Точно так же, на волне полной открытости, я наконец рассказал ей все про Изабель. К чести Ребекки, она не стала осуждать меня. И не опустилась до откровенной ревности. Но пыталась выяснить, насколько глубокие чувства я испытываю к «этой полудоступной парижанке моей мечты». В то время как я не требовал от нее практически никаких подробностей об ее любовнике, Ребекка хотела знать все: как это началось, как проходили наши тайные свидания, месяцы тоски, мое омраченное возвращение в разгар ее послеродовой депрессии. И даже дала понять, что, если я захочу поехать в Париж и повидаться с Изабель, она не станет мне мешать… Но не могла обещать, что будет все еще ждать меня, когда я вернусь.
– Это не значит, что я непременно брошу тебя… Просто не могу сказать, что почувствую, если ты решишь, что она – та судьба, за которой ты готов гнаться. Но я с уважением приму твой выбор.
После этого я отменил поездку; отправил Изабель ту телеграмму, убеждая себя в том, что принял правильное решение, нашел потрясающую женщину, и хватит уже гоняться за той, которая никогда не будет по-настоящему предана мне и для которой любое будущее географически невозможно. Я почти не сомневался: все к лучшему. И в ответной телеграмме она желала мне добра… и делала это с элегантностью и отстраненностью, столь свойственными ее взгляду на мир.
Я не смог вернуть деньги за билет в Париж. Ребекка посочувствовала мне и попыталась найти для нас альтернативный вариант отпуска. В течение суток мы договорились провести время в северной части штата Нью-Йорк, арендовав домик в глубине Адирондакских гор. Мы привезли с собой книги, вино, ботинки для пеших прогулок, купальные костюмы для ныряния в прохладные воды ледниковых озер. Мы закрылись от мира на целых десять дней. Хижина была простой, без изысков, уединенной. Дважды в течение полутора недель мы садились в арендованную машину и полчаса ехали в ближайший деревенский магазин, где запасались продуктами. Два раза в день мы занимались любовью. Мы отоспались на сто лет вперед. Мы читали. Случалось, что за долгие часы мы едва обменивались парой слов, и никогда не возникало ощущения, будто молчание нам в тягость. Просто нам вдвоем было достаточно комфортно и без разговоров. Точно так же бывали моменты, когда мы не могли наговориться; и я восхищался тем, насколько мы интересны друг другу; какие насыщенные у нас разговоры; какое между нами взаимопонимание.
Сожалел ли я об утраченной неделе в Париже? Конечно. Я тосковал по жизни вдали от американской предсказуемости. Мне хотелось позавтракать в Le Select, побродить по маленьким кинотеатрам, подняться по сорока восьми ступенькам к убежищу Изабель «под крышей» и увидеть ее на пороге, с сигаретой в пальцах, с желанием отдаться мне, столь очевидным и нескрываемым.
Но всем нам свойственно редактировать такие манящие картинки, удаляя колючие моменты, подрывающие идеальную версию событий, которую мы проецируем в сознании. Вспомнить хотя бы, как каждый вечер в семь я уходил из ее квартиры, бродил по городу, одинокий и потерянный, безуспешно пытаясь не представлять себе Изабель дома с мужем и дочерью. Я цеплялся за этот образ всякий раз, когда чувствовал укол тоски по Парижу.
И вот теперь я любовался райской красотой Адирондакских гор, Ребеккой в гамаке под деревьями, погруженной в новый роман Джона Апдайка, и ловил себя на мысли: это хорошо.
Через десять дней Ребекка повезла меня по проселочным дорогам штата Нью-Йорк дальше на север Новой Англии, а затем обратно в Кембридж. Я снова открыл свою комнату в общежитии, и моя девушка сразу сказала, что мне необходимо приобрести достойную двуспальную кровать… если, конечно, мы собираемся поддерживать наши челночные отношения в ближайшие девятнадцать месяцев.
На следующий день мы отправились в мебельный магазин на Портер-сквер и выбрали довольно солидную кровать с изголовьем из красного дерева и прочным матрасом.
– Наша первая настоящая кровать, – сказала Ребекка после того, как я вручил ей чек на 335 долларов.
На протяжении следующих девяти месяцев, каждый второй уикэнд, Ребекка делила со мной эту кровать. Точно так же, как я бывал в ее постели в Йорквилле в другие выходные. Я научился маниакально отслеживать расписание междугородных автобусов «Грейхаунд», куда запрыгивал в 3:35 пополудни после окончания пятничных занятий и втискивался на обратный рейс в 6:46 вечера по воскресеньям. Ребекка прибывала на поезде «Амтрак» на Южный вокзал Бостона в первые минуты субботы, чтобы мы могли провести две ночи вместе, прежде чем отправлялась обратно в свой профессиональный мир в 5:15 вечера в воскресенье. Нас вполне устраивало то, что рабочую неделю мы проводим порознь. Удовольствие видеть друг друга после пяти дней разлуки компенсировало все неудобства. В наших отношениях выработался ритм. Два дня страсти и совместных радостей, а затем обратно, каждый в свой мир. Поскольку междугородные звонки между Нью-Йорком и Бостоном все еще были дорогостоящими, мы договорились о том, что каждый день Ребекка будет звонить мне из своего офиса на коммунальный телефон на этаже моего общежития. Второй курс юридической школы оказался еще более интенсивным. У меня не было никакой жизни, кроме лекций, самостоятельной учебы и выходных с Ребеккой. Она, в свою очередь, возмущалась возрастающим объемом работы, но, как только внесла первый взнос на кооператив прямо перед Рождеством, заметила с высокой долей иронии и смирения, что «обменяла профессиональную свободу на собственный небольшой сегмент нью-йоркского рынка недвижимости» (замечательную квартиру с двумя спальнями на восьмом этаже многоквартирного дома рядом с Вашингтон-сквер-парком).
