café, и сначала обратилась ко мне по-английски. Когда я подтвердил свое свободное владение французским, она уже болтала без умолку – подробно расспрашивала меня, каковы, по моему мнению, шансы республиканцев вернуться в Белый дом в 2000 году, останется Саддам Хусейн кастрированным автократом в Ираке или его территориальные амбиции снова возрастут? Она сказала, что этим летом собирается начать интенсивный курс арабского языка и серьезно думает о будущем на дипломатическом поприще… «Хотя papa137 сказал мне, что, если я захочу заняться международными финансами, он поможет с карьерой. Раз вы „друг“ maman, то должны знать papa».
– Вовсе нет. Мы вращаемся в разных кругах.
Эмили натянуто улыбнулась. И сменила тему. Приехала Изабель. Я наблюдал динамику отношений «дочки-матери» между ними. Изабель выглядела гиперопекающей мамочкой, чрезмерно волновалась из-за того, что Эмили так легко оделась в холодный вечер, спрашивала, починили ли отопление в ее квартире-студии на улице Муфтар.
– Я уверена, месье предпочел бы, чтобы мы не занимались сейчас такими банальностями.
– Месье Сэм тоже родитель, – сказала Изабель. – И, как ты узнаешь, когда сама станешь…
– Я никогда не буду родителем, – решительно заявила Эмили, явно недовольная репликой матери.
– Я тоже когда-то так говорила… когда мои волосы не были такими седыми и я была такой же тростинкой, как ты.
Моя юридическая подготовка – «всегда оценивай любое публичное заявление с точки зрения его скрытого смысла» – помешала мне сказать что-то по-супружески утешительное вроде: «Ты до сих пор тростинка…», хотя это неправда. Как и я, Изабель стала полнее. Не толстой, но и не «тростинка». Волосы поседели. Четче обозначились морщины. Она по-прежнему выкуривала по две сигареты в час. В постели она дразнила меня из-за появившегося у меня «животика», хотя я кое-как пытался поддерживать сердечно-сосудистую систему и спортивную форму утренними тренировками пять дней в неделю. Изабель высмеивала мой новый режим фитнеса.
– Снова вылезает твоя американская натура: вера в то, что вы можете сдержать la forza del destino. Натиск времени.
– Разве ты еще не поняла, – сказал я, проводя указательным пальцем по ее спине, поднимаясь вверх от поясницы, в то время как мои губы ласкали ее загривок, – что мы, американцы, обожаем иллюзию контроля, веру в то, что «можем победить даже смерть».
– Это один из самых утомительных аспектов вашей культуры: вы думаете, что вам многое подвластно.
– И во мне это сидит?
– Разве только тень. В остальном Франция развратила тебя.
Я запустил руки в ее вечно пышные волосы, покусывая кожу головы, на что она всегда реагировала с особенным удовольствием.
– Ты развратила меня.
– Я тоже когда-то так говорила… когда мои волосы не были такими седыми и я была такой же тростинкой, как ты.
Заметила ли Эмили, как я на мгновение закатил глаза, когда Изабель произнесла эти слова, тем самым недвусмысленно показывая, что не впервые слышу стенания о расплывшейся фигуре и серебристых прядях в некогда огненно-рыжих волосах, и чертовски очевидно, что я был «другом» со знанием самых интимных сторон ее матери. К чести Эмили, она ничего не сказала, а Изабель, увидев мой забавный жест после ее комментария, вероятно, почувствовала, что пресловутое шило вырвалось из пресловутого мешка. Я сменил тему, развивая мысль о том, что Ширак может проявить себя как гораздо более опытный мастер французского центризма и стабильности, чем предполагалось ранее. Эмили тут же атаковала мою точку зрения:
– Никогда не знала, что моя мать встречается с американским консерватором.
– Я признаю американскую часть этой фразы, но не консервативную.
После этого у нас состоялся умный, острый политический дискурс – ни в коем случае не сердитый или сильно доктринальный, но тем не менее напористый и компетентный. Я был впечатлен. Много часов спустя, после суперсовременных танцев и довольно классического ужина, усаживая Изабель и ее дочь в такси, я поцеловал Эмили, как положено, в обе щеки. И она успела шепнуть мне:
– Я одобряю ее выбор.
Когда я рассказал об этом ее матери два дня спустя, в постели, настала очередь Изабель закатить глаза:
– Года три или четыре года назад она догадалась, что и у меня, и у Шарля есть свои тайные увлечения на стороне. Сейчас она в том возрасте, когда начинает понимать: интимная жизнь всегда сложна, если не сказать больше.
Я продлил свое пребывание в парижском офисе без особых возражений со стороны моих коллег-партнеров. И продолжал наращивать прибыльность нашего единственного европейского форпоста. Я не вел расточительную политику, хотя и настоял на разумном повышении заработной платы для наших девяти сотрудников раз в два года. Каждый декабрь мои успехи и благоразумие руководителя вознаграждались солидным бонусом, который пополнял мой банковский счет в Нью-Йорке. Во время моего очередного ежемесячного визита в город мой банкир позвонил мне и спросил, что я планирую делать со всеми накопленными средствами.
