Когда он заговорил, в его голосе было спокойствие раскаленного добела железа, может, даже спокойствие отчаяния:
– Опять двадцать пять! Что, черт возьми, заставило вас построить плотину?
– Мы были бобрами, – гордо ответил Эйч-Оу.
В отличие от нас, он не понял, что означает тон дяди Альберта.
– Не сомневаюсь. – Дядя Альберта запустил пальцы в волосы. – Не сомневаюсь! Не сомневаюсь! Ну что ж, мои бобры, марш в постель и стройте плотины из подушек! Ваша плотина запрудила ручей; выкапывая для нее глину, вы оставили канал, по которому хлынула вода и погубила свежесобранного ячменя фунтов на семь. К счастью, фермер вовремя это заметил, иначе вы могли бы испортить урожай и на семьдесят фунтов. А вчера вы сожгли мост.
Мы сказали, что сожалеем. Больше сказать было нечего, только Элис добавила:
– Мы не хотели вести себя плохо.
– Конечно, не хотели, – сказал дядя Альберта. – Вы никогда этого не хотите. О да, я поцелую тебя… Но все равно марш в постель, а завтра напишете двести строчек: «Берегись Бобриного Бытия. Плохо Поджигать, Плохо Плотинами Портить Посевы!» Это будет контрольная работа на заглавные буквы «Б» и «П».
Последние слова дяди Альберта дали нам понять, что, хотя он все еще раздражен, но уже не в ярости; и мы пошли спать.
На следующий день еще задолго до заката солнца меня уже тошнило от заглавных букв «Б» и «П».
Засыпая, Освальд окликнул Дикки:
– Знаешь что?
– Ну? – отозвался тот.
– Есть в этой истории кое-что хорошее. Плотина-то получилась на славу!
И с этой приятной мыслью усталые бобры (они же исследователи полюса или истоков Нила) заснули.
Глава восьмая. Высокородный младенец
Вообще-то он был не таким уж плохим малышом – для младенца, с круглым и чисто вымытым лицом, а по вашим юным родственникам вы наверняка знаете, что дети редко бывают чистыми. Дора сказала, что его пелеринка отделана настоящим кружевом, что бы это ни значило – я лично не понимаю, как одно кружево может быть более настоящим, чем другое. Когда мы увидели ребенка, он лежал в шикарной коляске, стоящей на дорожке, которая вела к мельнице.
– Интересно, чей он? – спросила Дора. – Ну разве он не прелесть, Элис?
Элис согласилась, что прелесть, и сказала, что, скорее всего, это ребенок благородных родителей, похищенный цыганами.
– Держу пари, его украла вон та парочка, – заявил Ноэль. – Разве не видите, как они лежат? В их позах есть что-то преступное.
Он показал на двух бродяг, которые разлеглись в тени на травке чуть подальше от того места, где стояла коляска с ребенком. Оба крепко спали, оба были оборваны, и их храп действительно звучал зловеще.
– Думаю, они украли титулованного наследника глубокой ночью и с тех пор удирали со всех ног, пока не заснули, вконец вымотанные, – сказала Элис. – Представляю, как мать-аристократка просыпается утром и видит, что ее маленького аристократа нет в постели рядом с мамочкой. Душераздирающая сцена!
Ребенок крепко спал, иначе девочки поцеловали бы его. Просто странно, как они любят целоваться. Сам автор никогда не видел в поцелуях ничего хорошего.
– Если его украли цыгане, – сказала Дора, – может, они его продадут? Интересно, сколько они возьмут за ребенка?
– А что бы ты сделала с ребенком, если бы его заполучила? – спросил Эйч-Оу.
– Конечно, усыновила бы, – ответила Дора. – Я часто думала, что было бы здорово кого-нибудь усыновить. Это тоже стало бы золотым деянием, а в нашей книге их маловато.
– По-моему, нас в семье и так предостаточно, – сказал Дикки.
– Да, но вы же не младенцы, – возразила Дора.
– Если не считать Эйч-Оу: иногда он ведет себя, как младенец.
Дикки сказал так потому, что утром застукал Эйч-Оу, когда тот удил рыбу, сложив червей в шкатулку, в которой Дикки хранил свои серебряные запонки, полученную в школе медаль и сломанные часы с цепочкой. Выстланная красным бархатом шкатулка после червей выглядела не очень красиво, а Эйч-Оу с ревом твердил, что Дикки его побил и вел себя по-свински. Мы думали, что они помирились, и были огорчены, увидев, что ссора грозит вспыхнуть снова. Поэтому Освальд сказал:
– Оставьте младенца в покое, пойдем уже!
Остальные послушались.
Мы шли к мельнику, чтобы попросить мешок отрубей для свиней и сказать, что нам не прислали муку.
Дорожка тянется до клеверного поля, за ним есть кукурузное, а после по еще одной дорожке можно попасть на мельницу. Это очень хорошая мельница; вообще-то там их даже две – водяная и ветряная, а рядом есть дом и хозяйственные постройки. Раньше я никогда не видел мельниц, а вы совершенно точно не видели.
