Не знаю, что еще сказать. Разве что, я не виню тебя за то, что ты отказался от меня. Потому что я не дала тебе никакой надежды. Потому что – и я это вижу сейчас – застряла в собственном заточении, скорее в роскошном тупике, чем в тюрьме. И да, я пишу это поздним вечером в своем кабинете дома, за закрытыми дверями, чтобы Шарль не слышал, как я печатаю. И, закончив письмо, я положу его в конверт, не читая, надпишу твой адрес, надену пальто и поспешу к ближайшему почтовому ящику, чтобы отправить письмо, прежде чем у меня будет возможность перечитать его и передумать.
Je t’aime… и, пожалуйста, не говори мне ничего о ней в ответном письме. Даже при том, что я хочу знать все.
А если ты передумаешь и все-таки сможешь приехать в Париж…
Можно ли сказать, что меня несколько ошарашило это письмо?
Если повторить вслед за ней:
Безусловно.
Задавался ли я вопросом: теперь, когда я столкнулся с любовью, Изабель испытывает что-то вроде запоздалого сожаления, упустив меня?
Будь я все еще одинок и пылал бы страстью к ней, баланс сил был бы другим? Держала бы она меня по-прежнему на удобном расстоянии, готового примчаться по первому зову? Или мои изменившиеся обстоятельства внезапно высветили проблему ее собственных обстоятельств, ее собственного выбора?
А еще письмо Изабель заставило меня задуматься о моих отношениях с Ребеккой. Я знал, что абсурдно рассуждать об этом упрощенно: «или – или». Но впервые Изабель намекала на то, что хочет чего-то большего, чем наши предвечерние часы. Но и это, я чувствовал, было связано с тем, что я стал недоступен. И, хотя какая-то моя часть по-прежнему страдала и тосковала по ней, более рациональная половина предупреждала: ты тоже реагируешь на то, что недоступно, и так было всегда.
Разумеется, я ничего не сказал Ребекке об этом письме. И, когда спустя несколько дней она приехала навестить меня, и мы тотчас рухнули в постель, и секс был таким же бурным и быстрым, как всегда, я поймал себя на том, что вижу перед собой Изабель и вспоминаю, как занятия любовью с ней, будь то томные или в спешке, всегда имели эротический заряд и насыщенность, чего попросту не было с Ребеккой.
Но зато с Ребеккой было ощущение соучастия. Удовольствие от сознания того, что мы можем построить здание совместной жизни, и наши общие устремления не требовали перевода.
Мы жаждем получить то, что нам недоступно… и одновременно задаемся вопросом, не слишком ли прогадали с тем, что имеем и что приносит нам так много из того, чего мы всегда хотели.
Следуйте по этой траектории извращенной логики, залу кривых зеркал – и окажетесь обделенными по всем фронтам. Вот к чему приводит погоня за любовью как за неуловимой мечтой, а не за чем-то серьезным и стабильным.
Конечно же Ребекка спросила меня, получал ли я ответ от Изабель после того, как отменил поездку в Париж.
Я рассказал ей о телеграмме, в которой Изабель выразила сожаление, но пожелала мне всего хорошего.
– Тебе стало грустно, когда ты прочитал ее? – спросила она.
– Наверное, все мы испытываем некоторую грусть в конце чего-то… даже если в глубине души знаем, что это пагубно для нашего эмоционального здоровья. Но все уже позади.
Я лгал.
Разве можно оставить позади то, что когда было сокровенным, значительным, лишало сна?
Я ни словом не обмолвился Ребекке о том необычном письме, полученном из Парижа в начале осени. Поскольку она больше никогда не спрашивала, нет ли вестей от Изабель, я не чувствовал себя обманщиком. Точно так же я ничего не сказал, когда недели через две после получения письма решил, что ответ запоздал, но необходим.
Я написал:
Дорогая Изабель,
Ты, конечно, дала мне много поводов для размышлений… как всегда.
Но прежде позволь сказать, как мне жаль, что тебе пришлось пройти через еще один круг ада. Не могу себе представить ужас всего этого, не говоря уже о том, чтобы терпеть назначенное лечение. Я с огромным облегчением читаю, что худшее, кажется, позади – и я никогда бы не послал такую короткую телеграмму, если бы знал, что с тобой происходит. И должен сказать: из всего, что ты описывала, совершенно ясно, что Шарль проявляет себя с лучшей стороны. Он не только добрый и благородный человек, но еще и глубоко понимающий. И ты, судя по тому, что ты рассказывала мне на протяжении этих лет, тоже всегда его поддерживала. Надеюсь, это не прозвучит неискренне с моей стороны, если я скажу: вам обоим повезло друг с другом.
Что подводит меня к твоему письму со словами любви. Когда в прошлом я делал такие заявления, ты говорила мне, чтобы я не губил себя признаниями, которые не встретят взаимности… хотя я был самонадеян, думая, что наша любовь взаимна и глубока.
