Итан переживал неровные времена в колледже. Он находил многих своих сверстников поверхностными и слишком ориентированными на тусовки. Ему хотелось подружиться с девушкой.
– Но я чудной глухой ребенок, и кто захочет встречаться с таким? – А после Манхэттена и его регулярных визитов в Париж этот уголок Лонг-Айленда казался ему стерильным пригородом.
– Так переводись в Нью-йоркский университет в следующем семестре, – предложил я.
– Я хочу в Колумбийский.
– Тогда налегай на учебу, поднимай планку.
– А кто твоя новая подружка, папа? – спросил он, меняя тему разговора.
– С чего ты взял, что у меня новая подружка?
– Ты выглядишь счастливым.
– Ты хочешь сказать… что давно не видел меня счастливым?
– После Изабель – никогда.
Изабель.
Я действительно писал ей каждое Рождество – два или три абзаца поздравлений вкупе с пересказом событий своей жизни. Я никогда не упоминал о женщинах, с которыми встречался, о тихом отчаянии, которое все еще испытывал, вспоминая, как она оборвала нашу жизнь. Я сообщал новости об Итане, о своей работе, о Нью-Йорке. Не выкладывая карты на стол, давал понять: я все еще жду тебя. Изабель неизменно отвечала: несколько строк о Шарле, о том, что он тихо стареет и становится все более немощным. Эмили научилась ходить, постепенно возвращалась к душевной стабильности и даже (судя по прошлогоднему рождественскому письму) снова жила в Париже. «Мы возлагаем на нее надежды», – заключила Изабель, прежде чем пожелать мне удачи в наступающем году… и ни разу не раскрыв в этом коротком послании, о чем думает, какой видит свою жизнь. Как будто переписывалась со мной только потому, что считала дурным тоном не отвечать письмом на письмо.
Изабель.
Примерно через месяц после знакомства с Лорри, во время регулярной утренней пробежки, я вдруг поймал себя на мысли, что больше не оплакиваю ее. Потому что встретил ту, с кем видел неуловимые возможности разумного удовлетворения.
А потом, из ниоткуда, Изабель вернулась в мою жизнь. И в пятницу утром я отменяю все дела на ближайшие несколько дней, успеваю на последний вечерний рейс из аэропорта Кеннеди в Париж и прямо с трапа самолета мчусь по адресу, который она указала в своем электронном письме.
Мой дорогой Сэмюэль,
похоже, пришла моя очередь.
Мне осталось несколько дней… возможно, неделя.
Вот мой адрес. Это будет мой последний адрес.
Ты знаешь, где меня найти… если сможешь вынести… после той стены, что я воздвигла между нами. Но, как я уже сказала, время не на нашей стороне.
Самолет приземлился на рассвете. Я написал Изабель по электронной почте из аэропорта в Нью-Йорке, сообщив, что уже в пути; что приеду с завтрашним солнцем. Ответ пришел через десять минут.
Утренние часы посещения в больнице: 10:00 – 12:00. Но я только что договорилась с ночным медбратом, который уходит в 08:00. Если ты доберешься сюда раньше, он проведет тебя… учитывая, что ты летишь из Нью-Йорка, а время уходит. Но я все еще жду тебя.
Около шести утра я сел в такси и выехал из аэропорта. Через полчаса уже стоял перед Американским госпиталем в Нейи. Из машины я написал Изабель. Она ответила, сообщив, что медбрат – парень по имени Лоик – встретит меня у главного входа в больницу в 6:30 и проводит наверх без лишних вопросов от дежурных администраторов.
– Постарайся скрыть свое потрясение, когда увидишь меня, – добавила она.
Лоик производил впечатление человека, живущего в вечной бессоннице. Я предположил, что это издержки профессии, связанной с ночными дежурствами в больнице. Он с облегчением обнаружил, что я говорю по-французски.
– Мы должны поторопиться, – прошептал он, когда я вошел. – Старший персонал приступает к работе примерно через полчаса, и здесь очень строго относятся к правилам и регламенту.
Он попросил меня показать паспорт охраннику при входе. Меня пропустили. Лоик провел меня по нескольким задним коридорам, а затем мы поднялись на шестой этаж в пустом большом служебном лифте.
– Мадам была так рада, что вы придете. Для нее это очень много значит. Более чем много. Вы сделали доброе дело, добравшись сюда.
Выйдя из служебного лифта, Лоик спешно увлек меня в другой задний коридор, и мы незаметно прошмыгнули мимо всех постов. Затем вернулись в общий коридор.
– Она в палате 242, – сказал Лоик, взглянув на часы. – Смена персонала в восемь. Так что я приду за несколько минут до этого. У нее одноместная палата, и я позабочусь о том, чтобы вам никто не мешал. Но, если возникнет чрезвычайная ситуация, возле кровати есть тревожная кнопка.
Мы подошли к двери. На табличке, вывешенной снаружи, значилось ее имя – де Монсамбер. Я подумал: неужели это и есть общий итог нашей жизни – фамилия, написанная фломастером на белой картонке, которую следует выбросить в мусорное ведро, когда этой жизни больше не будет? На мгновение меня охватила паника. Я не хотел сталкиваться с тем, что ожидало меня за этой дверью… хотя ради этого и летел целую ночь.
