– Я склонен повторить вопрос американского коллеги, – сказал комиссар. – С какой целью? Зачем охлаждать мертвое тело или голову до этого вашего абсолютного нуля?
– Чтобы их соединить, – ровным голосом сказал Ричмен.
– Как это – соединить? – недоверчиво переспросил Нобл.
– Другой причины не вижу.
Маквей почесал в затылке и обернулся к окну. Утро выдалось ясное, солнечное, а в кабинете было темно и пахло какой-то плесенью. Прямо перед носом у Маквея оказалась склянка с заспиртованной мальтийской кошкой. Американец посмотрел на Ричмена.
– То есть, если я правильно понял, речь идет о молекулярной хирургии?
– В общем, да, – улыбнулся доктор. – При абсолютном нуле под воздействием направленного магнитного поля атомные частицы поддаются полному контролю. То есть становится возможной атомарная криохирургия. Это такой уровень микрохирургии, о котором современная медицина и мечтать не может.
– Если можно, чуть подробнее, – попросил Нобл.
У Ричмена в глазах вспыхнул азартный огонек – судя по всему, эта тема его чрезвычайно интересовала.
– Если предположить, что подобная технология возможна, берем человека, замораживаем его до абсолютного нуля, оперируем, потом отмораживаем. И все чисто, никаких шрамов. Между атомами устанавливается химическая связь на электронном уровне. Получается некий идеальный, то есть несуществующий шов. Ткани соединяет как бы сама природа.
– Вы считаете, кто-то занимается такими делами? – тихо спросил Маквей.
– Нет, это невозможно, – вмешался в разговор Майклс.
– Почему?
– Существует закон Хайзенберга. Вы позволите, доктор Ричмен? – Тот кивнул, и Майклс, ободренный, обернулся к американцу. Почему-то молодому врачу очень хотелось показать детективу, что в своей профессии он, Майклс, тоже кое-чего стоит. – Это закон квантовой механики, согласно которому невозможно с абсолютной точностью измерить одновременно сразу два параметра квантовой субстанции – скажем, атома или молекулы. По очереди – ради Бога, но не синхронно. Допустим, если вы замеряете скорость и направление движения атома, то при этом не можете определить точку его нахождения в данный момент.
– А при абсолютном нуле? – спросил Маквей, давая возможность молодому человеку полностью проявить себя.
– Безусловно. Ведь тогда атомы неподвижны.
– Понимаете, детектив, – объяснял Ричмен, – ученым удавалось достичь температур, превышающих абсолютный нуль на одну миллионную градуса, но чистый нуль – величина теоретическая. Достичь ее невозможно.
– Я не спрашивал, возможно ли это. Я спрашиваю, занимается ли этим кто-то? – резко перебил его Маквей. Ему надоели теоретические рассуждения, хотелось фактов. Он смотрел Ричмену прямо в глаза.
Таким своего американского коллегу комиссар Нобл видел впервые и подумал, что Маквею репутация матерого волка досталась не случайно.
– Детектив, мы пока установили лишь, что заморозке подвергалось одно тело и одна голова, – сказал Ричмен. – Из остальных трупов металлический предмет обнаружен только в одном, но и тот еще не обследован. После анализа, возможно, наш разговор примет более предметный характер.
– А что вам подсказывает чутье?
– Только не для протокола, ладно? Я думаю, мы имеем дело с безуспешными экспериментами в области криохирургии.
– То есть соединение головы с туловищем?
Ричмен кивнул.
Нобл посмотрел на Маквея.
– Кто-то пытается соорудить современного Франкенштейна?
– Франкенштейна собирали из трупов, – заметил Майклс.
– Что вы хотите этим сказать?! – Комиссар вскочил, чуть не опрокинув сосуд, в котором плавало расширенное сердце профессионального футболиста. Подхватив склянку, Нобл воззрился на врачей. – Их что, живыми заморозили?!
– Похоже на то.
– А как же следы отравления цианидом? – спросил Маквей.
Ричмен пожал плечами.
– Возможно, частичное отравление или специфика обработки. Кто его знает.
Нобл взглянул на Маквея и сказал:
– Большое спасибо, доктор Ричмен. Не будем больше отнимать у вас время.
– Секунду, Айан. – Маквей наклонился к Ричмену. – Еще один вопрос. Когда мы нашли в мусорном баке голову, она уже оттаивала. Скажите, состояние оттаявших тканей зависит от того, как давно они были заморожены?
– Не понимаю вас, – нахмурился Ричмен.
Маквей придвинулся еще ближе.
– Установить личность нашего клиента чертовски трудно. Вот я и подумал, а что, если мы не там ищем. Вдруг этот человек пропал не несколько дней, даже не несколько недель назад, а давно, очень давно? Такое возможно?
– Вопрос гипотетический, и я отвечу на него так же. Если кому-то в самом деле удалось выйти на абсолютный нуль, молекулярный мир сохраняется в полной неприкосновенности. При оттаивании будет невозможно определить, сколько прошло времени – неделя, сто лет или тысячелетие.
– Думаю, вашему отделу по розыску пропавших без вести придется попотеть, – сказал Маквей комиссару Ноблу.
– Ваша правда.
