– Порядок! – одобрил Освальд. – Я буду рыцарем.
– Я буду ткачихой из Бата, – сказала Дора. – А кем будешь ты, Дикки?
– О, мне все равно, я буду мистером Батом, если хотите.
– Мы мало знаем об этих людях, – сказала Элис. – Сколько их там было?
– Тридцать, – ответил Освальд, – но нам не обязательно изображать всех. Например, монах…
– Монах или монахиня?
Освальд сказал, что по картинке нельзя точно сказать, но Элис и Ноэль могут взять эту роль на двоих. На том и порешили.
Потом мы открыли книгу и глянули, кто там во что одет, чтобы прикинуть, получится ли смастерить наряды для наших ролей. Сперва мы думали, что справимся, хоть будет чем заняться, ведь дождь все лил и лил, но наряды оказались сложными, особенно у мельника. Денни хотел быть мельником, но в конце концов стал доктором, вспомнив про свое прозвище «Дантист». Дейзи должна была стать настоятельницей – она такая примерная, и у нее «пухлые маленькие красные губки», а Эйч-Оу решил стать экономом (я не знаю, что они экономят), потому что картинка с экономом больше других, а еще ему понравилось слово, похожее на помесь экватора и гнома.
– Давайте сперва смастерим самое простое, – сказала Элис. – Посохи паломников, шляпы и ракушки.
Итак, Освальд и Дикки, бросив вызов ярости стихии, отправились в рощу за садом рубить ясеневые палки и вырубили восемь штук, очень хороших, длинных. Мы отнесли их домой, и девочки не давали нам покоя, пока мы не переоделись, потому что промокли насквозь.
Потом мы очистили палки от коры, и они стали красивыми, белыми, но вскоре испачкались от рук. Любопытная штука: как часто ни мой руки, они всегда перепачкают что-то белое. Мы прибили к верхушкам посохов бумажные розочки – ничего более похожего на ракушки у нас не нашлось.
– У нас вполне могут быть ракушки и на посохах, не только на шляпах, – сказала Элис. – Предлагаю сегодня называть друг друга паломническими именами, просто чтобы привыкнуть. Как думаешь, рыцарь?
– Да, монахиня, – ответил Освальд, но Ноэль напомнил, что Элис играет только половину монашеской роли, и в воздухе снова повисла угроза ссоры.
– Не будь поросенком, милый Ноэль, – упрекнула Элис. – Можешь взять эту роль всю целиком, а я лучше буду простым паломником или Генрихом, который убил Бекета[35].
После этого мы стали звать ее Простым Паломником, и Элис не возражала.
Мы подумывали надеть зимние шапки, но в такую погоду в них слишком жарко, зато большие садовые шляпы, а которых становишься похож на негра с обложки «Песен плантации», прекрасно подошли. На поля шляп мы положили ракушки. Еще паломникам полагаются сандалии, и мы попробовали их смастерить: вырезали подметки из плотной ткани и попытались привязать их к ступням лентой, но пыль так забивалась в пальцы, что мы все-таки выбрали для своей долгой прогулки ботинки. Некоторые из самых серьезно настроенных паломников решили перевязать ботинки белой лентой и сделать вид, будто это сандалии. Денни был одним из таких серьезно настроенных. Что касается одежды, некогда было шить нужные наряды, и сначала мы подумывали о ночных рубашках, но решили все-таки их не надевать (вдруг люди в Кентербери в наши дни не привыкли к таким паломникам) и идти в обычной одежде.
Мы надеялись, что погода на следующий день нас не подведет, и она не подвела.
Чудесным утром паломники встали и спустились к завтраку. Дядя Альберта рано позавтракал и усердно работал в своем кабинете: затаившись у двери, мы слышали скрип его пера. Нет ничего плохого в подслушивании у дверей, если в комнате всего один человек, ведь никто не станет рассказывать свои секреты вслух самому себе.
Экономка миссис Петтигрю приготовила нам ленч. Похоже, она любит, когда мы уходим из дома и берем еду с собой, хотя, по-моему, ей одной должно быть очень скучно. Помню, Элиза, наша последняя главная служанка в Люишеме, была точно такой же. Конечно, мы взяли с собой собак. С тех пор, как нас заперли в Таинственной Башне, нам запретили выходить без этих верных друзей человека. Мы не взяли только Марту, потому что бульдоги не любят долгих прогулок. Запомните это, если у вас когда-нибудь будет одно из этих ценных животных.
Приготовления прошли не зря: в широкополых шляпах с ракушками, с посохами, в сандалиях из ленточек паломники выглядели очень мило.
– Только сумы ни у кого из нас нет, – сказала Дора.
– Что такое сума?
– Думаю, что-то для чтения. Свиток пергамента или что-то в этом роде.
И мы, скатав старые газеты, понесли их в руках. Мы взяли «Глобус» и «Вестминстер Газетт», потому что они красивые, розовые и зеленые. Дантист шел в теннисных туфлях, превратив их в сандалии с помощью черной ленты, и без носок. Со стороны смотрелось почти так же хорошо, как если бы он был босиком.
– Вот бы еще насыпать в обувь гороху, – сказал он.
Но мы не согласились, помня, сколько бед способен причинить маленький камешек в ботинке, не говоря уж о горошинах.
