– Тебе плохо не будет? – спрашивал Виталий уже не в шутку, а с беспокойством. – Уже пятый ешь. Ты уверена, что они не с котятами?
– Два дня не ела, кажется, – радостно объявляла Инга.
И он знал, что она говорит правду – не ела два дня.
– Почему ты отворачиваешься? – сердилась она, когда между поеданием пирожков лезла к нему с поцелуями.
– Прости, меня сейчас стошнит от запаха, – признавался он.
Она хохотала и продолжала заглатывать их как удав, кажется даже не жуя.
От Виталия она тоже требовала выражения бурных эмоций. Если приносила ему в подарок галстук, он весь вечер был обязан мало того что сидеть в этом галстуке, так еще и восхищаться им.
– Тебе не нравится? – Инга уже была готова залиться слезами. – Скажи честно!
– Мне нравится, очень. Просто я устал, прости, – отвечал Виталий.
– Нет, я же вижу, что тебе не нравится. – Инга срывала с него подаренный галстук. До этого он двадцать минут покорно стоял ровно, чтобы она могла завязать правильный, вошедший в моду узел. Виталий не понимал, куда он будет ходить в галстуке, но молчал. Терпел, пока Инга в десятый раз этот узел перевязывала.
– Ты иногда меня пугаешь своими эмоциями, – как-то признался он.
– Тогда иди к своей Лене. Она тебя пугать не будет, – спокойно ответила Инга и очень похоже изобразила приклеенную улыбку Лены.
Выглядело это страшно. Виталия тогда пробил озноб. Он чувствовал, что скоро сам сойдет с ума, ведя такую жизнь. В которой были и Инга, и Лена.
Виталий познакомился с родителями Лены. У ее матери, Людмилы Михайловны, обнаружилось то же устройство мимики – она всегда улыбалась. Даже жалуясь на головную боль, извиняясь, что вынуждена удалиться и прилечь. Нестираемая улыбка, как у Арлекина. Виталик называл Лену Арлекином. Про себя, разумеется, он не посмел бы произнести это вслух. А еще понимал, что с годами Лена превратится в собственную мать. Людмила Михайловна в те редкие секунды, когда не улыбалась, становилась вдруг очень старой, некрасивой, даже отталкивающей. Вокруг рта собирались морщинки. В бытовых разговорах это называется грубо и беспощадно – «куриная жопка».
Что было потом? Откровенно говоря, Виталий не помнил. Его психика усвоила преподнесенный урок и, включая защитные механизмы, стирала воспоминания. Детское свойство памяти – уничтожить, забыть – у него сохранилось в полном объеме. Лена возмущалась, кричала:
– Как? Как ты это мог забыть?
Виталий не знал как, но забыл. Честно.
Все негативные эмоции стирались в его голове подчистую. Воспоминания о пережитых трагедиях замещались мелкими малозначащими деталями, которые лишь сопровождали потерю. Так было, когда он хоронил бабушку. Куда-то шел, забирал документы, подписывал, ехал, опять забирал документы. Стоял в очереди, снова подписывал. Мог детально описать помещение, где выбирал гроб. Каталог, лежавший на столе. Венки – одинаково пошлые и уродливые. Женщину, которая стояла перед ним в очереди в крошечном помещении морга, платок, который повязала на кладбище Лена. И твердо помнил, какие цветы принесла на могилу мать – розовые гвоздики. Не белые, не красные. Гвоздики приторного, неприличного цвета. Они раздражали цветом, видом, ленточкой дурацкой, закрученной на концах колечками. Мать еще и положила их в самом конце, сверху, на остальные цветы. Виталий не сдержался – подошел, рванул ленточку и вышвырнул цветы, которые улетели на дорожку между могилами. Мать ахнула и громко икнула. Виталий посмотрел на нее и понял, что она пьяна в хлам, едва на ногах держится. Но не подошел, не поддержал, когда она едва не рухнула.
Но память подчистую стерла лицо бабушки, сами похороны, вид могилы, все разговоры. Он не помнил, как оказался на кладбище, как опускали гроб в могилу, как ее зарывали. Не помнил, бросал ли горсть земли на гроб или нет. Даже Лену он, откровенно говоря, не помнил – лишь ее платок. Плакала она или нет? А он? В чем он был? Черного костюма у него никогда не имелось.
Откровенно говоря, он вообще не хотел идти на кладбище. Если бы не Лена, не пошел бы.
– Надо проводить, как без тебя? – терпеливо убеждала его Лена.
– Не хочу ее видеть в гробу. Я ее живой помню. Вот здесь, в этой комнате, на этой кухне, – отвечал Виталий. – Бабушка тоже похороны терпеть не могла. Никогда не ходила. Хотя все ее подруги давно умерли, наверное. И на кладбище я не помню, чтобы она ходила. Ни разу.
– Кто-то должен быть со стороны семьи. Проследить, чтобы все было хорошо, – говорила Лена.
– Хорошо на похоронах? Это как? – едва не закричал он.
– Не привязывайся к словам. Твоя мама не может нести ответственность. Остаешься только ты. Я буду рядом, помогу. – Лена положила руку ему на локоть.
Виталий запомнил, что у Лены были некрасивые руки – большая, широкая ладонь и короткие пальцы. Ногти, будто детские, недоразвитые, с отрезанными по мясо кутикулами. Пошлый лак с перламутром несуществующего в природе оттенка розового, от которого Виталия начинало подташнивать. Его передернуло, и он отстранился. Тут же вспомнил кисти, пальцы Инги. Он любил их любыми. Даже здесь она впадала в крайности. Или ходила с длинными ногтями идеальной формы, предпочитая ярко-алый цвет, или вдруг обрезала до подушечки и забывала про лак. Да еще с упоением грызла заусенцы. Ей шло все. Ее руки невозможно было испортить. Тонкие кисти, длинные пальцы. Торчащая на запястье косточка. И само запястье – очень тонкое. Она вечно теряла у него браслеты и часы. Они спадали, стоило ей опустить руку. Однажды он взял ее часы и проколол шилом дополнительную дырку. Застегнул крепко. Так, что ремешок впился в кожу.
– Теперь не упадут, – сказал он.
На следующий день он, проснувшись, увидел, что Инга так и уснула в часах. Виталий расстегнул ремешок – на запястье остался глубокий след.
– Почему ты не сказала, что тебе больно? – он разбудил Ингу.
– Что? Нет. Так хорошо. Застегни. Мне нравится. Наконец я хоть что-то чувствую. Если потеряю, замечу точно, – попросила она.
– Ты ненормальная, – чуть не закричал он и весь следующий час прокалывал дырки в ремешке, испортив его окончательно. – Так? Или туже? Или легче? – спрашивал он.
– Не знаю, – снова хохотала Инга.
Кольца падали с ее тонких пальцев, браслеты сыпались на кровать, пол. После ее ухода Виталий все собирал и складывал в шкатулку. Каждый раз, возвращаясь, Инга открывала шкатулку и, находя потерянный браслет, радовалась:
– Ой, я думала, его потеряла!
– Ты его и потеряла. Надеюсь, ты только у меня свои браслеты теряешь, – бурчал он.
– Ты ревнуешь? Правда? – Инга радовалась и уверенно заявляла, что это значит одно – он ее любит.
– Ты ведь меня любишь? Скажи. Ну хоть раз. Ну соври хотя бы. Чего тебе стоит? – просила она каждый раз.
Он не мог. Не признавался в любви. Не говорил. Потому что это была не любовь, а нечто большее.
– Ну и не надо, а я тебя люблю! – торжественно объявляла Инга.
Виталий помнил, как сидел в мрачном кафе при кладбище, где были устроены поминки – как и когда он на это согласился, из памяти стерлось. Заляпанные столы, вилки и ножи с уже несмываемым налетом жира, тарелки со сколами, бокалы со следами чужой помады, оставшимися от предыдущих поминок. Грязь везде – на окнах, подоконниках, стульях. При этом отмытый до блеска пол, на котором можно было поскользнуться.
Две бабульки, по всей видимости бабушкины подруги или соседки, которых Виталий видел впервые в жизни, шептались и с аппетитом, как птички, ели пирожки. Отщипывали по кусочку и клали в рот. Быстро так, вертко. Виталий откусил пирожок – холодный и мерзкий. Разваренный рис, яйцо. И лук репчатый, а не зеленый. Бабушка всегда зеленый клала. Виталик кинул пирожок на тарелку. Мясной разломил пополам, понюхал. Трупный запах. Мертвое мясо. Как бабушка – мертвая. А эти бабульки – живые. Зубными протезами пирожки перемалывают, общаются. Кудельки накрутили, накрасились. Тушь у обеих растеклась по морщинам, помада размазалась. Опять вместо рта эта «куриная жопка». У одной – румянец розовый на щеках. Одним мазком, ярким. Кривым. Краска расползлась по всей щеке. Цвет – как те гвоздики неприличные. Виталик хотел подойти, стереть у бабули румянец, но брезгливо отвернулся. У второй – шляпка с кокетливой вуалью.
– Хочу быть такой же, – сказала Лена, видимо заметив, что он смотрит на женщин. – Они такие красивые, правда?
– Да, – ответил Виталий. Ему нестерпимо хотелось сбежать отсюда, от всех этих людей, которых он не знал и знать не хотел. От этих женщин, пугающе-карикатурных. Как они оказались на поминках? Что их связывало с бабушкой?
– Зато не сбылась примета, – сказала Лена.
– Какая?
– Говорят, что на похоронах всегда холодно. Идет дождь или дует пронзительный ветер. А сегодня распогодилось, тепло.
– Я не знал… Странная примета. Людей хоронят каждый день, даже в жаркие летние дни, – ответил Виталий.
– Да, конечно. Но для близких в день похорон всегда бывает плохая погода. Если кто-то не выносит жару, обязательно будет слепить солнце. Если кто-то страдает от холода, в день похорон случится небывалый в истории наблюдений мороз.
– Откуда ты знаешь? Ты еще молодая… Не могла проводить в последний путь столько людей, – заметил Виталий.
– Да, но на кладбищах я часто бывала. Гуляла, – объяснила Лена. – Сначала мама со мной в коляске гуляла по тропинкам кладбища. Ей не нравились детские площадки. Потом я маленькая играла на кладбище в мяч или прыгала на скакалке по дорожкам. Мне тоже не нравились детские площадки, и я не очень умела контактировать с другими детьми. Я видела много похоронных процессий. И для каждой погода оказывалась невыносимой.
Он посмотрел на мать, сидевшую на другом конце стола. Она не ела, опрокидывала одну рюмку водки за другой. Подливала себе сама.
Виталий не пил. Не любил. Ему не нравились вкус и запах. Пробовал разные напитки, но ни один не понравился. Хотя нет. Коктейли. Как-то Лена предложила попробовать на каком-то мероприятии. Извинялась, что ничего другого нет. Ведь коктейли – для девушек, а мужчины пьют в чистом виде. Ему понравилось.