Но он подмигнул Элис, и мы поняли, что он готов помочь. Мы забрались в повозку, и он, подхлестнув лошадь, спросил, куда мы собрались. Это был добродушный старик с лицом, похожим на скорлупу грецкого ореха, с седыми волосами и бородкой, похожий на человечка, выскакивающего из табакерки.
– Мы хотим попасть в башню, – сказала Элис. – Скажите, пожалуйста, она разрушена?
– Целехонька! – ответил старик. – Человек, который ее построил, завещал прорву денег на ее ремонт. На этакие деньги можно было бы прокормить кучу честного люда.
Мы спросили, там что, церковь?
– Церковь? – переспросил старик. – Ничего подобного. Скорее надгробие. Говорят, человек, построивший башню, был проклят и не должен был упокоиться ни в земле, ни в море. Поэтому его погребли на полпути к верхушке башне… Ну, если это можно назвать погребением.
– А на верхушку башни можно подняться? – спросил Освальд.
– Господи, конечно! Говорят, сверху открывается прекрасный вид. Сам-то я никогда туда не лазал, хоть и жил в виду этой башни с рождения, все свои шестьдесят три года.
Элис спросила, нужно ли пройти мимо похороненного человека, чтобы попасть на верхушку башни, и виден ли гроб.
– Могила закрыта каменной плитой, плитой с надписью, – ответил старик. – Тебе нечего бояться, мисси. Сейчас светло, так что ж туда не слазать. Но я бы не пошел туда после наступления темноты ни за что на свете. Башня всегда открыта, днем и ночью, и, говорят, в ней время от времени ночуют бродяги. Ну и пусть ночует кто угодно, только не я.
Мне бы тоже не захотелось там ночевать. Но теперь мы еще больше рвались добраться до башни, особенно когда старик сказал:
– Мой двоюродный дед по материнской линии был одним из каменщиков, которые установили надгробную плиту. Раньше там было просто толстое стекло, и под стеклом лежал мертвец, как и было велено в завещании. Он лежал в стеклянном гробу в своей лучшей одежде – синем атласе и серебре, говорил дядя, в одежде тех времен, в парике и с мечом под боком. Дядя сказал, что из-под парика виднелись отросшие волосы, а борода доходила мертвецу до кончиков пальцев ног. Дядя всегда утверждал, что покойник не мертвее нас с тобой, просто у него случился какой-то припадок, транзит, как это называют. Дескать, как посмотришь на него, так и кажется, что когда-нибудь он снова вернется к жизни. Но доктор сказал – ничего подобного, ведь прежде чем похоронить, с ним сделали что-то такое, что делали с библейским фараоном.
Элис прошептала на ухо Освальду, что мы опаздываем к чаю и не лучше ли сейчас же вернуться домой, но он ответил:
– Если боишься, так и скажи. Тебе незачем туда входить, а я войду.
Человек, ехавший за свиньей, высадил нас у ворот совсем рядом с башней – по крайней мере, так казалось, пока мы не отправились дальше. Мы поблагодарили старика, он ответил:
– Не за что, – и уехал.
Идя к башне, мы почти не разговаривали. После того, что рассказал старик, нам пуще прежнего захотелось ее увидеть – всем, кроме Элис, которая продолжала говорить о чае, хотя не была обжорой. Остальные ее не поддержали, но Освальд сам подумал, что лучше бы вернуться домой до темноты.
Шагая по тропинке через лес, мы увидели сидящего на обочине бедного бродягу с пыльными босыми ногами. Он окликнул нас, назвался моряком и попросил мелочи, чтобы вернуться на корабль.
Мне он не очень понравился, но Элис сказала:
– Ой, бедненький, давай поможем ему, Освальд.
Мы торопливо посовещались и решили отдать шестипенсовик, сэкономленный на молоке. Деньги были у Освальда, и ему пришлось вытряхнуть всё из кошелька в поисках шестипенсовика. После Ноэль рассказывал, что заметил, как бродяга жадно пожирал глазами блестящие монеты, когда Освальд складывал их обратно. Освальд должен признаться, что нарочно дал тому человеку понять, что шесть пенсов вовсе не последние, чтобы тот не стеснялся принять такую большую сумму.
Бродяга благословил наши добрые сердца, и мы пошли дальше.
Ярко светило солнце, и Таинственная Башня, когда мы до нее добрались, ничуть не походила на гробницу. Первый этаж был весь из сквозных арок, под которыми росли папоротники и другая зелень. В центре башни витая каменная лестница уходила вверх. Когда мы начали подниматься, Элис осталась внизу, делая вид, что хочет нарвать папоротника, но мы крикнули ей, что тут светло до самого верха, как и сказал человек, ехавший за свиньей.
– Хорошо, – ответила она. – Я не боюсь. Я боюсь только одного – что мы опоздаем домой.
Это не назовешь мужественной прямотой, но от девчонки не сто́ит ожидать большего.
В башенной опоре имелись отверстия для света, а наверху путь нам преградила толстая дверь с железными засовами. Мы отодвинули засовы, и не страх, а лишь предусмотрительность заставила Освальда открыть дверь очень медленно и осторожно. Наверх могли забраться бродячая собака или кошка, и, если их там случайно заперли, Элис очень испугалась бы, когда зверюга выскочила бы на нас.
Дверь открылась, и мы не увидели ни собаки, ни кошки.
