– Это верно, – протянул полковник, не сводя с него пытливых глаз. – Одевайтесь побыстрее, господин Нырко. Машина у входа в гостиницу. Нам с вами надо посетить еще одно медицинское светило и договориться о процедурах. Я тешу себя надеждой, что в конце марта вы уже сможете танцевать.
«Черт с ним, если это даже был и сам Геринг, – подумал Федор, возвращаясь к действительности. – Нет ничего бездарнее глупой, неосмысленной гибели, Она никогда не была моей целью».
Федор и предполагать не мог, что он так быстро станет летать на «Мессершмитте-109». Его инструктор, невысокий, но крепко сбитый, удивительно рыжий обер-лейтенант Золлинг, после третьего тренировочного полета на двухместной машине выбрался из кабины, прихрамывая (он был ранен в декабре сорок первого над Клином, когда еле-еле ушел от преследующих МИГ-3 и после этого направлен в учебный центр), подошел к Нырко и протянул ладонь с короткими, будто обрубленными пальцами.
– Зер гут, русский! – улыбнулся он всем своим обветренным лицом, покрытым мириадами рыжинок. – Последний полет ты весь от начала и до конца проделал самостоятельно. И взлет, и набор высоты, и заход на посадку! – все зер гут!
– А вы бы после двух провозных на нашем «ишаке» самостоятельно по кругу слетали бы? – насмешливо спросил Нырко.
Золлинг схватился за живот и оглушительно захохотал:
– Да ты лучше любого конферансье, Федор! Я – и на «ишаке», на этой рус фанера! Шалишь, приятель. А кто потом будет мою дочь Ренату воспитывать? И за десять тысяч марок не согласился бы. – И он горделиво махнул рукой в сторону самолета, из которого они только что вылезли на стоянке. – Разве можно сравнить «ишак» и наш «мессер», как вы его называете!
«А ведь он в сущности прав, – подумал про себя Нырко, – действительно, летать на нашем И-шестнадцать гораздо сложнее и мастерства требуется значительно больше. А тут на третьем полете я уже самостоятельно производил весь пилотаж. Немец только был наготове исправить возможную ошибку».
– Немецкий «мессершмитт» зер гут! – сказал Федор и заулыбался.
Золлинг одобрительно поглядел на него.
– Полагаю, первый самостоятельный полет на «мессершмитте» вы должны сегодня отметить в нашем офицерском казино. Имею ли я, инструктор, право рассчитывать на пару рюмок коньяку?
– За чем же остановка, Вилли? – дружелюбно рассмеялся Нырко. – Я же честный и благородный ученик. Так что рассчитывайте на целый русский стакан, а не на две рюмки.
Поздно вечером они поднялись на второй этаж офицерского казино, построенного, как здесь говорили, перед самым наступлением на Советский Союз на окраине авиационного городка. Большие окна были плотно завешены маскировочными шторами. В огромном зале ярко блистали люстры, над стойкой бара поднимались сизые облака папиросного дыма, официанты бегали с подносами, на которых стояли тяжелые кружки с пивом, отчаянно бубнил джаз. Перед возвышением, предназначенным для музыкантов, топтались несколько пар. Подвыпившие черноволосые парни в летной форме танцевали какое-то стремительное танго, самым бесцеремонным образом прижимая к себе густо накрашенных партнерш. Золлинг презрительно передернул широкими плечами.
– Румыны везде остаются румынами, без баб не могут, – сказал он завистливо. – Ну и союзнички! Одно слово – дерьмо. Впрочем, итальянцы не лучше, – покосился он на окутанный табачным чадом угловой столик, облепленный дюжиной офицеров в незнакомой Федору форме. – Только пьют и жрут за наш счет, а в первом же бою норовят показать большевикам свои зады.
Когда на их маленьком столике появилась целая бутылка коньяку, а вместо маленьких, таких обычных для немецких кафе и ресторанов миниатюрных рюмочек, стаканы, соседи завистливо присвистнули.
– За твой успех, русский! – призвал Золлинг.
Они выпили по полстакана густую коричневую жидкость, не смакуя, а сразу, залпом. Нырко в последнее время почти не курил. Но на этот раз он вытащил свою любимую трубку с Мефистофелем, набил эрзац-табаком. Бросив курить перед самым началом войны, он никогда не расставался с трубкой и даже брал ее на все боевые вылеты, вплоть до последнего, в шутку именуя своим талисманом. Но сегодня, после вновь испытанного ощущения скорости и высоты, пусть даже на этом бесконечно чужом ему фашистском «мессершмитте», он был очень доволен. Летчик всегда жил в майоре Нырко и мог умереть только с ним вместе. Федор вспомнил о том, как в первые дни этой огромной страшной войны, заслышав пронзительно нарастающий вой «мессершмиттовского»
мотора где-нибудь под Смоленском или Вязьмой, беженцы в панике бросались прочь от дороги. «Ничего, – зло подумал Федор о „мессершмитте“, – скоро ты сослужишь мне службу! Да еще какую!» Золлинг, всем окружающим на зависть, налил еще по полстакана, и в бутылке осталось уже меньше трети. Высоко подняв свой стакан, он почти выкрикнул «форвертс» и залпом опорожнил его.
– Русские должны учиться– у немцев воевать, а немцы у русских – пить шнапс и коньяк! – воскликнул он.
