Освальд вспомнил, что молчание – золото, но молчание ему не помогло. Лесник заставил его вывернуть карманы, и там оказались пистолет и патроны.
Судья язвительно рассмеялся, словно говоря: «Я так и знал!»
– Ну, и где ваше разрешение на охоту? – спросил он. – Вы отправитесь со мной и отсидите неделю или две в тюрьме.
Сейчас я не верю, что он мог бы отправить нас в тюрьму, но тогда мы думали, что он может это сделать и сделает.
Поэтому Эйч-Оу расплакался, но Ноэль, хоть и стуча зубами, заговорил как мужчина:
– Вы нас не знаете. Вы не имеете права не верить нам, пока не уличите нас во лжи. Мы не врем, спросите у дяди Альберта.
– Попридержи язык, – велел седоусый.
Но Ноэль закусил удила.
– Если вы посадите нас в тюрьму без доказательств, – сказал он, дрожа все сильней и сильней, – значит, вы ужасный тиран, как Калигула, Ирод, Нерон или испанские инквизиторы, и я напишу об этом в тюрьме поэму, и люди будут вечно вас проклинать!
– Ну и ну! – сказал седоусый. – Что ж, это мы еще посмотрим.
И он зашагал по тропе, в одной руке держа лису, а другой сжимая ухо Ноэля.
Я думал, Ноэль заплачет или упадет в обморок, но он держался с достоинством – совсем как раннехристианский мученик.
Остальные тоже пошли с ними. Я нес лопату, Дикки – грабли, Эйч-Оу – карточку, а Ноэля вел судья. В конце дорожки мы увидели Элис: она вернулась домой, повинуясь приказу заботливого брата, но тут же снова бросилась обратно, чтобы не оставить своих в беде. В некоторых отношениях она почти достойна быть мальчиком.
– Куда вы его ведете? – спросила она судью.
Возмущенный судья ответил:
– В тюрьму, противная девчонка.
– Ноэль упадет в обморок, – сказала Элис. – Однажды его пытались отправить в тюрьму – из-за собаки. Пожалуйста, пойдемте к нам домой, повидайтесь с нашим дядей… Вообще-то он нам не дядя, но все равно что дядя. Мы не убивали лису, если вы из-за этого злитесь… Честно-пречестно, не убивали! Боже, как бы мне хотелось, чтобы вы вспомнили о собственных сыновьях и дочках, если они у вас есть, или о том времени, когда сами были маленьким. Если бы вы об этом вспомнили, вы не вели бы себя так ужасно!
Не знаю, о чем из перечисленного вспомнил хозяин собак, но он сказал:
– Ладно, веди, – и отпустил ухо Ноэля.
Элис прижалась к Ноэлю и обняла его.
Испуганная процессия (все ее участники были бледны от тревоги – за исключением седоусого джентльмена, красного от гнева) вступила в наши ворота и вошла зал с черно-белым мраморным полом и старой дубовой мебелью.
В дверях стояли Дора и Дейзи. Розовая нижняя юбка валялась на столе, вся в пятнах крови. Дора посмотрела на нас и поняла, что дело плохо. Она выдвинула большой дубовый стул и очень любезно спросила седоусого судью:
– Не хотите ли присесть?
Тот хмыкнул, но все-таки сел. Потом огляделся в молчании, которое нас не успокоило. Мы тоже огляделись.
Наконец, он сказал:
– Что ж, вы не попытались сбежать. Говорите правду, я вас выслушаю.
Мы повторили то, что уже рассказали раньше.
Судья положил лису на стол, на Дорину юбку, достал нож, и девочки закрыли лица руками. Даже Освальд не захотел смотреть. Одно дело – раны в бою, но совсем другое – когда мертвую лису режут ножом.
В следующее мгновение судья вытер что-то носовым платком, брякнул этот предмет на стол, а рядом положил один из моих патронов. Первым предметом была пуля, убившая лису.
– Сами взгляните! – предложил он.
И мы яснее ясного поняли, что пули одинаковые.
Дрожь отчаяния пробежала по телу Освальда. Теперь он знал, как себя чувствует герой, несправедливо обвиненный в преступлении, когда судья надевает черную шапочку, и улики вопиют, и все защитники в отчаянии.
– Ничем не могу помочь, – сказал он. – Мы ее не убивали, вот все, что я могу сказать.
Седоусый судья, может, и был обер-егермейстером, но плохо умел держать себя в руках – а я думаю, держать себя в руках важнее, чем держать на сворке целую прорву проклятых собак. Он произнес несколько слов, которые Освальд никогда бы не повторил, не говоря уже о том, чтобы использовать их в беседе, а кроме того, назвал нас «упрямыми маленькими отродьями».
И вдруг среди тишины, полной отчаянных размышлений, вошел дядя Альберта.
Обер-егерь встал и рассказал свою историю: почти вся она была лживой, а если выражаться вежливей, в ней почти не было правды, даже если сам он верил в то, что говорил.
– Мне очень жаль, сэр, – произнес дядя Альберта, глядя на пули. – Вы не возражаете, если я попрошу детей рассказать их версию событий?
– О, конечно, сэр, конечно, – кипя от злости, ответил судья.
– Что ж, Освальд, – сказал дядя Альберта. – Я знаю, что могу тебе доверять: ты расскажешь чистую правду.
Освальд так и сделал.
