Володю я тогда так и не удержала. Мать советовала – держи ребенком, печать в паспорте в нос ему тычь при любом случае, деньги проси, пусть дите содержит. Или на алименты его копеечные прожить собираешься? Я слушалась, просила на ребенка – Володя никогда не отказывал. После получки сразу шел к нам, больше половины отдавал. Себе на еду да на проезд до завода оставлял. Унизительно все было – и для него, и для меня. Мать еще в его кошелек заглядывала, проверяла. Пересчитывала по три раза, пальцы слюнявя. Володя стоял, терпел. Слова поперек не сказал.
Мне же ничего не было нужно, денег его не надо, лишь бы он со мной остался. Если была минутка, я ему чуть ли не в ноги кидалась – забери нас с Надюшей куда угодно. Не оставляй здесь. Он молчал. Я ему Надюшу давала на руки подержать, а он боялся. Застывал как истукан. Даже смотреть на нее лишний раз не хотел. Я ж понимала, почему. Если ребенок красивый да в чепчике кружевном, гладенький, с щечками розовыми, губками, улыбается, гулит, за палец пытается схватить, так он всем нравится. Все умиляются. А моя Надюша… На головке короста, волосики слипшиеся. Ручки красные, воспаленные, щеки горят, вокруг губ все обметало. Я на нее чепчик надевала, чтобы коросту прикрыть, а она тут же плачем заходилась. Больно ей было. Срывала с себя все. Я ей ручки прикрою рукавичками, царапками, а она их сдирает. Конечно, Володя боялся. Мужчинам идеального ребенка подавай – с локонами, в красивом платье. А красный, вопящий от боли младенец какие чувства может вызвать? Но я думала: вдруг Володя ради меня останется? Ведь я его любила. Ночи бессонные гадала: если я его так люблю, не может быть, чтобы у него любовь была меньше? Или может? Я думала, пусть меня не любит, пусть терпит, только не бросает. А я и за себя, и за него буду любить.
Володя тогда помыкался, потыркался туда-сюда. С нами не жил, меня к себе не звал. Так раз в месяц и приходил – зарплату отдавал. Год еще промучился. Семьи у нас не получилось. Надюша его забывала и каждый раз пугалась, когда он в комнату заходил. Если на руки ее хотел взять, плакать начинала истошно. До истерики. Чужой дядька. И запах плохой. Володя пить продолжал. Приходил с бодуна, перегаром от него несло.
Кое-как я уговорила мать уходить в те дни, когда Володя приходит. Но какая личная жизнь? Володя попытался, так мне муторно стало, чуть не вырвало. Хотела перетерпеть, не смогла. Запах противный, да и больно все. Какая личная жизнь, если боль постоянная. Месячные стали тяжелые, долгие. Каждый раз думала, что все, кровью истеку до смерти. И Надюша в кроватке рядом плачет. Не могла я мужу дать нормальную жизнь, полноценную. Хотела, но как дашь, если думаешь, что умираешь? А я так и думала. Каждое утро, когда просыпалась. Опять «протекла» – простынь, матрас в крови. Льется и льется из меня кровища алая. Мать орала, что я опять все попортила и лучше мне на полу спать. Врач местная отвар крапивы прописала, так меня уже тошнило от этой крапивы. Литрами пила, а никакого толку. Надюша еще из болячек не вылезала – диатез, ножку не так ставила, садилась неправильно. Ходила на цыпочках. Я все видела, но врачи твердили – само выправится, израстется, пройдет. Она так и не спала спокойно по ночам. На улице, в коляске, отсыпалась, да и я кемарила на лавочке. Мы с ней день с ночью перепутали. Днем как вареные курицы ходили, ночью гуляли. Сна ни в одном глазу. Соседки ругались, мать скандалила. Каждую ночь обещала нас из дому выгнать. Кричала, чтобы мы убирались к мужу в общагу и там всем спать не давали.
Каждое утро я просыпалась и гадала, сколько еще смогу вынести. Все тело болело, спину ломило, кровь из меня вытекала. Я уже на привидение стала похожа – бледная, тощая. Есть толком не могла – тошнило. Слабость накатывала внезапно. Сознание теряла часто – соседки по щекам отхлопают, водой на лицо плюнут, как на белье во время глажки, – и ладно. Встаю и дальше иду. Все думала, сколько мне осталось? Когда умру?
Пока пеленки перестираю, тазы с водой натаскаю, переглажу высушенное. Надюше кашу сварю, суп. А она под ногами все время вертится. Подросла, любопытная стала. Ящики открывала. Я боялась, что она или на нож наткнется, или на открытую банку консервную. Мать все язык не могла прикусить, как я ее ни просила: примак да примак. Никакого толку от такого мужа. Да еще и по бабам шастает, не стесняется, не скрывается. Все сплетни собирала и мне пересказывала. А мне все равно было. Даже ревности во мне не осталось. Хотела одного – уснуть без боли.