– Купить дом для себя и Итана, чтобы жить там, когда наступит тот момент.
Да, я всегда замышлял его побег от матери, хотя и старался быть максимально деликатным в разговорах с Итаном о Ребекке. Но он уже приближался к десятилетнему возрасту и сам время от времени робко упоминал о сложностях жизни с мамой. Как и об ее суровом католическом благочестии (не то чтобы он объяснил мне это жестами). И о том, как она заставляет его ходить с ней в церковь каждое воскресенье – эти пытки он описывал как нечто похожее на Седьмой круг ада (и не то чтобы ссылался на Данте). Ему нравилась мама, когда она сбрасывала с себя эту жесткость и становилась веселой и счастливой рядом с ним; когда ею не правили демоны.
Или, по крайней мере, такое мнение сложилось у меня из рассказов Итана.
Как и полагалось в эту зарождающуюся эру цифровых коммуникаций, у Итана теперь тоже был лэптоп, и Джессика показала ему, как подключить телефонный шнур к розетке на стене и набрать номер, а затем написать электронное письмо папе в Париж, на которое его отец мог ответить, как только окажется в Сети. Итан теперь был высоким, стройным мальчиком, свободно владел языком жестов, хорошо читал по губам и становился все более уверенным в письме. Когда я находился по ту сторону Атлантики, он писал мне по одному электронному письму каждое утро (ко мне они приходили сразу после полудня), еще одно вечером (и оно поджидало меня, когда я просыпался на следующий день). Прошлым летом, после долгих лет юридических споров, Ребекка наконец смягчилась и согласилась на то, чтобы он провел со мной в Париже время с середины июля до середины августа. Я пригласил Клару в качестве его няни на первые две недели, пока работал до закрытия нашего офиса (как и большинства других в Париже) на каникулярный последний месяц лета.
Я обнаружил, среди прочих, еще одну поразительную особенность глухоты: она делала Итана сверхчувствительным на многих других уровнях. Скажем, хотя он не мог слышать ничьих голосов, и его мир оставался безмолвным, в Париже его совершенно не сбило с толку то, что все вокруг было на другом языке (правда, его неспособность читать по «французским» губам огорчала). Во время своего первого приезда в Париж он смотрел на все широко распахнутыми глазами. Я видел, как он привыкает к эпической природе этого города, его размаху и величию, его расстояниям и уютным кварталам. Он узнавал булочную, где мы каждое утро покупали его любимый pain au chocolat138. Он был очарован метро. Пока я работал, он совершил вместе с Изабель прогулку на кораблике по Сене, и после этого доложил мне, что «Изабель очень милая». Но кого он обожал, так это Эмили, – она водила его на представление в театре марионеток в Люксембургском саду, на Эйфелеву башню и в зоопарк в Булонском лесу – словом, показывала все туристические парижские штучки, которые я всегда обходил стороной… но для моего девятилетнего сына они значили целый мир.
– Можно мне жить здесь? – спросил он, когда в конце лета пришло время возвращаться в Нью-Йорк.
– Тебе бы этого хотелось?
– Я бы хотел, чтобы мы все жили вместе… с мамой.
Это заявление не удивило и не обескуражило меня. Просто опечалило. Потому что я знал, что разочарую своего сына, сообщив ему, что это невозможно; что, хотя у него всегда будут мать и отец, которым он бесконечно дорог, его родители больше никогда не будут вместе. Когда я наконец объяснил ему, что, увы, у нас нет никаких шансов на примирение, он ответил:
– Может быть, вы с мамой снова полюбите друг друга.
Я тщательно подбирал следующие слова.
– Это прекрасная идея, Итан, но обычно так не бывает, когда люди решают, что им лучше жить отдельно. И все же сейчас у нас все хорошо. И посмотри, как блестяще ты учишься в школе. Клара и Джессика считают тебя асом.
– Но мама иногда грустит.
– Ты в этом не виноват, Итан. Если кому-то грустно, это его обязанность – изменить все к лучшему для себя. Даже если ситуация сложная.
– Но я хочу хэппи-энда, папа.
На что я мог только подумать: «Разве не все мы этого хотим?»
Но ирония была неуместна в тот момент. И я сказал:
– Мы с тобой счастливы вместе, Итан.
– Это когда-нибудь изменится? Уйдет ли счастье?
– Между тобой и мной? Никогда.
– Но ведь счастье может уйти, разве не так?
Я решил не подслащивать пилюлю.
– Да, может, – ответил я.
И спустя несколько дней счастье подтвердило мои слова.
Глава шестая
Когда все рассыпается, сердцевина не держит. Жизнь может создавать абсолютную видимость относительной стабильности. Спокойной уверенности. Легкого плавания и всего прочего. А потом где-то возникает серьезный перекос и обнаруживается, что облицовка-то хрупкая, как яичная скорлупа, и все рушится на глазах, так что становится ясно: в жизни нет никакой определенности. Только отчаянная музыка случайности.