Я поймал себя на том, что улыбаюсь, и прошептал:
– Он знает, что я приезжаю?
– Да. И я сказала ему перед тем, как уложила, что он сможет найти вас на большой кровати в соседней комнате, когда проснется. Так что не удивляйтесь, если вас разбудят рано утром.
– Ты объяснила ему все это жестами?
– Вам не нужно шептать.
Реальность ударила больно. Хотя я жил в этой реальности с тех пор, как менингит закрыл для моего сына мир звуков. Но меня пронзила сама мысль о том, что в своем усталом состоянии джетлага я совсем забыл, что нет необходимости шептаться возле его кровати из-за страха разбудить. От Джессики это не ускользнуло, и она сказала:
– Он действительно умный парнишка и делает большие успехи.
Я поцеловал сына в голову и посмотрел на Джессику.
– Привет, Джессика! – объяснился я жестами. – Ты блестяще работаешь с моим сыном.
Она ответила на том же языке:
– Это потому, что он такой умный мальчик. И он начал составлять руками полные предложения. Еще вчера, когда я показала ему вашу фотографию, он тут же ответил мне: «Папа!»
Может, сказывался поздний час – почти пять утра по моим биологическим часам. Может, сказывались недели бессонницы и тот факт, что я все еще страдал от потери семейной жизни с Итаном и от предательства Фиби. Что бы ни стало триггером, я почувствовал, как по моему лицу струятся слезы. Боль разлуки была невыносимой.
Я еще пару раз заглянул к сыну, прежде чем рухнуть в постель. Четыре часа спустя я почувствовал, как кто-то дергает меня за волосы. Мои глаза распахнулись и встретились с глазами Итана. Все еще полусонный, он пытался произнести слова, но они выходили лишь нестройными звуками. Тогда он взмахнул руками и жестами воскликнул: «Папа!» А затем: «Добро пожаловать!» Я заключил его в объятия и крепко прижал к себе. Он обнял меня за шею и изобразил, как я обнимаю его. После чего схватил себя за уши обеими ручонками и захихикал.
– Я так скучал по тебе, – написал я в воздухе.
Он улыбнулся в ответ. Понял ли он, что я сказал? Я продолжил жестами:
– Ты голоден?
Теперь он кивнул и потащил меня за руку из кровати на кухню, показывая на полку, где стояла коробка хлопьев Coco Pops. Это я привез их сюда. Итан дал понять, что хочет взять коробку. Я передал ему. Он открыл и начал уминать хлопья, загребая их рукой. Я просигналил: «Позволь мне насыпать их в миску». Озадаченный, он вцепился в коробку и даже тихонько взвыл, когда я указал ему, что он должен с ней расстаться. Я сделал ему знак, чтобы он перестал плакать. И объяснил жестами, что просто покажу ему, как насыпать хлопья в миску; потом достал из холодильника пакет молока и показал, как заливать хлопья (остановив его, прежде чем он утопил их). Но, когда он потянулся в миску пальцами, наступил неловкий момент, и я подал знак, чтобы он подошел к ящику рядом с кухонной раковиной. Итан достал ложку, сел за стол и принялся за хлопья.
Занимаясь со своим сыном, я почувствовал укол вины; мне так не хватало этого счастья – наблюдать изо дня в день, как он растет и развивается. И я видел, как он хочет, чтобы его отец был рядом, как нуждается в этом. Меня радовало то, что Ребекка приучила его к горшку и прогулкам, и что Джессика проделала потрясающую работу по его обучению языку жестов. Конечно, его словарный запас был ограничен. Но он мог сообщать некоторые базовые вещи. В тот уикэнд, когда мы ходили в зоопарк Центрального парка, в зал динозавров в Музее естественной истории (тираннозавр поразил его и привел в восхищение), за игрушками в магазин FAO Schwarz (это просто улет), меня накрыло волной восторга, какого не было в моей жизни на протяжении многих месяцев и даже лет. Мои недавние важные отношения с женщиной могли быть разорваны в клочья, я мог смотреть на себя в зеркало и видеть перед собой корпоративную «шишку», кем поклялся никогда не становиться, и карьерный путь, который я прокладывал с удвоенной силой. Я мог вслух удивляться всем компромиссам и решениям, принятым в ущерб себе; мог задаться вопросом, почему не провел шесть месяцев, странствуя по Юго-Восточной Азии с рюкзаком. И не исчез в Патагонии. И не совершил тот поход по пересеченной местности через мою собственную страну, который много лет обещал себе в подарок на сорокалетие. Развод помешал этому. Я мог найти оправдания всем остальным упущенным возможностям. И что же теперь? Я, человек, зарабатывающий больше денег, чем 99 % жителей этой планеты, обнаруживаю, что после уплаты налогов, алиментов жене и ребенку, обеспечения всех образовательных потребностей Итана у меня остается достаточно средств, чтобы жить в свое удовольствие. Но у меня по-прежнему не было никакой собственности, и Ребекке после развода досталась квартира, которую она купила еще до брака (хотя ипотеку выплатил я). На поверхности я, человек успеха столичного масштаба, не имел ничего, что демонстрировало бы мой статус, и не мог так запросто уйти и начать жизнь с чистого листа, связанный узами развода.
