труднялся сказать. Во всяком случае, ему не приходило в голову ни одно, где не было бы легче приписать себе падение или цинизм, чем внести в происходящее ясность. Да и как мог он желать, чтобы его состояние стало ясным другим, кому бы то ни было, если самому ему в течение всего часа достаточным основанием казалось, что за распахнутым окном жила своей яркой, четкой, размеренной жизнью набережная Сены, а напротив, за сверкающей белизной скатертью, за omelette aux tomates,[75] бутылкой соломенно-желтого шабли сидит мадам де Вионе и с почти детской улыбкой благодарит его за доставленное удовольствие, меж тем как ее серые глаза — когда внимательные, когда безучастные к разговору — то скользят по островку теплого весеннего воздуха, в котором уже чувствуется дыхание раннего лета, то вновь приковываются к его лицу и занимающим их обоих проблемам.
А проблем этих, прежде чем было покончено с завтраком, обнаружилось много; много больше — они всплывали одна за другой, — чем воображение нашего друга могло предугадать. Ощущение, которое его уже посещало; ощущение, которое его почти не покидало; ощущение, будто ситуация ускользает у него из рук, теперь обострилось как никогда; тем паче что он мог точно указать момент, когда позволил себя оседлать. Это конечно же произошло на следующий день после ужина у Чэда; это произошло — теперь у него не было сомнений на этот счет — в тот миг, когда он вмешался в дела этой леди и ее дочери, когда умудрился так поговорить с малюткой Жанной, что ее мать с присущим ей искусством, своим «Благодарю вас» сумела тотчас обратить эту беседу себе на пользу. Десять дней он держался от них в стороне, но это ничему не помогло и овладеть ситуацией ему так и не удалось; в сущности, именно потому, что она все быстрее от него ускользала, он и держался в стороне. Но сегодня, когда в даме, молившейся в соборном нефе, он узнал мадам де Вионе, его словно осенило; он понял: ею движет не только собственное искусство, но рука самой судьбы, и оставаться в стороне означает вести заведомо проигранную игру. Если даже случайно обстоятельства принимали ее сторону — к тому же, со всей очевидностью, угрожающе разрастались, — ему оставалось лишь одно: капитулировать. Что он и сделал, тут же решив пригласить мадам де Вионе позавтракать с ним, и его приглашение имело успех. Но чем, в сущности, был этот успех, как не поражением, которым кончает всякий беглец? Поражением выглядела их прогулка, их завтрак, омлет, шабли, место у окна, открывавшийся из него вид, разговор, который они сейчас вели между собой, и удовольствие, которое их беседа ему доставляла, — не говоря уже о той, что сама была чудом из чудес. И все это вместе как-то оправдывало его капитуляцию. И уж во всяком случае, подтверждало, как неразумно было оставаться в стороне. В тональности произносимых фраз и звоне бокалов, в шуме Парижа и плеске Сены звучали, оживая в памяти, старинные пословицы. Семь бед — один ответ. Что от меча погибать, что от мора.
— Марии все еще нет? — было первое, что она спросила, и, когда он нашел в себе достаточно искренности, чтобы ответить веселым тоном, хотя знал, как она толкует отсутствие мисс Гостри, задала следующий вопрос: «Вероятно, вы очень по ней тоскуете?» По некоторым причинам он вовсе не был в этом уверен, однако не замедлил подтвердить: «Очень», и она приняла его ответ как должное, словно он подтвердил то, что ей хотелось услышать.
— Когда мужчину что-то гнетет, — тут же заявила она, — он непременно ищет опору в женщине, и она всегда появляется, так или иначе.
— Почему вы полагаете, будто меня что-то гнетет?
— Потому что у меня создалось о вас такое впечатление. — Она говорила чрезвычайно мягко, словно боясь уколоть его именно сейчас, вкушая от его щедрот. — Разве вас ничто не гнетет?
Он почувствовал, что краснеет, и тотчас ему стало нестерпимо досадно — досадно выступать в роли человека, которого ничего не стоит уколоть. И кому? Приятельнице Чэда, которой он выказал такую бездну равнодушия. До чего же он докатился! Однако — чего он вовсе не хотел — его молчание придавало ее предположению значение истины. К тому же чем он был недоволен? Тем, что произвел на нее впечатление, какого меньше всего ожидал?
— Пока еще ничто не гнетет, — улыбнулся он наконец. — Сейчас ничто не гнетет.
— А меня всегда что-нибудь да гнетет. Впрочем, вы обо мне достаточно знаете. — Она принадлежала к тому разряду женщин, которые знали, куда девать локти за столом, пока одно блюдо сменяли другим. Для femme du monde, в отличие от миссис Ньюсем, которая этого не знала, тут не возникало затруднений. — Да и «сейчас» тоже.
— Помните, на вечере у Чэда, — вдруг сказал он, — вы задали мне вопрос, который я оставил тогда без ответа. Право, очень любезно с вашей стороны, что вы с тех пор не искали случая меня с этим поторопить.
Она сразу насторожила слух.
— Я знаю, о чем вы говорите. Помнится, я спросила вас, что вы имели в виду, когда, посетив меня, перед самым уходом сказали: «Я спасу вас». И еще — на вечере у нашего друга — вы сказали: вам нужно время, чтобы самому разобраться, что вы под этим имели в виду.
— Да, я просил вас подождать, — подтвердил Стрезер. — Но сейчас, в вашем изложении, моя просьба звучит очень смешно.
— О, — чуть слышно произнесла она — интерес ее к этой теме явно угасал. Но у нее появилась другая мысль: — Если это звучит для вас смешно, зачем же утверждать, будто вас ничто не гнетет?
— Ну, если бы даже и так, — отвечал он, — меньше всего меня гнетет страх показаться смешным. Вот уж чего я не страшусь.
— А чего вы страшитесь?
— Сейчас ничего. — И он откинулся на спинку стула.
— Мне нравится ваше «сейчас», — засмеялась она, глядя на него через стол.
— Знаете ли, что мне сейчас подумалось? Я и впрямь заставил вас долго ждать. Но сегодня, во всяком случае, я знаю, какой смысл вкладывал в те слова и, по правде говоря, знал уже на вечере у Чэда.
— Вот как? Почему же вы не ответили мне?
— Потому что я был в затруднении. Я уже тогда кое-что сделал для вас — из того, что обещал, когда приходил к вам с визитом. Но не был еще уверен, что предпринятое мною настолько серьезно, чтобы стоило об этом упоминать.
Она вся превратилась в слух.
— А теперь вы уверены?
— Да. Теперь я знаю: практически я сделал для вас — уже тогда, когда вы задали мне свой вопрос, — все что мог. А теперь полагаю, — продолжал он, — это, возможно, будет иметь далеко идущие последствия. Дело в том, — пояснил он, — что после визита к вам я сразу же написал миссис Ньюсем, а теперь со дня на день жду от нее ответа. Из ее ответа, думается, я буду знать, чего я досгиг.
С каким спокойствием и достоинством выразила она свой интерес:
— Чего вы достигли вашими добрыми словами обо мне?
И замолчала, словно не желая его подстегивать.
Ответ последовал немедленно. Стрезер оценил ее такт.
— Вопрос, вы сами понимаете, в том, как мне спасать вас? Я вижу единственный путь — объяснить миссис Ньюсем, что считаю вас достойной спасения.
— Да, понимаю… понимаю, — подхватила она с прорвавшимся волнением. — Не знаю, право, как и благодарить вас! — Он тоже не знал, а потому предоставил ей продолжать. — Вы в самом деле так думаете?
Вместо ответа он принялся накладывать ей на тарелку от нового блюда, которое только что перед ним поставили.
— С тех пор я снова ей написал, — сказал он после паузы, — и постарался не оставить места сомнению относительно того, что я о вас думаю. Я выложил ей положительно все.
— Спасибо… Это мне много, все обо мне… — повторила она. — О да.
— Все, что, мне кажется, вы для него сделали.
— Вы могли добавить еще и все, что мне кажется! — И она, взяв нож и вилку, вновь рассмеялась, словно радуясь его заверениям. — Только у вас нет уверенности, что она это примет.
— Нет, — согласился он. — Да я этого и не скрываю.
— Voilà! — Она помолчала. — Расскажите мне, пожалуйста, о ней.
— О, — сказал Стрезер с несколько натянутой улыбкой. — Она действительно замечательная женщина — вот все, пожалуй, что вам нужно о ней знать.
У мадам де Вионе, по-видимому, были кое-какие сомнения на этот счет.
— Все, что мне нужно о ней знать?
Стрезер пропустил ее вопрос мимо ушей.
— Разве Чэд вам о ней не говорил?
— О своей матушке? Разумеется, говорил — и очень много. Но мне интересно ваше мнение.
— Не может быть, — заявил наш друг, — чтобы он дурно о ней отзывался.
— Никоим образом. Он, как и вы, заверил меня, что она действительно замечательная женщина. Но почему-то именно это обстоятельство мало что упрощает. Видит Бог, я не хочу сказать против нее и слова, но чувствую, ей вряд ли придутся по душе ваши уверения, будто она чем-то обязана мне. Какой женщине может нравиться быть обязанной другой!
На это Стрезеру нечего было возразить.
— Но как иначе, — запротестовал он, — мог я выразить ей то, что почувствовал? Ведь это лучшее, что я мог о вас сказать.
— Вы полагаете, она хорошо ко мне отнесется?
— Я надеюсь… И почти не сомневаюсь, что это было бы так, — добавил он, — если у нее нашлась бы возможность с вами познакомиться.
Эта мысль показалась ей счастливой, просто благодатной находкой.
— А это никак нельзя устроить? Может быть, она приедет сюда? Может быть, если вы подадите ей такую мысль? Или вы уже это сделали? — сказала она чуть дрогнувшим голосом.
— Нет, — поспешил он ответить. — Отнюдь нет. Куда важнее было подробнейшим образом рассказать ей о вас — вы ведь не собираетесь нанести ей визит? — и домой я прибуду первым.
Она сразу помрачнела.
— А вы уже думаете об отъезде?
— Естественно, с самого начала.
— Останьтесь с нами… останьтесь с нами! — воскликнула она. — Это единственное, что даст вам уверенность.
— Уверенность? В чем?
— В том, что он не изменит себе. Ведь вы не для того приехали.
— Как сказать. Все зависит от того, что вы подразумеваете под «изменит себе», — возразил он после паузы.