Если бы мы жили в сказке, жена мельника отвела бы нас в чистенькую кухню с полом, выскобленным песком, где старая дубовая скамья от времени почернела и стерлась. Мельничиха смахнула бы пыль со стульев (там стояли бы старые коричневые виндзорские стулья), а потом дала бы каждому из нас по стакану сладкого ароматного вина с первоцветом и по толстому ломтю пышного домашнего пирога. А на столе в старинной фарфоровой вазе красовались бы свежие розы. Но мы жили не в сказке, поэтому мельничиха пригласила нас всех в гостиную и угостила лимонадом «Эйфелева башня» и печеньем «Мари». Стулья в ее гостиной были из «гнутого дерева», на столе не стояло никаких цветов, кроме восковых под стеклянным колпаком, но все равно она была очень добра, и мы были очень ей благодарны. Но вскоре мы поспешили к мельнику, и в гостиной остались только Дора с Дейзи: хозяйка рассказывала им о своих жильцах и о своих лондонских родственниках.
Мельник – настоящий человек! Он показал нам обе мельницы, позволил забраться на самый верх ветряной и показал, как она вращается, чтобы лопасти могли ловить ветер, а еще мы видели большие кучи красных и желтых зерен (красные – это английская пшеница), и эти кучи сползали понемногу в квадратное отверстие и текли к жерновам. Зерно издает шелестящий мягкий звук, очень похожий на шум моря, его слышно сквозь все другие шумы.
Потом мельник позволил нам пройтись по всей водяной мельнице. Внутри нее просто сказочные хоромы. Все густо запорошено белой мукой – ее много, как сахару на блинчиках, когда тебе разрешают сыпать его сколько угодно. Мельник открыл дверь и показал нам огромное водяное колесо: с него капала вода, оно вращалось медленно и уверенно, «как огромный круглый гигант», по выражению Ноэля. Потом мельник спросил, рыбачим ли мы.
– Да, – тут же ответили мы.
– Тогда почему бы вам не порыбачить в заводи возле мельницы? – спросил он.
Мы вежливо согласились, а когда он ушел, чтобы что-то сказать своему помощнику, признались друг другу, что мельник просто потрясающий человек.
Он все делал основательно. Вывел нас из мельницы, вырезал нам ясеневые удочки, дал лески и крючки, а еще несколько разных видов наживки, включая горсть красивых червей, которых Освальд положил в карман.
Когда дело дошло до насаживания наживки на крючок, Элис сказала, что уходит домой с Дорой и Дейзи. Девочки – странные, загадочные и глупые существа. Элис всегда наслаждается охотой на крыс, пока крыса не поймана, но ненавидит рыбалку от начала и до конца. Нам, мальчикам, рыбалка должна нравиться. Сейчас мы уже не так к ней равнодушны, как в тот день, когда открыли шлюз и сорвали соревнование удильщиков.
Мы отлично порыбачили. Не могу понять, почему мельник был к нам так добр. Может быть, в его мужественной груди зародились товарищеские чувства к своим собратьям-удильщикам, ибо он и сам был благородным рыболовом.
Мы великолепно провели время и поймали восемь плотвиц, шесть карасей, трех угрей, семь окуней и молодую щуку, но щуренок оказался таким маленьким, что мельник попросил его отпустить, что мы, конечно, и сделали.
– Он будет жить, пока однажды не клюнет снова, – сказал мельник.
Его жена дала нам хлеба, сыра и еще лимонада «Эйфелева башня», и наконец мы отправились домой, слегка промокшие, но очень гордые, неся рыбу на продетой сквозь жабры веревочке.
Это был потрясающий день – один из тех дней, которые сами собой случаются в деревне. Деревенские жители гораздо дружелюбнее городских. Думаю, потому, что в деревне живет меньше людей, им не надо тратить свою доброту на огромные толпы, поэтому их добрые чувства толще… Ну, как слой масла, если его намазать на один ломоть хлеба, а не на дюжину. Дружелюбие в деревне – не жалкий ошметок, как в Лондоне.
Даже Дикки и Эйч-Оу забыли об утренней размолвке и о своих оскорбленных чувствах. Эйч-Оу досталась лучшая удочка, и он поменялся ею с Дикки, а Дикки насадил Эйч-Оу наживку на крючок. В общем, они вели себя, как любящие бескорыстные братья в брошюрках для воскресных школ.
Шагая через кукурузное и клеверное поля, мы разговаривали о рыбалке, а когда вышли на дорожку, где раньше стояла коляска с ребенком, увидели, что бродяги исчезли, коляска исчезла и, конечно, ребенок тоже исчез.
– Интересно, в самом ли деле те цыгане украли ребенка, – сонно сказал Ноэль.
Он поймал мало рыбы, зато сочинил стихи. Такие:
– Как бы мне хотелось рыбкой стать
И в воде резвиться и играть.
Я не стал бы, как последний дурачок,
Попадаться на дурацкий ваш крючок,
А лежал бы преспокойно я на дне
Вы б меня поймали разве что во сне.
Вы пришли бы посмотреть на злой крючок,
А я не там. Лежу на дне я – и молчок!
– Если они действительно украли ребенка, – продолжал Ноэль, – их выдаст роскошная коляска. Можно замаскировать ребенка, одев в тряпье и вымазав ему лицо ореховым соком, но коляску не замаскируешь.
– Можно было бы замаскировать ее под тачку, – сказал Дикки.
– Или забросать ее листьями, как делают со своими гнездами дрозды, – вставил Эйч-Оу.
Мы велели ему заткнуться и не болтать чепухи, но потом нам пришлось признать, что даже младший брат иногда может сказать что-то дельное.