Федор, знавший, что Золлинг на Восточном фронте провел всего два воздушных боя и после второго навсегда выбыл из фронтовой авиации, про себя яростно подумал: «Попался бы ты мне над Могилевом или Вязьмой, здесь бы тебе острить не пришлось!» Очевидно, Иырко не смог притушить как следует этой ярости в своих глазах, потому что его инструктор вдруг сказал:
– Почему стал такой мрачный, русский? Надо веселиться. Пилот должен иногда расслаблять нервы.
У входной двери возник какой-то шум, и они оба обернулись. По ярко начищенным паркетным плитам отяжелевшей пьяной походкой шел высокий захмелевший полковник, которого почтительно поддерживали с обеих сторон два майора. Около их столика все трое остановились. На форменном кителе полковника темнели Железные кресты. Федор увидел покрасневшее от алкоголя лицо, высокую шапку светлых волос над обветренным лбом, голубые глаза, в которых еще не померкла способность воспринимать окружающее.
– Это и есть тот самый русский? – спросил полковник, указывая пальцем на Федора. – Терпеть не могу подобных ублюдков. Предатели одинаково опасны как для тех, от кого они сбежали, так и для тех, кому собираются услужить. Он сейчас должен быть не здесь, а в одном из воздушных квадратов над Подмосковьем или Ростовом-на-Дону, где сражаются мои асы, и драться с ними. Если он был в одинаковом со мной звании, я бы его завтра же вызвал на дуэль и застрелил бы. Хоть на земле, хоть в воздухе! – Пьяно покачнувшись, полковник угрожающе поднял кулак, но в эту минуту откуда-то появился Хольц, которого уже несколько дней майор Нырко не видел, и сделал повелительный жест майорам, поддерживавшим пьяного. Они немедленно поволокли его назад, к выходу.
К Хольцу из-за другого столика подбежал какой-то капитан в форме люфтваффе, которого Федор ни разу еще не видел, и почтительно вытянулся.
– Усилить наблюдение, он становится невыносимым, – торопливо произнес Хольц и, обернувшись, сказал одному только Федору по-русски: – Не обращайте на него внимания, господин Нырко. Алкоголь часто подводит даже самых умных людей. Продолжайте свой дружеский ужин, у вас есть для него повод. Все-таки первый самостоятельный полет на «мессершмитте»!
Когда они вновь остались одни, Нырко спросил у своего инструктора, кивнув на дверь, к которой вели заупрямившегося полковника:
– Кто это такой, Вилли?
Инструктор поднял вверх толстый, как сосиска, большой палец. Лицо его обрело восторженное выражение.
– О-ля-ля! Разве ты не знаешь, русский? Это же Хельдерс. Полковник Хельдерс. Командир нашей самой лучшей эскадры.
Федор постарался сделать веселое лицо:
– Не стоит дальше пояснять, Вилли. У него отличные пилоты. Их огонь над Смоленском и Вязьмой я на своей шкуре испытал.
14
Сжимая зубами трубку, Федор задумчиво смотрел в распахнутое окно своей небольшой комнаты. Борода Мефистофеля была окутана синими облаками табачного дыма. Федор курил не затягиваясь. Просто было приятно посидеть перед сном в одиночестве, когда весь город уже спал, а в тех квартирах, где семьи фашистских летчиков еще бодрствовали, окна были безукоризненно затянуты шторами и ни одна полоска света не пробивалась из них. Где-то неподалеку, очевидно над Магдебургом, стояло зарево прожекторов и глухо били крупнокалиберные зенитки по невидимым отсюда самолетам, скорее всего, английским. В последнее время бомбежки усилились, Федор этому радовался и тосковал, оттого что он не там, не под прожекторами и зенитками, на той высоте, с какой можно сбрасывать бомбы по этим ненавистным городам и аэродромам. «Хотя бы этот аэродром когда-нибудь зацепили, – со злостью думал он. – Посмотрел бы я, как забегали бы все эти золлинги и хельдерсы, да и румыны в придачу, которые в свободное время норовят не вылезать из казино!» Было тоскливо от сознания, что обстоятельства его существования мало изменились, а роль пленного, решившего служить третьему рейху, дается все труднее и труднее. Еще одна надежда вырваться из плена померкла навсегда. Он рассчитывал, что не сразу, а со временем удастся овладеть двухмоторным бомбардировщиком, тайком проникнув в его пилотскую кабину, взлететь поперек старта и взять курс на восток, к своим. Но в этом учебном центре будущих фашистских пилотов учили летать исключительно на «мессершмиттах», радиус действия которых позволил бы долететь только до бывшей немецко-польской границы, не дальше. К тому же контроль за каждым его шагом все усиливался.
Правда, теперь ему разрешали в качестве инструктора летать на двухместном самолете с очень лаконичным объемом задания: взлет, зона, посадка. В передней кабине всегда сидел курсант, которого надо было готовить к самостоятельному пилотированию, обычно румын или итальянец, реже – немец. Лишь изредка разрешали ему полет на одиночном боевом «мессершмитте», но всякий раз как бы случайно горючего заливали в баки лишь на тридцать минут, не больше. «Вот и выходит, что я своими руками обучаю всю эту сволочь, которая потом проследует на Восточный фронт, – мрачно д