Конечно, мы знали, как идти в Кентербери, потому что старая дорога паломников проходит прямо у нашего дома. Дорога эта очень красивая, узкая, во многих местах затененная деревьями, удобная для пеших прогулок, но неровная и рыхлая, поэтому по ней не любят ездить в повозках и кое-где она поросла травой.
Как я уже сказал, день выдался прекрасный, а это значит, что дождя не было, но солнце иногда скрывалось за облаками.
– Как славно, о рыцарь, что око дня не сияет в полную мощь своего… Как его там? Великолепия, – сказала Элис.
– Ты речешь правду, о Простой Пилигрим, – ответил Освальд. – И без того жарко.
– Лучше бы я не был двумя людьми сразу, – сказал Ноэль. – От этого мне вдвое жарче. Стану-ка я магистратом или еще кем-нибудь.
Но мы ему не позволили, объяснив, что если бы он не был таким чудовищно разборчивым, Элис была бы его половинкой, поэтому сам виноват, раз ему жарко за двоих.
Но и вправду порядочно парило, а мы уже давно не ходили так далеко в ботинках. И все-таки, когда Эйч-Оу начал жаловаться, мы выполнили свой паломнический долг и велели ему заткнуться. Он замолчал, как только Элис сказала, что ныть и хныкать не к лицу эконому.
Было так тепло, что настоятельница и ткачиха из Бата перестали идти в обнимку, в своей обычной глупой манере (дядя Альберта называет это «шерочка с машерочкой»), а доктору с мистером Батом пришлось снять куртки и нести их в руках.
Я уверен, что если бы нас увидел художник, фотограф или любой другой любитель паломников, он бы очень обрадовался. Бумажные ракушки были первоклассными, вот только мешали опираться на посох, как на трость.
Мы мужчины, шагали впереди и, как могли, разговаривали по-книжному. Поначалу все были веселы, как звон обеденного колокольчика, но вскоре Освальд, «самый совершенный благородный рыцарь», поневоле заметил, что один из нас что-то примолк и побледнел, как будто съел что-то неподходящее, но еще не совсем уверен, что ему плохо.
– В чем дело, Дантист, старина? – спросил Освальд.
Он был очень добр и вел себя как настоящий рыцарь, хотя, конечно, Денни его раздражал. Отвратительно, когда люди бледнеют посреди игры и все портят, а вам приходится возвращаться домой и говорить бедняге, как вам его жаль, и притворяться, будто вы не огорчены, что вся игра пошла псу под хвост.
– Все нормально, – ответил Денни, но Освальд видел – он врет.
– Давай немного отдохнем, Освальд, очень жарко, – предложила Элис.
– Сэр Освальд, с вашего позволения, Простой Пилигрим, – с достоинством ответил ее брат. – Помни, я рыцарь.
Мы сели и пообедали, и Денни приободрился. Мы немного поиграли в наречия, в «двадцать вопросов» и в «научи своего сына», а потом Дикки сказал, что пора отчаливать, если мы хотим этим вечером добраться до порта Кентербери. Конечно, паломникам наплевать на порты, но Дикки никогда не задумывается как следует, во что играет.
Мы пошли дальше. Я думаю, мы рано добрались бы до Кентербери, только Денни все больше бледнел, и вскоре Освальд увидел, что он хромает.
– Обувка жмет, Дантист? – спросил Освальд все с той же добродушной, вымученной веселостью.
– Не очень. Все в порядке, – ответил тот.
Так мы и шли – но теперь все немного устали, – а солнце пекло все жарче и облака совсем рассеялись. Нам пришлось петь, чтобы не падать духом. Мы спели «Британских гренадеров» и «Тело Джона Брауна», под которые так здорово шагать, спели многие другие песни, а как только затянули «Топ, топ, топ, мальчики маршируют», Денни вдруг резко остановился. Он постоял сперва на одной ноге, потом на другой, сморщился, прижал к глазам костяшки пальцев и сел на кучу камней у дороги.
Когда мы опустили его руки, он плакал. Автор не хочет сказать, что плакать – это по-детски.
– Что случилось? – спросили мы, а Дейзи с Дорой стали гладить Денни по спине, уговаривая ответить, но он только ревел и повторял, что ничего страшного, дескать, пусть мы уйдем и оставим его, а на обратном пути захватим.
Освальд подумал, что, скорее всего, у Денни заболел живот, и ему не хочется говорить об этом при всех. Поэтому Освальд велел остальным немного пройтись, а сам спросил:
– Ну, Денни, не будь юным ослом. В чем дело? Живот болит?
Денни перестал плакать, чтобы как можно громче выкрикнуть:
– Нет!
– Ну тогда хватит все портить, – сказал Освальд. – Не будь дураком, Денни. В чем дело?
– Ты не скажешь остальным, если я призна́юсь?
– Не скажу, если ты не хочешь, – великодушно ответил Освальд.
– Ну дело в ботинках.
– Так сними их, парень.
– Ты не будешь смеяться?
– НЕТ! – воскликнул Освальд так нетерпеливо, что остальные оглянулись, чтобы понять, почему он кричит. Он отмахнулся и со смиренной нежностью начал расстегивать ленточные «сандалии». Денни позволил ему это сделать, не переставая плакать.
Когда Освальд снял первый ботинок, тайна открылась ему.
– Ну знаешь! Из всех тупоумных… – сказал он с подобающим случаю негодованием.