Затем седоусый обер-лис положил пули перед дядей Альберта, и я почувствовал, что его вера в нас подвергнется испытанию гораздо худшему, чем дыба или тиски для больших пальцев во времена Великой Армады.
Тут вошел Денни и при виде лисы на столе спросил:
– Значит, вы ее нашли?
Обер хотел что-то сказать, но дядя Альберта его опередил:
– Минуточку, Денни. Ты уже видел эту лису?
– Ну, как сказать, – ответил Денни. – Я…
Но дядя Альберта снова перебил:
– Подумай, прежде чем ответить, и говори только правду. Нет, не шепчись с Освальдом. Этот мальчик, – обратился он к пострадавшему джентльмену, – был со мной с семи часов утра. Его рассказ, что бы он ни рассказал, будет независимым свидетельством.
Но Денни молчал, хотя дядя Альберта снова и снова просил его говорить откровенно.
– Я не могу, пока не спрошу кое о чем Освальда, – наконец, пробормотал Денни.
– Все это выглядит подозрительно, а? – спросил седоусый.
Но Освальд сказал:
– Не шепчи, старина. Спрашивай у меня все, что хочешь, но говори громче.
– Я не могу, не нарушив тайной клятвы.
Освальд начал кое-что понимать.
– Забудь про клятву и говори, – разрешил он. – Ничего страшного!
Денни глубоко облегченно вздохнул и начал:
– Ну тогда вот как было дело. У нас с Освальдом есть пистолет – мы на него скинулись – и вчера вечером пистолет был у меня. Прошлой ночью я не мог заснуть из-за зубной боли, встал и рано утром вышел из дома, а пистолет взял с собой. Я зарядил его просто ради забавы. Вдруг я услышал в лесу скулеж, пошел посмотреть, а там бедная лиса попалась в железный капкан. Я ее выпустил, а она меня укусила – вот, видите укус? И пистолет выстрелил, и лиса умерла, и мне очень жаль.
– Но почему же ты не рассказал об этом остальным?
– Они еще не проснулись, когда мы уехали к дантисту.
– Но почему ты не рассказал дяде, если провел с ним все утро? – спросил седоусый.
– Из-за клятвы, – догадался Эйч-Оу:
И пусть меня назовут подлецом,
Если тайну великую открою я даже перед отцом.
Седоусый ухмыльнулся.
– Что ж, вижу, это был несчастный случай, мой мальчик.
Затем он повернулся к нам и сказал:
– Я должен извиниться за то, что усомнился в ваших словах. Должен извиниться перед всеми вами. Надеюсь, мои извинения будут приняты.
Мы сказали, что все в порядке и извиняться не нужно. Но все равно мы ненавидели его за то, как он себя вел. Потом он попытался загладить свое недостойное поведение, предложив дяде Альберта пострелять кроликов, но мы все равно не желали прощать судью до тех пор, пока он не прислал Элис серебряную рисовальную кисточку из шерсти лисы. К кисточке была приложена записка, где Элис хвалили за храбрость, с которой она вступилась за своих братьев.
Нам прочли лекцию о том, что нельзя играть с огнестрельным оружием, но не наказали, потому что мы, по словам дяди Альберта, вели себя не греховно, а просто глупо.
Пистолет и патроны у нас отобрали.
Надеюсь, на дом не нападут грабители. Если это произойдет, пусть дядя Альберта пеняет на себя! Ведь только он виноват в том, что нам придется встретиться с бандитами совершенно безоружными и стать их легкой добычей.
Глава десятая. Обманутые антиквары
Эта история началась за завтраком утром пятнадцатого августа – в день рождения Наполеона Великого, Освальда Бэстейбла и одной очень славной писательницы.[26] Освальд должен был отпраздновать свой день рождения в субботу, когда отец сможет вырваться из города. День рождения, если тебе всего лишь спели «С Днем Рожденья тебя!», слегка похож на воскресенье или сочельник. Освальд получил только пару поздравительных открыток, но не жаловался, потому что знал: ему возместят отложенный день рождения. И он с нетерпением ожидал субботы.
Дядя Альберт, как обычно, получил целую пачку писем и вскоре бросил одно Доре со словами:
– Что скажешь, маленькая леди? Позволим им прийти?
Но Дора, как всегда, перемазавшая пальцы маслом, не поймала конверт, Дик с Ноэлем тоже не поймали, и письмо шлепнулось туда, где раньше лежал бекон, а теперь медленно затвердевало замерзшее озеро беконного жира. После письмо каким-то образом угодило в джем, и, когда Эйч-Оу наконец взял его со стола, Дора сказала:
– Не суй мне эту жирную липкую гадость.
Поэтому Эйч-Оу начал читать письмо вслух:
– Мейдстоунское Общество любителей мерзостей. Четырнадцатое августа тысяча девятисотого года. Уважаемый сэр, на заседании…
Тут Эйч-Оу застрял, да и почерк был отвратительным, как будто по листу поползал паук, побывав в чернильнице и не вытерев после этого лапки о коврик. Освальд не заботят какие-то там пятна джема и беконного жира, он взял письмо и, прочитав начало, сказал:
– Тут написано не «мерзости», а «древности», дурачок.
– Мне больше понравилось «мерзости», – сказал дядя Альберта. – И я никогда не обзываюсь за завтраком, это вредит пищеварению, мой вопиющий Освальд.
– Вы сами его только что обозвали, – упрекнула Элис. – К тому же словом из «Сталки»