Дикки:
– Я тоже.
Освальд:
– Давай созовем совет. Но не забывай – мы должны быть тверды.
Дикки согласился, и разговор завершился поеданием яблок.
Совет собрался в подавленном настроении, что облегчило задачу Освальду и Дикки. Когда люди пребывают в мрачном отчаянии по одному поводу, они соглашаются почти на все по-другому. (Такие наблюдения называются философскими обобщениями, говорит дядя Альберта).
Освальд начал свою речь так:
– Мы испытали затею с Обществом Послушариков, и, возможно, это пошло нам на пользу. Но теперь настало время каждому из нас быть хорошим или плохим самим по себе, без оглядки на других.
– Ведь каждый на гонках бежит за себя,
а не двое за одного,[40] – сказал Дантист.
Остальные промолчали.
Освальд продолжал:
– Я предлагаю, чтобы мы бросили, в смысле, распустили Общество Послушариков. Его задача выполнена. Если мы справились плохо, вина его, а не наша.
– Верно! Верно! – подхватил Дикки. – Я голосую за это предложение вторым!
Дантист вдруг сказал:
– Я голосую третьим. Сперва я думал, что общество поможет, но потом увидел, что оно, наоборот, заставляет стремиться быть непослушным. Просто потому, что ты стал Послушариком.
Признаться, Освальд удивился. Мы сразу поставили предложение на голосование, пока Денни не передумал. Эйч-Оу, Ноэль и Элис проголосовали за роспуск общества, поэтому Дейзи и Дора остались, что называется, в безнадежном меньшинстве. Мы пытались скрасить эту безнадежность, позволив им зачитать вслух записи в «Книге Золотых Дел». Ноэль закопался в солому, чтобы мы вместо того, чтобы слушать, не смотрели, какие он корчит рожи, сочиняя стихи. А когда Общество Послушариков было окончательно распущено, он сел с соломинками в волосах и сказал:
– Эпитафия!
Послушариков нет и больше не будет,
Но живы золотые дела, что свершили они,
Чтобы быть примером на свете всем людям,
И освещать своей славой грядущие дни.
Творить и дальше добро каждый день,
Мы будем уже без общества. Эн.
«Эн» – это сокращённо от «Ноэль», чтобы была рифма, понимаете?
Мы поняли, и кроткий поэт остался доволен.
На этом совет был распущен. Освальд почувствовал, что с его плеч свалилась огромная тяжесть, и, как ни странно, никогда еще не чувствовал себя таким хорошим и образцовым мальчиком.
Мы уже спускались по лестнице с чердака, когда он сказал:
– Но есть одно дело, которое надо провернуть до отъезда домой. Мы должны найти давно потерянную бабушку дяди Альберта.
В груди Элис, как известно, бьется честное и верное сердце.
– Именно об этом мы с Ноэлем говорили сегодня утром, – сказала она. – Осторожно, Освальд, паршивец, ты швыряешь мне мякину в глаза.
Она спускалась по лестнице прямо подо мной.
После того как младшая сестра согласилась с Освальдом, мы созвали еще один совет, но не на чердаке с соломой. Мы решили устроить его в совершенно новом месте и отвергли идею Эйч-Оу собраться в молочной и идею Ноэля собраться в погребе. Новый совет, решая, что делать, заседал на потайной лестнице. Это был очень интересный совет, и, когда он закончился, Освальд так радовался кончине Общества Послушариков, что добродушно, игриво, нежно, по-братски, любя толкнул Денни и Ноэля, сидевших ступенькой ниже, и сказал:
– Спускайтесь живей, пора пить чай!
Ни одному читателю, разбирающемуся в настоящей справедливости, даже в голову не придет винить Освальда в том, что те двое спустились, кубарем слетев с лестницы и распахнув своими телами дверь внизу. И хотел бы я знать, чья вина, что миссис Петтигрю в ту минуту оказалась по другую сторону двери? Дверь распахнулась, и стремительно катящиеся Ноэль с Денни врезались в миссис Петтигрю, опрокинув ее вместе с подносом, на котором она несла чай. Оба мальчика до костей промокли от чая и молока, пара чашек разбились, миссис Петтигрю упала, но ничего себе не сломала.
Ноэля и Денни хотели отправить спать без ужина, но Освальд заявил, что это он во всем виноват. Вообще-то он сказал так, чтобы дать другим шанс совершить благородное, золотое дело, поведав правду и очистив его доброе имя. Но в нашем мире ни на кого нельзя положиться. Денни с Ноэлем только потирали шишки на головах и молчали. Поэтому в постель отправили Освальда, и он тяжело переживал такую несправедливость.
В постели он прочитал «Последнего из могикан» и задумался. Когда Освальд задумывается, его почти всегда осеняет полезная мысль. Вот и теперь ему в голову пришло кое-что получше того, что мы придумали на потайной лестнице. Мы собирались дать в «Кентиш Меркьюри» объявление – дескать, если пропавшая бабушка дяди Альберта зайдет в Дом у Рва, ее ждут интересные вести. Но Освальду подумалось: почему бы не отправиться в Хейзелбридж и не найти бакалейщика мистера Манна? Того, кто привез нас домой и чья лошадь больше слушалась неправильного конца кнута? Бакалейщик должен знать даму в красной шляпе и на красных колесах, которая заплатила ему за то, чтобы он отвез нас домой в вечер кентерберийского паломничества. Конечно, она ему заплатила, ведь даже бакалейщики не настолько щедры, чтобы возить по округе совершенно незнакомых людей, да еще пятерых.