Мы очутились в комнате с восемью стенами. Денни говорит, что такая комната называется «октагональной», потому что восьмиугольную форму изобрел человек по имени Октагон. В комнате было восемь больших окон без стекол – просто каменные арки, как в церквях, – и ее наполнял солнечный свет. Сквозь окна виднелось голубое небо, а больше ничего, слишком высоко находились эти окна.
Комната оказалась такой светлой и веселой, что я уж подумал – человек без свиньи все наврал про покойника… Как вдруг заметил под одним из окон дверь.
За дверью небольшой коридор вел к винтовой лестнице. Это смахивало на церковную колокольню, только тут благодаря окнам было светло. Мы поднялись по лестнице, очутились на лестничной площадке и увидели вделанную в стену отполированную каменную плиту (Денни заявил, что она из абердинского графита[13]). На плите позолоченными буквами красовалась такая надпись: «Тут покоится тело мистера Ричарда Равенэла. Родился в 1720 году. Умер в 1779 году».
А ниже были высечены стихи:
Лежу я здесь, между землей и небом,
О, помяни меня, прохожий, кто б ты ни был,
И, посмотревши на мою могилу,
Скажи: «Господь тебя, несчастный дух, помилуй».
– Какой ужас! – сказала Элис. – Вернемся поскорее домой!
– Почему бы не подняться на самый верх? – спросил Дикки. – Просто чтобы сказать, что мы там были.
Элис не нытик и согласилась, хотя я видел, что предложение Дикки ей не по душе.
Наверху башня была похожа на церковную колокольню, только не квадратную, а восьмиугольную.
Элис держалась молодцом, потому что трудно думать о привидениях и тому подобной ерунде в четыре часа пополудни, когда светит яркое солнце, а между деревьями виднеются красные крыши ферм, мирные белые дороги, повозки и люди, похожие сверху на ползущих черных муравьев.
Было очень весело, но мы чувствовали, что и вправду пора возвращаться, ведь вряд ли кто-нибудь подвезет нас до дому, как подвезли сюда, а в пять часов подадут чай.
Мы начали спускаться. Дикки шел первым, за ним Освальд, потом Элис, за ней – Эйч-Оу… Который споткнулся на верхней ступеньке и не упал только потому, что врезался в спину Элис. Это чуть не опрокинуло Освальда и Дикки. И тут сердца у всех замерли, а после поскакали семимильными шагами. (Так пишут в миссионерских брошюрках о работе, что она «идет семимильными шагами»). Внизу, в башне, где был похоронен бедняга, чья борода после смерти отросла до кончиков пальцев ног, раздался шум – громкий шум. Как будто кто-то захлопнул дверь и запер ее на засовы.
Чуть не сбивая друг друга с ног, мы поспешили выбраться на открытое светлое пространство на вершине башни. Рука Элис попала между низом дверного проема и ботинком Эйч-Оу, но Элис еще нескоро заметила, что ее рука вся в синяках и даже содрана до крови.
Мы посмотрели друг на друга, и Освальд спросил твердым голосом (по крайней мере, я надеюсь, что он говорил твердо):
– Что это было?
– Он очнулся, – пролепетала Элис. – О-ей, точно очнулся! Конечно, там есть дверка, через которую он может выйти. И он придет сюда, обязательно придет!
Дикки сказал:
– Если он живой, ничего страшного. Какая разница, придет или нет?
Я заметил, что голосу Дикки недостает твердости.
– Если только он не очнулся в состоянии буйного помешательства, – сказал Ноэль.
Затаив дыхание, мы уставились на дверной проем, но больше ничего не услышали.
То, что сказал потом Освальд, так и не занесли в «Книгу Золотых Дел», хотя все признают храбрость и благородство этих слов:
– Наверное, просто ветер захлопнул одну из дверей. Я спущусь и посмотрю, если ты не против, Дик.
– А гром задвинутых засовов? Ветер не мог их задвинуть, – только и ответил Дикки.
– Гром с ясного неба, – пробормотал Денни, взглянув вверх. Его отец работает редактором.
Весь красный, Денни держал за руку Элис. Вдруг он выпрямился и сказал:
– Я не боюсь. Я пойду посмотрю, что там.
Впоследствии эти слова занесли в «Книгу Золотых Дел».
В конце концов вниз отправились Освальд, Дикки и Денни. Денни шел первым, потому что сам так захотел, и Освальд ему позволил. Если бы Освальд оттер его назад и пошел впереди, это было бы все равно, как если бы сэр Ланселот не позволил молодому рыцарю заслужить шпоры. Но Освальд позаботился о том, чтобы пойти вторым. Остальные не поняли, почему он так поступил. Ладно, от девочек понимания не жди, но я наделся, что отец поймет Освальда и без слов, да только никакого понимания не дождался.
Мы шли медленно и у подножия лестницы резко остановились – потому что дверь оказалась плотно закрыта. Не просто закрыта, а заперта: она не уступила нашим толчкам, даже самым отчаянным и сплоченным.
Вот теперь мы почему-то почувствовали, что мистер Ричард Равенэл по-прежнему лежит себе полеживает, просто кто-то запер дверь то ли забавы ради, то ли не зная, что наверху есть люди. Разведчики бросились обратно по лестнице, и Освальд объяснил остальным, в чем дело, скупыми, торопливыми, но четкими словами. Мы все перегнулись через стену между зубцами и закричали: