Ну и поженились, едва познакомившись. Я вообще дурочка с переулочка. Думала, мы так и будем в кино ходить да за руки держаться. Он большего и не требовал. Ни разу не поцеловал, не приобнял. Девчонки смеялись, что я такая плоская, что он меня даже зажать в углу не хочет. Мол, если бы любил, давно бы под платье залез. Я не понимала, зачем под платье. И так ведь все хорошо. Не знаю, что Володя там думал. Моя мать все за нас решила. Он меня провожал, а она на улицу выскочила и скандал на весь двор устроила: или женишься, или на завод сообщу, как молодых девушек развращаешь. Хочешь обжиматься по углам, так в загс сходи и обжимайся сколько влезет. Володя тогда такой бледный стал, испугался по-настоящему. Тоже ведь молодой еще был, дурной. Мямлил, что он меня пальцем не тронул, я поддакивала, слезы лила. Мать меня домой затащила, на кухне усадила.
– Ты замуж хочешь?
– Хочу. – Я продолжала лить слезы, думая, что Володя меня бросит после такого позора. И никогда его больше не увижу.
– Тогда делай, что я скажу, – велела мать.
Она сходила на завод, рассказала, что Володю срочно нужно женить, чтобы у молодого рабочего все было как по пятилетнему плану – жена, дети. А не пятно в биографии. Завод пусть премию выпишет – на свадьбу. Там, конечно, согласились. А я только рада была. О туфлях мечтала белых, чтобы с бантиком на мыске. И платье новое мать обещала пошить. Модное, с рукавами-фонариками. Я про обновки и думала, а что Володя чувствует – не интересовалась.
После свадьбы выбор встал – или к нему переезжать, в рабочее общежитие, семейным отдельная комната полагалась. Или к нам с матерью, в коммуналку. Одна большая комната, разделенная шкафом на две, плюс кладовка, считай еще одна комната. Роскошь. Ну какой мог быть выбор? Конечно, к нам. Володя не спорил. Мать в кладовку перебралась, оставив нам большую комнату. Мол, живите в свое удовольствие. Володе после общаги все у нас нравилось – занавески на окнах, белье чистое, полотенце отдельное, комната своя. Радовался как ребенок. Только с личной жизнью у нас не очень получалось. Я матери стеснялась. Она ж рядом. Как при ней? Да и не знала, что делать надо. Но жили, что оставалось? Володя вроде не сердился. Я ему яичницу на завтрак пожарю – он и счастлив. Суп сварю – он радуется. Со столовкой не сравнится. А тут как дома себя почувствовал. Как-то и с личной жизнью наладили. Мать в магазин уходила, он с обеда сбегал – и ко мне. Соседки тоже в положение вошли. Мать задерживали специально, чтобы мы могли подольше наедине побыть. Иногда я к нему в общежитие сбегала. Там мужики тоже понимающие оказались. Мы вроде и женаты были, а как любовники встречались. Романтика. Время назначали, перешептывались. Как дети. Да мы детьми и были. Счастливое время.
Я забеременела. Не сразу и поняла. На пятом месяце. Вообще никаких признаков. Животик появился, но небольшой. Не тошнило. Как бегала, так и бегала. Пока мать не спросила про прокладки. Мы ж тогда марлю ватой прокладывали. Марлю в тазике стирали. В общую коммунальную ванную заходишь, а там на веревке над головой марля висит рядами. Ну мать и заметила, что моей марли нет. К врачу отвела за руку. А там уже ребеночек. Вот тогда мать будто подменили. Начала пилить и меня, и Володю. Каждый день изводила. Я-то ладно, привычная, не реагировала. А Володя… Тогда она и стала называть его примаком. По имени больше ни разу не обратилась. Да и всем соседкам растрещала, что зятек – примак. Пришел на все готовое, а толку от него – ноль. Мать требовала, чтобы Володя начальника своего подсидел, его место занял. Рассказывала, что на начальника того надо донос написать куда следует. Мол, о ребенке теперь стоит подумать. Его-то на что кормить? Зарплаты обычного рабочего уже не хватит. А если на место начальника Володя сядет, так все в лучшем виде получит – и ясли, и детский сад. И ребенку пеленки-распашонки можно новые купить, а не из старых простыней перешивать да по соседям побираться.
– О чем донос? – спросил Виталий. Ему было неловко слушать откровения бабушки, но и дослушать хотелось про деда. Да, получается, про деда.
– Вот и Володя тогда спросил, о чем донос. – Бабушка вытерла слезу платком. Она пользовалась настоящими тканевыми платками, мужскими. Виталий всегда дарил ей два или три новых – в крупную клетку или с узором. Бабушка радовалась. Брызгала на них одеколоном, мужским, не пойми с каких времен оставшимся, ядреным, и вдыхала.
Мать тогда отмахнулась: «Да какая разница, о чем? Всегда найдется. Или злоупотребляет доверием, или по бабам ходит, или имущество советское разбазаривает. Вредитель. А там пусть органы разбираются».
– Тогда такие доносы пачками писались, – тяжело вздохнула бабушка. – На братьев-сватьев, на самых близких. Лишь бы самим выжить. Лишь бы первому написать, пока на тебя не донесли. Все в страхе жили. Или ты, или тебя.
Но Володя категорически отказался. Мотал головой, говорил, что, если бы не начальник, с голодухи бы подох. Он его мальчишкой подобрал, когда Володя на вокзале околачивался. На завод привел, к станку поставил. Володя-то мой был из беспризорников. Ни семьи, ни кола, ни двора. Тот начальник ему вместо отца стал. Опекал.
– Жить хорошо не хочешь? Должность не хочешь? Его в тюрьму заберут, так ты – первый кандидат на его место. Я узнавала, – кричала мать. – Начальника ему жалко! А семью свою не жалко? Как детей плодить, так пожалуйста, как к жене переехать на ее метры, так ты быстро собрался, организовался. А как самому что-то сделать, так в кусты.
– За что в тюрьму? – тихо спросил Володя.
– Найдут за что. И не на таких находят, – рассмеялась зло мать.
Начальника того все-таки посадили. Не Володя, другой рабочий написал донос. Советскую собственность, мол, расхищал. Для Володи это стало ударом. Я уже с животом огромным ходила, а он в общагу переехал. Пил с мужиками. Хотел пойти, заступиться за начальника, но его мужики остановили. Верно рассудили – «следом в тюрьму пойдешь». Я Володю на проходной караулила, чтобы хотя бы поговорить. Да какой там разговор? Он пил, спал, шел на работу, потом опять пил. Чтобы хоть как-то боль заглушить, не думать о том, что испугался, оказался трусом – не пошел ведь. Не сказал, что все обвинения на коленке сварганены. А еще страшнее было то, что мать моя права оказалась. Того, кто донос написал – Степку рябого, – быстро стали двигать по службе. Степку на заводе терпеть не могли, шпыняли, причем за дело. Мерзкий он был – закладывал, стучал, доносил. А после назначения рты все закрыли, терпели, Степаном называли, забыв про кличку. Степку в комсомол приняли задним числом и по партийной линии собирались двигать. Чуть ли не в город планировали на учебу отправить. Тот, конечно, очень для этого дела подходил. Родную мать не пожалел бы, сдал с потрохами, если бы потребовалось. Выслуживался, заискивал, перед начальством стелился, ботинки не то что целовать – вылизывать был готов. А на заводе гоголем ходил, задрав нос. Сам-то пшик, пустое место, но тогда такие и были нужны. Володя мой не выдержал и один раз ему крепко по морде надавал. Степка визжал, что та девка: мол, и Володьку засадит в тюрягу. Но мужики тогда, те, кто постарше, мастера, Степке популярно объяснили – если хоть вякнет, до дому не дойдет. Под первым забором пришибут. И концов никто не найдет.
Но мне-то плохо было. Володя со мной даже говорить не хотел. Да что там говорить – смотреть на меня не мог. Противно ему было. Он мою мать стал ненавидеть, ну и меня заодно. Я уже чуть ли не в ногах у него валялась. Плакала. Говорила, что куда угодно за ним пойду – хоть в общагу, хоть на край света. Пусть только примет. Обещала, что от матери отрекусь, если он попросит. Но только хуже стало. Володя тогда лицом почернел. «И ты такая же, раз от матери готова отречься. Раз предала ее прямо сейчас».
– Так я ради тебя! На все готова! Разве я виновата? Зачем меня-то наказываешь? – Я так кричала, что весь завод слышал. Бабы шли мимо, со смены, головами качали, но не вмешивались. У самих проблемы да заботы.
Не помню, как последний месяц доходила, доползала. От проходной – домой, из дома – на порог рабочего общежития. Говорили, что Володю все уговаривают одуматься. Жалели меня. Но тот уперся – и все, не сдвинешь. Говорил, что я молчала, когда мать ему донос предлагала написать. Придумал себе, что я с матерью была согласна. Да, я не спорила. Как могла-то? Значит, гнилая у меня натура, предательская. Нутро, как у Степки. Я тогда вообще умом тронулась, все слезы выплакала, какие были и каких не было. Мотылялась по улице со своим пузом словно полоумная. Да такой и была. Ничего от меня не осталось. Одна оболочка, которая ребенка вынашивала. Ради этого только и жила: ребеночка выносить и родить. Думала, увидит Володя своего сына и простит меня.
Мать мне тогда совсем житья не давала. Зудела, какого зятька приобрела. Накручивала каждый божий день, что Володя не только пьет, но и по бабам шляется. А я с животом валандуюсь, скулю под его дверью как собака. Весь город судачит, как я себя позорю. Она, мол, сразу про него все поняла. Пока кормили да поили, так нужны были. А как только ребенка заделал, так и не нужна ему семейная жизнь. Да и что взять с детдомовского, беспризорника? Вот и ребенка еще не рожденного бросил. А зачем ему хомут на шею? Понятно, незачем. Мать требовала, чтобы я в профком завода пошла да алименты заранее потребовала.
– А мы не гордые, хоть копейка, да наша, – твердила она.
– Мне ничего не надо, – отвечала я.
– Тебе не надо, мне отдай. Я уж найду, куда деньги потратить. А пока, вон, сиди, режь простыню на пеленки. Была б поумнее, так не ложилась бы под первого встречного-поперечного! – Мать тут же переходила на крик.
– Ты сама меня замуж за него чуть ли не пинками гнала, – плакала я. Столько слез в то время пролила. На всю оставшуюся жизнь. Выплакала все запасы, что были. Потом хотела заплакать, а в глаза будто песок насыпали. Ни слезинки не выдавишь. Только боль.
– Если бы не гнала, вообще бы считалась блядью. Так хоть печать в паспорте. Есть что предъявить. Или ты думаешь, тебя в роддоме про любовь будут спрашивать?! – кричала мать на весь дом.