Я не виню Володю. Любой бы сбежал. Даже не помню, как мы развелись. Он пришел, сказал, что заявление подал, надо, чтобы мы мирно договорились. Ведь если ребенок, только через суд. Я кивнула. Тот год вообще не помню. Все в кровавом тумане прошло. В больницу меня увезли. Спасибо соседкам, настояли. Мать кричала, что не собирается с ребенком сидеть. В больнице я и уснула спокойно впервые за все время. Укол мне сделали. Еще подумала, наконец-то умираю. Утром проснулась, лежу, думаю, а что дальше делать? Я ведь не знаю, идти надо куда-то или за мной придут? Что делать, когда умираешь? Потолок белый рассматривала и ангелов ждала. Решила, что раз белое все вокруг, значит, в рай попала, все хорошо. Чувствовала, что ко мне кто-то подходил, попить давал, я улыбалась. Очень мне понравилось умирать. Заботятся, воды дают. Про Надюшу даже не вспомнила ни разу. Ни одной мысли – как она там без меня, кто ее воспитает, на ноги поставит? Ну а потом, когда уже в сознание пришла, тоже радовалась – еда вкусная, три раза в день, еще и кефир вечером с печеньем нянечка приносит. Все заботливые, внимательные. Спи сколько захочешь. Отдыхай. Я все спрашивала, сколько мне в больнице лежать, когда выпишут. Врач говорила: «Не спеши. Когда надо, тогда и выпишем». Она думала, я домой хочу побыстрее, а я не хотела. Наоборот, подольше в больнице полежать мечтала.
Даже не знаю, как выкарабкалась. Врач мне потом сказала, что я боролась за жизнь, цеплялась. А я совсем не боролась. Зачем выжила, не знаю. Для чего меня бог на земле оставил? Ничего я в жизни особенного не сделала. Даже не пыталась. Плохо прожила, неправильно. Вспомнить толком нечего. Володю разве что. Замуж я потом не вышла. Зачем? Никто с Володей не мог сравниться. Детей я больше не хотела. Ну а какому мужчине нужна жена, которая рожать не хочет? Мать, конечно, зудела, чтобы я нашла себе хотя бы хахаля. Глядишь, когда денежку подбросит, когда сережки подарит. Или духи какие. Все лучше, чем ничего. А я себя даже представить ни с кем не могла. Как подумаю, что с кем-то в кровать ложиться, так нехорошо становилось. Не нужно мне все это было. Все чувства Володе отдала. Значит, не так их и много у меня оказалось – чувств тех, которые про любовь. Наверное, у некоторых больше, а у меня только на одного мужчину и хватило.
Даже на Надюшу не осталось. Когда я из больницы вышла, она меня испугалась, не узнала. Заплакала. Мать с ней, конечно, сидела. Потом при любой возможности припоминала, как ей из-за Надюши с работы уволиться пришлось. Она посудомойкой работала в столовой при заводе. Место хлебное, сытное потеряла. Но не за это ее уволили, а за то, что воровать продукты начала без всякого зазора. Открыто брала. Ладно бы втихушку, так нет. Считала, что ей можно, даже положено.
Надюша сильно изменилась. На детдомовскую стала похожа. На ручки не шла. Сама себя в кроватке укачивала. Ложилась, ручками себя обнимала и раскачиваться начинала. Я как это увидела, мне плохо стало.
– А что ты хотела? – рявкнула мать. – Некогда мне с ней таскаться. Приучила к рукам, а мне что? Спину надрывать?
Ела Надюша тоже жадно, будто голодала все это время. В ложку ручкой вцеплялась и не отдавала. Тряслась всем тельцем. И пила жадно, никак напиться не могла. Пила и пила. Если я отбирала чашку, слезами заходилась. Если оставляла, до рвоты доходило. Все, что съела, с водой и выплевывала.
– Проще не кормить, – ругалась мать.
Я на кашки ее перевела, варила на воде, ограничивала, как могла, терпела ее слезы, истерики. Пить лишнее запрещала. Мать ее к чаю с сахаром приучила, а я компот варила, чтобы сахара поменьше. Надюша чашку на пол сбрасывала.
– Вот ссыкуха, я тебе, – замахивалась мать. Наверное, она ее била. Надюша тут же сползала со стульчика и ныряла под стол.
– Не подходи к ней больше, – сказала я матери.
– Да пожалуйста. Попросишь еще…
Корки на голове и ручках у Надюши прошли почти совсем, только чуть-чуть краснота осталась. Зато синяков на ножках и ручках – не сосчитать.
– Откуда синяки? – спрашивала я мать.
– Все дети в синяках ходят, – отвечала она. – Не принцесса, чай. Бегала тут по коридору, этажерку соседскую снесла.
– А ты где была?
– Что я, должна за ней ходить? – удивилась мать.
У меня уже руки опускались. Я Надюшу к себе назад никак не могла приучить. Она вообще прикосновений стала бояться. Я ее глажу, а она насупится, сожмется, будто шлепка ждет.
– Мам, что ты с ребенком сделала? – спросила я.
– Скажи спасибо, что в детдом не сдала, – ответила мать.
– За что ты ее так не любишь? Она же твоя внучка.
– А ты что хотела? На меня дите спихнуть? Не получится. Не собираюсь я на нее жизнь класть. И на тебя не собираюсь. Скажи спасибо, что живешь под крышей, свой угол есть, не бездомная. Твой ребенок – вот и управляйся как знаешь. Я в няньки не нанималась.
Я все понять не могла, с чего мать опять бесится. Будто ей, как лошади, под хвост репейник закладывают. Всем меня попрекала. То я тарелку не так помыла, то тапочками шаркаю, спать ей не даю. То еще что. Все просто оказалось. Мне соседки доложили. Пока я в больнице лежала, Володя мой женился. Как только развод получил, так сразу в загс и побежал, чуть ли не на следующий день. Женился на девушке из приличной, богатой семьи. Отец невесты должность занимал высокую, не помню какую. Молодым на свадьбу квартиру подарили. Невеста уже беременная ходила, поэтому срочно все организовали. Володя с завода ушел, тесть его на новую должность пристроил. В горкоме, что ли.