о, я не могла намекнуть мужу, что в моей жизни есть кто-то важный для меня, хотя он был очень откровенен со мной, признаваясь в своем романе. Возможно, какая-то моя часть пришла в ужас от того, что я действительно пересеку эту границу с тобой, безвозвратно. На самом деле я была готова приехать в Нью-Йорк с Эмили, но, когда ты попросил (подсознательно, я это почувствовала) показать тебе серьезность моего намерения сделать этот огромный (для меня) шаг и оставить Шарля и свою богатую и безопасную жизнь… конечно, я заколебалась. Если бы ты настоял на том, чтобы я осуществила заявленное желание начать жизнь с тобой на Манхэттене, могла бы я броситься к тебе? Честно говоря, не знаю. Я хочу верить, что так бы и было… но я не такая храбрая, как хотелось бы.
Так что да, после этого у меня наступил период отчаяния. Я знала, что ты женишься. Знала, что будешь верен своей жене, тем более что изменил ей в тот единственный раз со мной. Знала я и то, что география теперь уж по-настоящему разлучит нас. Я потеряла тебя, а могла поступить иначе. Потом я долго задавалась вопросом: изменила бы поездка на такси через реку Чарльз после концерта траекторию моей жизни? Неужели я упустила возможность, зная, что такую возможность я должна была принять тотчас же? Неужели я ошиблась в своем выборе? Хотя несколько месяцев спустя меня по-настоящему тронула твоя рождественская открытка, я решила не отвечать, в основном потому, что было больно… хотя понимала, что сама причинила себе боль. И что это расплата за все те годы, когда было ясно, что я никогда не оставлю Шарля, а ты жил надеждой. Абсурд, не правда ли? Мы оба хотим одного и того же – друг друга. И дело не столько в том, что мы не совпали во времени… просто мне не хватило смелости. А теперь ты женат. А я?..
Последние два года я встречалась с мужчиной. Он журналист, мой ровесник. Между нами договоренность, очень похожая на ту, что была у нас с тобой. Интересный человек, но тоже женат. И ужасный собственник. Была ли это любовь? Не совсем. Просто заполнила пробел в моей жизни. Но это был не ты. И не та страсть, что разделяли мы; не то единение. Я покончила с этими отношениями, потому что он хотел слишком многого и не мог принять мои границы.
В чем смысл этого письма? Извинение за то, что не приехала к тебе той снежной ночью и не убедила тебя в серьезности намерений строить с тобой жизнь. Запоздалые наилучшие пожелания твоему браку с искренней надеждой, что ты счастлив. И, полагаю, попытка снова открыть дверь.
Я думаю о тебе и надеюсь, что жизнь разумна. Я обнаружила для себя, что «разумность» на самом деле является хорошим стремлением.
Je t’embrasse,
Я перечитал письмо несколько раз. Никаких упоминаний о депрессии, которая, должно быть, осталась далеко позади. Ни слова о работе. Ни намека на что-либо, связанное с ее браком (как всегда). Явный восторг от дочери. Тихая, скрытая тоска, пронизывающая все в Изабель. Я знал, что меланхолия была частью ее внутреннего равновесия. Но эта сторона души никогда не кричала о себе. В прошлом, в те редкие моменты, когда Изабель признавала, что живет в своем замкнутом мрачном пространстве, она отмечала, что это особенность métier110. Ее профессиональная жизнь проходит в одиночестве, наедине с собственными мыслями и текстами, ожидающими перевода на французский язык.
Перечитав письмо Изабель в четвертый раз, я взял со стола чистый лист бумаги и заправил его в каретку стоящей рядом с моим столом пишущей машинки IBM со сферической головкой. Я нажал кнопку включения и застучал по клавишам указательными пальцами:
Дорогая Изабель,
Читая твое письмо, я поймал себя на мысли: мы разделяем схожую веру в ущербную природу жизни. Это не значит, что мы несчастные или пессимисты. Просто реалисты. И когда у тебя реалистичный взгляд на природу всего… ну разве это не отправная точка для меланхолии? Тем, кому она неведома, не понять, что это вовсе не недуг, связанный с унынием, упадком духа, страданием, угнетенностью (заглянем в тезаурус). И это не выбор. Скорее, состояние души, где-то между ощущением и склонностью… и основанное на вере: прими безнадежность и не думай, что существует некий Святой Грааль счастья, который ты найдешь в конце темного туннеля. Все это путаница. И нужно барахтаться в этой путанице. Но не ждите, что я буду делать это с улыбкой.
Твое письмо очень растрогало меня. И твои слова о том, что дверь все еще открыта… для меня это настоящее потрясение. По понятным причинам. Брак и все такое. И еще одна новость: Ребекка беременна и должна родить чуть меньше чем через восемь месяцев.
И куда нам деваться, моя прекрасная Изабель?
Да, ребенок – над его зачатием мы трудились с огромным усердием и постоянством, – теперь уже был в пути. Ребекка сияла от восторга. Она хотела материнства. И когда месяц за месяцем попытки забеременеть проваливались, ощущение личной неудачи усиливалось страхом: возможно, нам не удастся сделать это естественным путем. Может быть, у кого-то из нас проблемы. И нас ожидает мрачная череда тестов на фертильность и процедур ЭКО. И самое пугающее – что Ребекка, возможно, бесплодна.