В том году мы провели большую часть рождественских каникул в переезде на новое место и покупая мебель на ее рождественский бонус… Хотя именно Ребекка была одержима дизайном, решив, что ей нужен приглушенный стиль датского модерна. У нее был наметанный глаз в сочетании с потребностью в том, чтобы все детали интерьера были точно подобраны. В новогодние выходные я согласился полететь с ней в Омаху. Арктический холод, плоская пустынная местность, город в постиндустриальном упадке и оба родителя, стареющие хиппи, вполне довольные своей жизнью и отстраненно-приветливые. В их доме действительно царил общинный хаос, как будто любое ощущение порядка приравнивалось к конформистскому преступлению. Я пытался понять, они все еще близки как пара или просто притерлись друг к другу и тянут лямку совместного существования. Тем не менее мероприятие «знакомство с родителями» прошло вполне сносно.
Быть в паре, особенно в первые годы этого путешествия, – значит убедить себя в том, что вместе вам будет лучше; и вы станете исключением из обычных романтических правил, которые вступают в игру всякий раз, когда повседневность начинает заявлять о себе.
В течение следующих полутора лет, несмотря на то, что у Ребекки появилось куда более роскошное гнездышко, она настояла на том, чтобы приезжать в Бостон два раза в месяц… потому что, опять же, мы пара и оба должны проявлять приверженность, курсируя туда и обратно.
Восемнадцать месяцев. Экзамены по окончании второго курса. Еще одна летняя стажировка в «Ларссон, Стейнхардт и Шульман». Двухнедельные туристические каникулы в Монтане. Мой последний год в юридической школе. Диплом. Работа в «Ларссон, Стейнхардт и Шульман». Я переехал в квартиру Ребекки. И когда она завела разговор о свадьбе – назначить дату и все такое, но организовать что-то нетрадиционное, – я конечно же сказал «да». Почему? На ум пришло слово «определенность», хотя оно одинаково дразнило и бесило меня.
Мы назначили дату нашей свадьбы на 21 декабря 1980 года, через полгода.
Теперь я погружался в жизнь. Расставив все галочки. И убеждая себя: ты счастлив.
И все еще не теряя связи с Изабель.
Я все-таки ответил на ее телеграмму после того, как отменил августовскую неделю:
Спасибо тебе за великодушие и нежность. Ты всегда будешь в моих мыслях. Je t’embrasse. Сэм.
Шли месяцы. И вдруг в октябре пришло письмо.
Мой дорогой Сэм,
поздняя осень в Париже. Надвигающаяся тьма. И я скучаю по тебе.
Мои новости скупы. Эмили спит по ночам. Постоянно улыбается. Все говорят мне, что у нее очень счастливое лицо. Я согласна. Но в самые мрачные моменты задаюсь вопросом: надолго ли она сохранит эту вечную улыбку, когда в ее жизнь постучится реальность? И уже в школе она узнает, какими злыми бывают другие девочки.
Но, как я уже сказала, это мои депрессивные эпизоды. Впрочем, они случаются все реже. По мере того как все больше электричества закачивают мне в мозг. У меня был срыв через несколько недель после твоего отъезда. Ужасные мысли о детоубийстве вернулись. Шарль нашел меня на нашей кухне посреди ночи, я снова билась головой об пол в попытке заглушить безумные патологические голоса внутри. Меня поместили в больницу на четыре недели. Подвергли еще более интенсивной электрошоковой терапии. Я потеряла кратковременную память больше чем на месяц. Мне позволили выздороветь. Я обнаружила, что тоскую по тебе еще сильнее, и отчасти это вызвано последствиями лечения… но и ностальгией по всему, что связано с тобой, с нами.
Вот почему я с таким нетерпением отсчитывала дни до августа, до твоего приезда и возвращения в твои объятия.
А потом пришла твоя телеграмма.
Ревную ли я к той женщине, с которой ты сейчас?
Безусловно.
Чувствую ли я себя так, будто потеряла кого-то, к кому до сих пор испытываю глубокую, искреннюю любовь?
Безусловно.
Не слишком ли я экспрессивна… то, что вы, американцы, называете «душа нараспашку»?
Пожалуй.
Но это так.
Карты на стол… опять же, как говорите вы, янки.
И если уж о картах на столе… Хотя ты толком не рассказал, что происходит – кто она, насколько это серьезно (впрочем, отмена поездки в Париж говорит обо всем), – я была охвачена самым глубоким сожалением, когда прочитала телеграмму и поняла: его сцапали (как знала с самого начала, что это произойдет рано или поздно).