Зазвонивший телефон отвлек Маквея от размышлений об утренних событиях.
– Маквей, золотце мое!
– Послушай, Бенни, уймись, мне не до трепа.
– Сказано – сделано.
– Что «сказано – сделано»?
– Я выяснил то, о чем ты просил. Запрос из Вашингтона по поводу Альберта Мерримэна поступил шестого октября, в четверг, в 11.37.
– То есть в 16.37 по парижскому времени…
– Тебе видней.
– Они просили только досье и больше ничего?
– Да.
– Ты понимаешь, Бенни, французы только утром в пятницу восстановили отпечаток пальца. Отпечаток – и больше ничего. А в вашингтонском отделении Интерпола за пятнадцать часов до этого уже интересовались Альбертом Мерримэном.
– Да, похоже, в Интерполе нечисто. То ли секретное расследование, то ли утечка. Я знаю одно: виноват всегда стрелочник, то есть следователь.
– Бенни…
– Что, золотце?
– Спасибо.
Секретное расследование, утечка. Маквея тошнило от этих слов. В Интерполе явно происходило что-то непонятное, а Лебрюн об этом не догадывался. Придется его проинформировать, хоть ему вряд ли это понравится. Но когда Маквей дозвонился до Лебрюна, тот не дал ему и рта раскрыть.
– Друг мой, – взволнованно выпалил инспектор, едва взяв трубку. – Я как раз собирался вам звонить. У нас дела принимают сложный оборот. Три часа назад Альберта Мерримэна выловили из Сены. Он весь дырявый, как голландский сыр. Автомобиль, которым он пользовался, обнаружен в 90 километрах выше по течению, недалеко от Парижа. В салоне повсюду пальчики нашего американского доктора.
Глава 43
Через час Маквей уже ехал на такси в аэропорт Гетуик. Пусть Нобл и его коллеги из Скотленд-Ярда пока роются в картотеке пропавших без вести и ищут человека, перенесшего имплантацию стальной пластинки в черепную коробку. Одновременно началась тайная проверка всех больниц и медицинских факультетов Южной Англии. Требовалось установить, кто ведет эксперименты с криохирургией. Маквей хотел было обратиться с аналогичной просьбой в лионскую штаб-квартиру Интерпола, чтобы такую проверку произвели по всей Европе, но история с досье Мерримэна заставила его отказаться от этой идеи. Если в Интерполе нечисто, лучше держать секреты при себе. Маквей терпеть не мог, когда с ним играли в кошки-мышки. Как правило, аппаратные интриги, хоть они мешали работать, действовали на нервы и заставляли терять время, были достаточно безобидны, но в данном случае все могло оказаться куда серьезней. Пусть уж Нобл сначала сделает, что сумеет, а там видно будет.
И еще Маквея очень угнетало то, как плохо он, оказывается, разбирается в людях. Осборн-то наврал не только по поводу грязи на кроссовках.
С виду он казался вполне симпатичным, образованным парнем, по уши влюбившимся в чужую любовницу. Ничего криминального. Но каким-то образом этот симпатяга был связан с двумя жестокими убийствами.
И еще одно соображение не давало детективу покоя. Доктор Ричмен говорил, что кто-то явно пытается заниматься экспериментами в области микрохирургии, безуспешно пробует соединять голову и туловище. А ведь Пол Осборн – хирург-ортопед, специализирующийся на костных операциях. Уж он наверняка в таких делах разбирается.
Маквей с самого начала считал, что все убийства – дело рук одного человека. А что, если он уже выходил на этого человека, но упустил его?
Осборн проснулся и никак не мог понять, где находится. Потом вдруг увидел склонившееся над ним лицо Веры. Она сидела рядом, на постели, в черных слаксах и просторном свитере того же цвета. От этого ее кожа казалась белой и прозрачной, как тонкий фарфор.
– У тебя был жар, – сказала она, вытирая ему пот со лба. – По-моему, мне удалось его сбить.
В ее темных глазах мелькнула искорка – точь-в-точь как во время их первой встречи. Осборн с изумлением подумал, что это случилось всего девять дней назад.
– Долго я спал? – слабым голосом спросил он.
– Нет. Часа четыре.
Он хотел сесть, но в бедре так стрельнуло, что пришлось откинуться на подушку.
– Если б ты позволил отвезти тебя в больницу…
Пол смотрел в потолок. Он и не помнил, когда запретил ей везти его в госпиталь. Наверное, в бреду, когда проболтался и о Канараке, и о Пакаре, и об отце.
Вера положила компресс в тазик и отошла к окну какой-то странной клинообразной формы.
Осборн с удивлением осмотрелся. Это была совсем другая комната: справа дверь, слева еще одна – в маленькую ванную, стены к потолку сужаются. Похоже на мансарду.
– Мы на чердаке под самой крышей. Тут потайная квартирка, о которой мало кто знает. Ее оборудовали участники Сопротивления в сороковом году.
Вера снова села на кровать и придвинула поднос, на котором стояла тарелка с горячим бульоном.
– Тебе нужно поесть.
Осборн молча смотрел на нее.
– Приходила полиция, – пояснила она. – Поэтому я решила тебя переселить.
– Ты перетащила меня сама?