Для нее это стало самым чудовищным кошмаром, который подогревал чувство неполноценности, источник главных проблем ее психики. В тот день, когда она вернулась домой от гинеколога и показала два больших пальца вверх – да, у нее определенно будет ребенок, – облегчение сменилось триумфом. Несмотря на случающиеся стычки и стрессы соперничества и даже те два эпизода отвратительного пьянства, наш брак был замечателен общностью цели. Или, по крайней мере, так я говорил себе всякий раз, когда посреди ночи начинали закрадываться сомнения. Точно так же я почувствовал огромный прилив любви к Ребекке, когда вернулся домой с работы, и она бросилась в мои объятия; слезы струились по ее лицу, когда она сообщила мне важную новость: это случилось. Мы станем родителями. Я испытал облегчение, ликование и был слегка ошеломлен мыслью: быть отцом – значит взять на себя огромную ответственность на всю жизнь. И мне так хотелось проявить себя в этом наилучшим образом.
Ребекка не была бы Ребеккой, если бы не стала непревзойденным экспертом во всем, что касалось пренатального периода. Она твердо решила, что беременность и роды пройдут без сучка и задоринки. Что, несомненно, и произошло. Ни капли алкоголя – даже когда в последнем триместре врач сказал ей, что бокал красного вина время от времени может принести желанную разрядку в условиях жесткой диеты, на которую она себя обрекла. Она прочитала, должно быть, два десятка книг на тему беременности, посещала занятия пренатальной йогой, которые, по ее словам, «стабилизировали работу чакр» и позволяли «найти освобождение от всех неизбежных катастрофических сценариев, которые прокручиваются в голове». Хотя не наблюдалось никаких признаков проблемной беременности или потенциальных будущих осложнений, она отказалась от секса на все время, пока носила нашего ребенка. Я пытался терпеливо убедить ее, что нет необходимости прибегать к таким крайностям. Но Ребекка была непреклонна и приводила множество оправданий – что не хочет рисковать, помнит о наших проблемах с зачатием, да и потерпеть-то осталось всего восемь месяцев.
Стиснув зубы, я принял обет целомудрия. Не желая никаких лишних волнений и поклявшись себе никогда больше не преступать границы дозволенного, как это случилось с Изабель в Бостоне, я сопротивлялся всем очевидным возможностям, которые Нью-Йорк предлагал на каждом углу. Точно так же я отказался от деловой поездки в Париж, потому что искушение увидеть Изабель было бы слишком велико. Единственным ответом, который я получил от нее, стала простая белая открытка с надписью в одну строчку: «Желаю тебе и твоей жене большого счастья в связи с предстоящим рождением вашего первого ребенка», и это говорило о том, что она больше не хочет никаких контактов. Я понял намек. И не высовывался. Дома я был надежным супругом и будущим отцом. А вне дома… была работа: лучшее убежище от непростых вопросов, пробуждающихся в четыре утра, которые следовало бы задать себе, но разум подсказывает, что лучше уклониться… по крайней мере, на данный момент.
Наш сын, Итан Калеб, родился в нью-йоркской больнице 15 января 1998 года. Его мать рожала без анестезии. Поверьте, это был ее выбор, не мой. Я пытался отговорить ее от такого экстремального, в духе XVIII века, подхода к родам, приводя доводы о том, что если бы она собиралась пломбировать корневой канал, то наверняка приняла бы укол новокаина в десны. Но Ребекка была непреклонна в том, что эпидуралка или какая-либо другая форма обезболивания не только «снизит чувственность опыта», но и поставит под угрозу жизнь и здоровье ребенка. Наблюдающий акушер сказал ей, что с медицинской точки зрения это нелогично, для ребенка безопаснее появиться на свет из утробы матери, не страдающей от невыносимой боли (неизбежной). Ребекка на то и Ребекка: она отказалась от всякого облегчения агонии. Я, разумеется, присутствовал при родах и был в ужасе от звуковых эффектов, производимых Ребеккой в родовых муках. В ужасе, потому что боль была эпической, чудовищной и совершенно ненужной. Итан появился на свет в сопровождении страданий. И завыл так же громко, как и его мать. Ребекка была так травмирована всем, что пришлось пережить, что поначалу была слишком слаба, чтобы держать ребенка. Я взял его на руки почти сразу после того, как перерезали пуповину и медсестра завернула его в белое махровое одеяло, сразу же пропитавшееся кровью плода. Итан был безутешен. На мой вопрос, не причиняю ли я ему боль, поскольку неправильно держу или еще что, она перевела взгляд на Ребекку, убедилась, что та нас не слышит (впала в измученный полусон), и прошептала мне:
– Так всегда бывает, когда мать отказывается от укола. Ребенок появляется расстроенным, потому что мать настрадалась. Но он успокоится и забудет, что все это когда-то было с ним.