Лоик постучался. Тишина. Он открыл дверь. Маленькая комната. Высокая больничная кровать, утопающая в море медицинской аппаратуры и принадлежностей. Капельницы, пакеты с растворами, бесконечные провода, три высокотехнологичных монитора, мешок для сбора мочи, лотки с лекарствами и звуковое сопровождение метронома бип, бип, бип: сердцебиение моей Изабель.
И среди всей этой атрибутики конца жизни лежала она. Изабель заранее попросила меня не впадать в отчаяние при виде того, что с ней стало. Мне это не удалось. Узорчатая больничная сорочка была велика ей как будто на три размера – настолько она усохла. Изможденная, с серым лицом, впалыми щеками, она выглядела трупом. Вокруг головы был повязан элегантный шелковый шарф – что-то дизайнерское, когда-то купленное в дорогущем бутике; теперь единственное напоминание о том моменте в жизни, когда роскошный шелковый аксессуар повязывался вокруг шеи как часть изысканного образа, который она являла миру. Может, это был подарок от мужа, любовника. Теперь же он прикрывал безволосую голову. Изабель дремала. И вот открыла глаза. Ей потребовалось мгновение, чтобы сфокусировать взгляд и различить, кто перед ней. Наконец:
– Если ты скажешь мне, как хорошо я выгляжу, сразу пойдешь вон.
Я подавил смех, готовый перейти в слезы.
– Не скажу.
– Хорошо, – сказала она, указывая на металлический стул возле кровати. Затем кивнула в сторону Лоика – тот все еще стоял в дверях, – давая понять, что мы хотим побыть одни. Я сел на холодный стул. – Возьми меня за руку, – попросила Изабель, протягивая мне пальцы, теперь анатомические, сплошь кости. – Если, конечно, не возражаешь подержаться за руки со скелетом.
– Заткнись. – Я наклонился, чтобы поцеловать ее. Она попыталась просто подставить мне щеку для поцелуя. Я коснулся губами ее губ. Последнее свидание наших губ, когда-то оставлявших следы повсюду на телах друг друга.
– Ты неисправимый романтик, Сэмюэль. Даже если это означает целовать труп.
– Заткнись, – повторил я, выдавливая из себя улыбку. Ей удалось слегка улыбнуться в ответ.
– Я ценю твой дух нормальности… даже если для меня во всем этом нет ничего нормального… хотя для здешнего персонала это comme d’habitude141. Сюда, на этот этаж, тебя перемещают, когда конец близок.
– Как давно ты знаешь…?
– Что умру? С тех пор, как в шесть лет впервые узнала о смерти, когда умерла моя двоюродная бабушка Вероник. Поскольку мне сейчас шестьдесят шесть, я прожила с осознанием неизбежности смерти шестьдесят лет.
– Меня радует, что твое остроумие все еще в целости и сохранности.
– У меня сейчас редкий момент ясности, возможно, связанной с твоим приездом. Но… как долго я живу с этим фатальным раком? Полтора года назад у меня обнаружили опухоль в левом легком. Хирургия, химиотерапия, радиация, ремиссия. Обычные танцевальные па рака. А потом обнаружили еще одну опухоль. Только эта оказалась намного опаснее. Она дала метастазы, распространяясь повсюду с особой свирепостью и с такой скоростью, что аж дух захватывало. Два месяца назад мне сказали: возможно, остался еще год, если повезет и я соглашусь на агрессивное воздействие. Но мой онколог предупредил, что меня ждет год агонии, если я пойду по этому пути. Лучше принять паллиативную помощь и максимально использовать оставшееся время. Затем прогноз «на двенадцать месяцев» превратился в три месяца. Потом в шесть недель. И наконец… «У вас в запасе семь дней, в лучшем случае». Именно тогда я и связалась с тобой. Когда ты сказал, что приедешь сегодня утром, я попросила Лоика обойтись пока без морфия. Морфий – это замечательно. Лучший кайф в конце жизни. Но с морфием нет ясности, нет сознания, нет языка.
– Но без него есть боль?
– Конечно. Но я могу справиться с этим какое-то время – для меня важен этот миг просветления с тобой.
– Мне так жаль.
– Но почему? Рак легких – обычный исход, когда выкуриваешь по тридцать – сорок сигарет в день на протяжении пятидесяти лет. Этого следовало ожидать. Тем более что все мне говорили: это глупая привычка.
Пауза. Я почувствовал, как ее пальцы пытаются обхватить мои пальцы, но у нее было слишком мало сил. Я нежно сжал ее ладонь, опасаясь, что ее пальцы, настолько хрупкие, могут просто сломаться.
– Я просила не устраивать никаких похорон, – сказала она. – Никакого погребения. Мой прах будет развеян там, где Шарль и Эмили сочтут нужным… если вообще где-нибудь. Никакой таблички на дереве. Никакой урны для захоронения на кладбище. Ничего, что могло бы отметить мое пребывание здесь. И абсолютно никакой поминальной службы позже. Я просто хочу исчезнуть.
– Понимаю.
– Ты не одобряешь.
– Я – не ты.
– Да, но ты был неотъемлемой частью меня. Той, что я унесу с собой в великое неизвестное.
Я закусил губу, проглатывая рвущиеся нар