А теперь карты на столе… и я несколько сбит с толку. Ее зовут Ребекка. Она очень умная, веселая и красивая женщина. На девять месяцев старше меня, высококвалифицированный юрист. Она живет в Нью-Йорке. Говорит мне, что я – все, чего она когда-либо хотела. И, по правде сказать, я не могу сделать такого оглушительного заявления. Потому что ты – это все, чего я когда-либо хотел. Но ты остаешься, даже сейчас, недосягаемой. Неужели ты действительно бросишь все, заберешь Эмили и начнешь новую жизнь здесь, со мной? Мы уже обсуждали это раньше. Ты сама заметила в письме, что живешь в роскошном тупике. Я бы вряд ли назвал это так. И да, несколько месяцев назад был момент, когда, предложи ты то, что предлагаешь сейчас, я бы полностью отдался тебе. Но… что я знаю из своего относительно ограниченного жизненного опыта и последних нескольких месяцев с Ребеккой, так это то, что мы понятия не имеем, какой в реальности окажется совместная жизнь с кем-то, пока не проживем ее. Я не смог по многим причинам познать это с тобой. И это не упрек – просто голая правда. С Ребеккой мы пока в разных городах. Но видимся каждые выходные. Так мы начали строить совместную жизнь.
Перечитывая все это, я невольно задаюсь вопросом: неужели многое в жизни зависит от момента? Мы говорим о судьбе, о настоящей любви. Я прочувствовал это с тобой. Всецело. Как и несовпадение во времени.
И теперь…
Я прошу прощения за прямоту в отношении Ребекки. Ты просила не говорить о ней. Но тебе лучше знать: она – мое будущее. Хотел ли я такого будущего с тобой? Bien sûr93. Но…
Несовпадение во времени.
И да: je t’aime… но не в future proche94.
Я твой друг навсегда.
Жестокое получилось письмо? Угадывалась в нем некая расплата за то, что когда-то меня поставили на место, сказав, что мои мечты о будущем с Изабель попросту недостижимы? Позволил ли я себе некоторую долю превосходства? Теперь в моей жизни появился кто-то важный… тот, кто действительно хочет меня… и кто не оттолкнул меня ради прежней жизни. И, наконец, она увидела именно то, чего избегала. Как бы сильно я ее ни желал… слишком большой багаж она несла с собой. В то время как с Ребеккой дорога открыта, чиста, не усыпана таким количеством мусора.
Или, по крайней мере, это то, что я говорил себе.
После этого письма из Парижа последовало долгое молчание. Месяцы молчания. Ни слова. Я был погружен в работу, в уикэнды с Ребеккой. Интересно, как после решительного объяснения мы хотим получить какое-то подтверждение того, что дверь все еще открыта; что нет ничего непоправимого, даже если сами наломали дров.
Я твой друг навсегда.
Задним умом понимаешь, что самое обидное для бывшего возлюбленного – услышать то, что теперь вы просто хотите быть друзьями; что вы отбрасываете все сексуальное между вами, убивая это под разными предлогами самооправдания. Вы ощущаете свою власть, когда делаете такое заявление; когда устраняете возможность возвращения к близости. Даже убеждая себя в том, что это решение к лучшему, вы ловите себя на том, что сожалеете о захлопнутой двери. И вам придется взять на себя ответственность за это, даже если будете бесконечно твердить себе, что другая сторона сыграла определенную роль в вашем громком уходе… что вы совершили этот экстремальный поступок потому, что вам не предложили иного, или вы действительно уверены в том, что такие решительные действия в ваших интересах.
Но, если только другая сторона не страдает психическим расстройством – или не оказывает такого пагубного влияния на вашу жизнь, что разрушает вашу психику, – понижение любовной связи до дружбы всегда окрашено сожалением. И неизбежно встает вопрос: почему мы тратим большую часть жизни, сжигая романтические мосты? В то время как Изабель говорила мне: не нужно ставить точку в таких вещах, действуя по принципу «дело закрыто». Куда лучше исповедовать более открытую философию: on verra. Посмотрим.
Поэтому, хоть я не удивился тому, что ответа не последовало, привкус разочарования остался. Только однажды Ребекка поинтересовалась, поддерживаю ли я связь с «парижской возлюбленной». Я рассказал ей, что написал Изабель о своей новой жизни и дал понять, что между нами все кончено. Ребекка улыбнулась, поцеловала меня и прошептала на ухо: «Спасибо». Конкуренция устранена. Теперь она полностью завладела мной – и именно этого хотел и я.
Где-то на вершине горы в Монтане тем летом, проснувшись до рассвета в маленькой хижине в северо-западной части хребта Биттерут, я познал момент тревожного откровения. Ребекка все еще крепко спала. Я тихо оделся и вышел на улицу посмотреть, как просыпается ночь. Светящаяся дымка затмевала небесный фейерверк звезд над головой. Затем точка, зажегшись в эпицентре неба, начала расширяться, как нарисованная на карте белая линия, разграничивающая бесконечный горизонт. Мгновение спустя линия пришла в движение, словно поднялся двусторонний занавес. Эпическое величие головокружительных Скалистых гор окутало меня; открылся горизонт такой первозданной красоты, что я заморгал и почувствовал слезы.