Выходные пролетели слишком быстро. Когда Джессика пришла в воскресенье днем, чтобы отвезти Итана к матери, я поймал себя на том, что так крепко вцепился в сына, что он попытался вырваться из моей хватки и посмотрел на меня с недоумением. Пока не увидел слезы на моем лице. Тогда он схватил меня за уши своими маленькими ручками и подергал, хихикая, явно желая, чтобы я перестал плакать и рассмеялся вместе с ним. Что я и сделал. Но мне пришлось отпустить его. Он взял Джессику за руку, и она повела его к коляске. Когда они выходили из квартиры, его рука взметнулась вверх, и он начертил в воздухе: «Папа!»
Потом я очень долго сидел на диване. Думая: мой сын – единственное противоядие от всепроникающей меланхолии, омрачающей мои дни. И, в отличие от всех остальных, к кому я обращался за любовью, и кто отступал в критические моменты, моя любовь к Итану, без сомнения, навсегда останется безусловной. Бесконечной. Беспредельной. Недвусмысленной.
Через полчаса прибыла машина, чтобы отвезти меня в аэропорт Кеннеди на обратный рейс через Атлантику. Я добрался до аэропорта за полтора часа до вылета. Самолет «Эйр Франс» прибыл вовремя: событие планетарной важности. Обратный трансатлантический рейс всегда сопровождается попутным ветром, так что полет проходит на час быстрее. К десяти утра я был у себя дома, принял душ, облачился в деловой костюм и через тридцать минут уже сидел в своем кабинете. Мой секретарь Моник принесла мне кофе и накопившуюся за последние четыре дня почту. Она смотрела, как тщательно я перебираю груду корреспонденции, будто что-то выискиваю. И натянуто улыбнулась, когда я выудил квадратный белый конверт с моим именем и адресом, аккуратно выведенными такими знакомыми черными чернилами. Моник извинилась и вышла, предоставляя мне личное пространство, чтобы я мог открыть конверт и достать оттуда простую белую карточку, с которой столько раз встречался в прошлом.
Мой взгляд уперся в ровные строчки.
Мой дорогой Сэмюэль,
я всегда чувствовала, что ты приедешь в Париж и останешься дольше, чем на несколько недель. Я рада. Прошлое есть прошлое. А настоящее… теперь мы вращаемся в пространстве одного города. Поэтому «нет» приглашению на обед. «Да» приглашению ко мне. Как насчет этого вторника? 17:00? Адрес ты знаешь. Код тоже.
Je t’embrasse très très fort.
Изабель ничего не знала о моих многолетних частных уроках французского. Потому что мы не общались с того момента безумия в Бостоне. Она ничего не знала о моей жизни. Так же, как и я – об ее жизни. Я написал ей по-английски, потому что мы всегда общались на этом языке, и мне не хотелось, чтобы она сразу задалась вопросом, с чего вдруг я так далеко продвинулся в ее языке. Возможно, ей даже пришла бы в голову мысль: не появилась ли в моей жизни другая француженка, с тех пор как мы в последний раз были вместе.
Я ушел из офиса в 16:45. Парижский трафик, хлещущий дождь, такси тащилось еле-еле. Я попросил водителя высадить меня на углу Палисси и рю де Ренн. И бросился вниз по улице, плотно закутавшись в плащ, не успевая даже раскрыть зонт. Я набрал код на двери, помчался по коридору, через внутренний двор, к подъезду «С». Нажал кнопку домофона. Волосы уже промокли насквозь. Раздалось жужжание. Я толкнул дверь. Голос сверху:
– Привет…
Я быстро поднялся по ступенькам. Вспоминая, как взлетал по ним двадцать лет назад, и теперь не то чтобы запыхался, но слегка подустал. Изабель ждала меня в дверях. Она изменилась. И в то же время не изменилась. Все та же прозрачность кожи. Тонкие морщинки вокруг глаз. Рыжие волосы, все еще пылающие, хотя и слегка тронутые сединой. На ней, как и прежде, длинная струящаяся юбка и черная водолазка, защищающая от зимнего холода. Изабель всегда была очень худой. Теперь немного округлилась, отчего выглядела не такой хрупкой. И появились большие круглые очки в роговой оправе. Она потянулась ко мне.
– Mon jeune homme.
– Tu es si belle122. – Я заключил ее в объятия.
Она приложила палец к моим губам.
– Не говори больше ничего, – прошептала она, а затем окутала меня глубоким, страстным поцелуем.
Через несколько мгновений мы были без одежды.
– Я такая толстая, – прошептала она, когда мы упали на ее кровать, и она раздвинула ноги, обвивая их вокруг меня.
– Tu n’es pas gros. Tu es magnifique123.
– Обманщик. Мой удивительный, красивый обманщик.
– Я старый.
– Ты намного моложе меня.
– Обманщица.
Она поменяла позу, устраиваясь верхом на мне, призывая глубже проникнуть в нее. Испуская протяжный стон. Мы двигались медленно, с величайшей продуманностью. Наши глаза ни на мгновение не отрывались друг от друга, как будто пропасть всех этих лет заставляла нас удерживать этот взаимный взгляд из страха потерять его снова. Похоже, ее огорчали собственные изменившиеся формы – признак неизбежного хода времени и утраты нашими телами упругости молодости. Но мне нравилось чувствовать эту менее угловатую, более сладострастную Изабель в сочетании с ее пронизывающим взглядом. Мы не торопились. Никакой спешки. Никто не стремился поскорее пересечь финишную черту. Никакого неистового эротизма наших первых свиданий. Ему на смену пришло спокойное преднамеренное слияние. И ощущение, когда она потом прижалась ко мне, что долгое отсутствие было для нас обоих невысказанной агонией… той, что проявлялась тупой болью, природу которой никто из нас (в наших очень разрозненных ж