Как видите, несправедливость и укладывание в постель невиновного могут все-таки пойти на пользу делу, и пусть это послужит утешением каждому, с кем обошлись несправедливо. Ведь если бы братья и сестры Освальда благородно поддержали его, как он того ожидал, он не предавался бы в одиночестве размышлениям и не разработал бы великий план поиска бабушки.
Конечно, когда остальным тоже пришло время ложиться, все они явились, сели на кровать Освальда и стали твердить, как им жаль. Он с благородным достоинством отмахнулся от извинений, не желая тратить на них время, и сказал, что у него есть идея, по сравнению с которой все планы совета выеденного яйца не стоят. Но он не рассказал о своей задумке, а заставил всех ждать до утра – не из обиды, а по доброте душевной. Освальд хотел, чтобы им было чем занять свои мысли кроме воспоминаний о том, как никто не заступился за него, когда его ругали за распахнувшуюся дверь и за поднос с чаем и молоком.
На следующее утро Освальд любезно все объяснил и выкликнул добровольцев для форсированного марша на Хейзелбридж. Слово «доброволец» юный Освальд произнес не без душевной боли, все еще помня, как вчера никто добровольно его не поддержал, но, надеюсь, он может вынести любую душевную боль.
– Имейте в виду, – добавил он, скрывая обиду под кажущейся суровостью, – я не потерплю в экспедиции тех, кто засовывает в башмаки что-нибудь, кроме собственных ног.
Невозможно выразиться более деликатно и достойно, но Освальда часто понимают неправильно. Даже Элис сказала, что нехорошо попрекать Денни горохом. Когда маленькая неприятность рассосалась (нескоро, потому что Дейзи плакала, а Дора говорила: «Вот видишь, до чего ты ее довел, Освальд!»), нашлось семь добровольцев, а вместе с Освальдом – восемь, то есть в поход собрались все.
Те, кто отправился в Хейзелбридж, не запаслись ни шляпами с ракушками, ни сандалиями с лентами, ни посохами, ни сумками, ничем романтическим и благочестивым. Но в их душах было больше искреннего желания сотворить добро (по крайней мере, за душу Освальда я ручаюсь), чем во времена мерзкого Общества Послушариков.
Был прекрасный погожий день. И почти все лето было прекрасным и погожим, так оно запомнилось Освальду, а может, почти все интересные события происходили именно в хорошие дни.
С легким сердцем, без гороха в ботинках мы упорно шагали к Хейзелбриджу, захватив с собой закуску и наших милых собак. Впоследствии мы пожалели, что не оставили одного из псов дома. Но всем им так хотелось пойти с нами, да и Хейзелбридж ближе, чем Кентербери, что даже Марте разрешили одеться… В смысле, на нее надели ошейник и взяли с собой. Она труси́т медленно, но впереди был целый день и мы никуда не спешили.
В Хейзелбридже мы зашли в бакалейную лавку Манна и попросили имбирного эля. Нам его дали, хотя и удивились, что мы захотели выпить его прямо в лавке. Стакан был теплым, только что вымытым. Вообще-то мы спросили эля только для того, чтобы завязать разговор с Манном, бакалейщиком, и раздобыть у него сведения, не вызывая подозрений. Осторожность никогда не повредит.
После того как мы похвалили эль и расплатились, оказалось не так-то просто вытянуть из бакалейщика Манна хоть пару слов. Наступило тревожное молчание, пока он возился за прилавком среди мясных консервов и бутылок из-под соуса, со свисающей над головой бахромой подбитых гвоздями сапог.
И тут внезапно заговорил Эйч-Оу. Такой уж он человек, что вечно лезет «туда, где даже ангелы ступают с опаской», как выражается Денни.
– Послушайте, вы же помните, как отвозили нас домой. А кто вам заплатил?
Конечно, Манн, бакалейщик, не был таким простофилей (мне нравится это слово, оно подходит ко многим моим знакомым), чтобы сразу всё выложить.
– Мне хорошо заплатили, юный джентльмен, – ответил он. – Не дергайтесь.
Люди в Кенте говорят «не дергайтесь», когда имеют в виду «не беспокойтесь».
В разговор мягко вступила Дора:
– Мы хотим знать имя и адрес этой милой леди, чтобы написать ей и поблагодарить за то, что она была так к нам добра.
Мистер Манн, бакалейщик, пробормотал что-то о том, что адрес дамы – товар, который у него частенько спрашивают.
– Ну пожалуйста, скажите нам! – взмолилась Элис. – Мы забыли у нее спросить, а она родственница нашего двоюродного дяди, и нам хочется как следует ее поблагодарить. Кстати, если у вас найдутся самые крепкие мятные леденцы по пенни за унцию, взвесьте четверть фунта.
Это был мастерский удар. Пока бакалейщик взвешивал мятные леденцы, сердце его смягчилось, и как раз в тот миг, когда он закручивал кулек, Дора сказала: