— О, вы прекрасно знаете что.
Он медлил с ответом, и его молчание вновь словно подтвердило ее правоту:
— Вы принимаете на веру очень важные вещи.
— Да… до известной степени. Но ничего пошлого я на веру не принимаю. Кто-кто, а вы понимаете, что цель вашего приезда вовсе не в том, что вы должны были бы сейчас с ним сделать.
— Помилуйте, все очень просто, — заговорил он добродушнейшим тоном. — Я должен был изложить Чэду, каково состояние наших дел. Изложить применительно к тому, что увижу здесь, сейчас, не пренебрегая личным авторитетом. Моя задача, — продолжал разъяснять он, — практически выполнена, и у меня нет серьезных оснований длить мое пребывание здесь даже на день. Чэд полностью осведомлен о состоянии наших дел и совершенно согласен с их оценкой. Теперь слово за ним. Я отдохнул, рассеялся, развлекся; с приятностью, как говорят у нас в Вулете, провел время. И самым приятным была эта счастливая встреча с вами — наша беседа в обстановке, на которую вы любезно дали свое согласие. Я могу поздравить себя с успехом. Я получил то, чего желал. Вот ради этого — ради того, чтобы я вкусил удовольствия в полную меру, — Чэд и медлил с отъездом, но теперь, полагаю, поскольку я готов в путь, готов и он.
Она покачала головой: она лучше в этом разбиралась.
— Готовы? Нет. Будь это так, стали бы вы писать миссис Ньюсем все то, о чем мне рассказывали.
Он задумался:
— Я и не поеду, пока не дождусь от нее ответа. Вы слишком ее боитесь, — добавил он.
Они встретились взглядом и долго не отводили глаз — ни он, ни она.
— Вряд ли вы верите, — верите, что у меня нет причин ее бояться.
— Она способна быть очень великодушной, — решительно заявил Стрезер.
— В таком случае, почему бы ей не оказать мне доверия. Это все, о чем я прошу. Почему бы не признать, вопреки всему, то, что я сделала.
— Но примите в расчет, — возразил Стрезер, — что она не может оценить это в полную меру, пока не увидит собственными глазами. Пусть Чэд съездит домой, покажет, каким вы его сделали, и пусть выступит перед ней, так сказать, адвокатом — своим и вашим.
Она помолчала, вникая в его предложение.
— И вы дадите мне честное слово, что, заполучив Чэда, она не приложит все усилия, чтобы его женить?
Разящий вопрос! На секунду-другую Стрезера вновь заинтересовал вид за окном.
— Когда она сама убедится… — заговорил он наконец без особого энтузиазма, — убедится, каков он…
Но она не дала ему закончить:
— Вот-вот! Когда она сама убедится, какой он, ей тут же захочется поскорее его женить.
От большого почтения к ее словам Стрезер целую минуту посвятил тому, что лежало у него на тарелке.
— Не думаю, что тут что-нибудь получится. Это нелегко будет сделать.
— Еще как легко, если он там останется, а он останется из-за денег. Эти деньги ждут его там. Их, кажется, чудовищно много.
— Итак, — вдруг резюмировал Стрезер, — его женитьба — единственное, что может нанести вам удар.
Она рассмеялась — странным легким смехом.
— Не считая того, что, скорее всего, нанесет удар ему.
Наш друг ответил понимающим взглядом — словно сам уже об этом подумывал.
— Тут несомненно встанет вопрос, какое будущее вы можете ему предложить.
Она сидела, откинувшись на стуле, но смотрела ему прямо в лицо, принимая вызов.
— И пусть встанет!
— Все ведь зависит от Чэда — как он сумеет выйти из этого положения. Его отказ жениться — а он не поддастся на уговоры — определит ту позицию, какую он занимает.
— Если не поддастся — да, — согласилась она. И добавила: — Но для меня вопрос стоит по-иному: какую позицию займете вы?
— Я? Никакую. Это не мое дело.
— Прошу прощения. Вы приняли в нем участие и связали себя некими обязательствами, а стало быть, оно в высшей степени ваше. И меня, полагаю, вы готовы спасать вовсе не ради меня, а ради нашего друга. Одно, во всяком случае, неотделимо от другого. Да вы и не можете, по правде говоря, не подать руки помощи мне, — заключила она, — потому что иначе вам, по правде говоря, не помочь и вашему другу.
Какая проницательность! И как спокойно, как мягко она все это выразила. Стрезер был поражен и сражен. Но более всего его тронула ее глубокая серьезность. Она не прибегала к высокопарным выражениям, но, пожалуй, впервые в жизни он прикоснулся к человеческой душе, малейшее движение которой было исполнено высокого смысла. Миссис Ньюсем, видит Бог, отличалась серьезностью; но тут она не выдерживала сравнения. Он старался вдуматься во все это, охватить со всех сторон.
— Да, — произнес он наконец, — ему не помочь я не могу.
И тотчас ее лицо, как ему показалось, озарилось необыкновенным светом:
— Значит, вы поможете?
— Да, конечно.
В ту же секунду она, отодвинув стул, была уже на ногах.
— Благодарю вас, — сказала она, протягивая ему через стол руку и вкладывая в эти два слова не меньшее значение, чем после ужина у Чэда, когда произнесла их с особой выразительностью. Золотой гвоздь, который она еще тогда вонзила в него, вошел на добрый дюйм глубже. Тем не менее нашему другу подумалось, что сам он лишь сделал то, на что решился в тот вечер. И если говорить о сути дела, теперь он твердо стоял на том, что определил для себя тогда.
XVII
Три дня спустя он получил из Америки депешу — голубой листок бумаги, сложенный и склеенный, который доставили ему не через банк, а в отель, куда его принес одетый в форму мальчик-рассыльный и по указанию портье вручил нашему другу во внутреннем дворике, где тот как раз прохаживался. Дело происходило в вечернее время, но день еще не угас, и Париж был, как никогда, пронзительно прекрасен. Улицы пахли цветами; аромат фиалок постоянно преследовал Стрезера. Сейчас, бороздя дворик, он вслушивался в звуки, неясные шумы, ловил колебания воздуха, рожденные, как ему мнилось, суетой и драматичностью парижской жизни, какой не жили ни в каком ином месте и которая все шире и шире открывалась ему, по мере того как шло время, — далекий гул, близкий цокот по асфальту, голос, кого-то зовущий, кому-то возражающий и такой полнозвучный, как у актера на сцене. Он собирался поужинать в отеле, по обыкновению с Уэймаршем, — что с самого начала, в целях экономии и простоты, было заведено ими, — а теперь томился в ожидании, когда его приятель сойдет вниз.
Телеграмму он прочел тут же, во дворике, и, вскрыв ее, замер на месте и еще минут пять перечитывал и изучал. Наконец судорожно смял листок, словно желая поскорей от него избавиться, но почему-то не выбросил — не выбросил, даже когда, сделав несколько шагов по дорожке, на повороте опустился на стул возле столика. Сжимая листок в кулаке и словно стараясь еще надежнее спрятать его под скрещенными руками, он сидел в глубоком раздумье, уставившись перед собой, так что, когда Уэймарш, спустившись, подошел к нему почти вплотную, даже не заметил его. Обеспокоенный видом приятеля, тот пристально на него посмотрел и тотчас, словно решившись на подобный шаг в силу непомерной воспаленности чувств, которые в нем узрел, ретировался в salon de lecture,[76] так с ним и не заговорив. Однако, отступив, паломник из Милроза счел возможным вести наблюдение сквозь чистое стекло в дверях своего убежища. Меж тем наш друг, не меняя позы, принялся вновь изучать измятую депешу, которую, тщательно расправив, поместил перед собой на столике. Там она и оставалась те несколько минут, пока, подняв наконец глаза, он не заметил Уэймарша, следившего за ним из salon de lecture. Взгляды их встретились — встретились на мгновение, в течение которого оба друга не шелохнулись. Наконец Стрезер поднялся и, сложив телеграмму — теперь уже очень аккуратно, — опустил ее в жилетный карман.
Несколько позднее они сидели вместе за ужином; о депеше, однако, Стрезер Уэймаршу ничего не сказал, и после кофе они расстались в том же дворике, не упомянув о ней ни слова — ни тот, ни другой. Нашему другу подумалось, что на этот раз между ними вообще было сказано даже меньше, чем обычно, — словно каждый ждал от приятеля каких-то признаний. Уэймарш и без того любил напускать на себя вид Авраама, сидящего при входе в шатер,[77] и молчание, которое они после стольких недель совместного путешествия подарили друг другу, постепенно стало непременной нотой их дуэта. В последнее время эта нота, по ощущению Стрезера, приобретала все более глубокий тон, а сегодня, как ему показалось, они вывели ее уже на полную мощь. Тем не менее, когда Уэймарш все же спросил его, чем это он так взволнован, Стрезер почти непроизвольно наглухо захлопнул перед ним дверь в свою душу.
— Ничем, — отрезал он. — Не более обычного.
Назавтра рано утром ему, однако, пришлось ответить на этот вопрос несколько более сообразно фактам. То, что его так взволновало, продолжало волновать его весь вечер, первые часы которого, сразу после ужина, он, уйдя к себе, посвятил сочинению пространного письма. Ради этого он, расставаясь с Уэймаршем и предоставляя его самому себе, крайне упростил выработанный ими для этого случая обряд; но в итоге, так и не закончив письма, вновь сошел вниз и отправился бродить по ночному Парижу, не осведомившись о друге. Бродил он долго, не разбирая улиц, возвратился, когда часы уже пробили час пополуночи, и поднялся в номер при свете огарка, оставленного ему на полочке у швейцарской. Закрыв за собою дверь, Стрезер собрал разбросанные листы со своим незаконченным сочинением и, не перечитав, разорвал на мелкие клочки. Затем он заснул — словно благодаря этой жертве — сном праведника и проспал до куда более позднего, чем было в его обычае, часа. А поэтому, когда между девятью и десятью в дверь постучали набалдашником трости, еще не успел принять надлежащий вид. Однако жизнерадостный бас Чэда Ньюсема достаточно быстро и положительно решил вопрос, принимать ли ему посетителя. Голубая депеша, полученная вчера, тем более ценная, что счастливо избежала преждевременного уничтожения, находилась теперь, разглаженная и охраняемая от ветра тяжестью лежащих на ней часов, на подоконнике распахнутого окна. Осмотревшись со свойственным ему беспечным, но критическим видом, каким щеголял повсюду, куда бы он н