этим великовозрастным парнем – значит ничего не сказать (как она сама призналась).
– Стив говорил мне, что я – любовь всей его жизни.
– Ты думала о нем то же самое?
– Тебе интересно, потому что я сказала тебе, что ты – любовь всей моей жизни?
– Возможно…
– Стив был удивительным. На публике – в высшей степени респектабельный и консервативный тип. Но совершенно отвязный в интимной обстановке.
«Хочется ли мне это слышать?» – тайком размышлял я, когда она пустилась в лирику, рассказывая о члене правления элитного гольф-клуба «Скарсдейл», человеке с ограниченным набором культурных интересов, который редко читал что-либо, кроме юридических документов, но становился (в глазах Ребекки) Генри Миллером91, как только скидывал костюм и галстук от «Брукс Бразерс» на пол в той самой квартире, где мы сейчас лежали, раздетые, на узкой двуспальной кровати.
– Я знаю, все это звучит абсурдно: так привязаться к мужчине, для которого эротическая литература подобна актуарной таблице; придумать какое-то глупое помешательство на нем… что, как я теперь вижу, было чертовым феноменом переноса. Выплескивала злость на безучастного отца-хиппи, полностью вкладываясь в чувака, застегнутого на все пуговицы.
Я уклонился от откровений о своем недавнем прошлом. Говорить о той жизни в Париже – значило бы разворошить многое из того, что мне не хотелось осквернять. Особенно если обнажать настоящую грусть, которую я испытывал в самые знаковые моменты.
И да, меня мучил вопрос, как я мог любить Ребекку, когда мысленно был поглощен Изабель… Хотя и знал, что Ребекка – именно та женщина, в которую мне следовало влюбиться. Потому что по всем очевидным параметрам она была лучшим выбором… Если вдруг кто-то думает, что мы выбираем момент, чтобы влюбиться. Тут во мне снова просыпался юрист/аналитик, но все равно я говорил себе: это женщина, с которой мне суждено было встретиться… и с кем на самом деле возможно будущее.
Перечитывая про себя эти последние строки, я не могу не поражаться собственной безграничной уверенности. Подумать только, всего через несколько недель знакомства я решил, что мне следует поучаствовать в романтической программе, которую Ребекка строила для нас, хотя (по правде говоря) тоже был замешан в строительстве. Да, какой-то голосок внутри мог бы шепнуть: все происходит слишком быстро. И да, я помогаю и содействую этой grandе vitesse92. Потому что убедил себя, что так хочу этого; что это абсолютно правильная судьба для меня.
Неужели я намеренно закрывал глаза на все, что открывалось передо мной? Но, если не считать «пунктиков» Ребекки насчет порядка и контроля, к чему она относилась с юмором, я действительно не видел ничего, что посылало бы предупреждающие сигналы в духе: «Оставь надежду всяк сюда входящий». Да, не стану отрицать, что секс, хотя и бурный, никогда не переходил в чувственный, однако он ей нравился и она хотела его регулярно. Во всем остальном нам как будто бы повезло: мы подбадривали друг друга и, казалось, понимали, где так отчаянно нужна поддержка. Мы неплохо уживались в маленьком пространстве ее квартирки и при этом знали, что ни один из нас не терпит скученности. Мы говорили бесконечно. И, видит Бог, как мы оба хотели, чтобы эта связь увенчалась успехом; чувствовали, что она успокоит и даже снимет множество сомнений и страхов, что жили в нас.