– Гусь… – простонал Виталий в сторону закрывшейся двери.
В тот же момент зазвонил домашний телефон, к которому он давно перестал подходить. Инга ему не звонила, просто появлялась на пороге, а остальных ему слышать не хотелось. Но тогда он вдруг схватил трубку.
– Привет. Как дела?
Виталий не узнал голос. Поэтому молчал.
– Але, ты меня слышишь?
– Да.
Он не хотел разговаривать, не мог. Даже дышать было тяжело. Руки тряслись. Он думал об Инге и о том, что натворил. Зачем она забрала этот набросок?
– Виталик, ты меня слышишь? Это Лена.
– Да, – едва выдавил он из себя. Лена. При чем здесь Лена? Зачем она сейчас? Почему именно в этот момент?
– Не отрываю? Я по делу. Понимаешь, Валере нужен репетитор. Он ходит в кружок, но я хочу его в художественную школу перевести. Там экзамены. Может, ты с ним позанимаешься? У меня много знакомых, но я не знаю, кому верить. Точнее, верить ли вообще? Все говорят, что у Валеры талант безусловный. Мне нужно непредвзятое мнение. Я вообще была против его рисования, но он ничего больше не хочет. Устала с ним спорить. Хочет, пусть рисует. Может, если он всерьез станет заниматься, сам бросит. Я бы не обратилась к тебе… Но Валера тяжело сходится с людьми. Точнее, мало кого слушает. Уже трех репетиторов сменили. Он уходит с урока без объяснения причины. Собирается, говорит «спасибо» – и все. Мне потом за него извиняться приходится. А это были очень хорошие репетиторы, по рекомендациям, связям. Валера еще упрямый. Его невозможно заставить или переубедить. Не хочет – и все. Не пойдет, и хоть тресни. Вдруг у тебя получится? Я просто не знаю, что делать. – У Лены изменился голос. Появились усталость, обреченность. Она больше не была милой или доброжелательной. Скорее измученной.
– Почему у меня получится? – прохрипел в трубку Виталий.
В тот момент в его мозгу переключился какой-то тумблер, отвечающий за память. Перед глазами все еще стояла Инга и набросок, который он сделал. А еще ее движения – как она аккуратно складывала листок в сумку, стараясь не помять. То, что звонила бывшая жена, до Виталия, конечно, дошло. Но он никак не мог понять, о каком Валере она говорит? И почему вдруг он должен с ним заниматься? К счастью, ему хватило ума не уточнять у Лены, про какого ребенка идет речь.
– Хотя бы попробуй, пожалуйста. Одно занятие. Я ведь тебя никогда ни о чем не просила. В конце концов, это твой сын, и явно ему передались твои гены. В нашей семье никто не рисовал. Для меня это тоже неожиданно, поверь. – Лена говорила спокойно, вежливо и искренне, что ли.
Наконец до Виталия дошло. Валерий, Лерик – его сын. Именно по поводу мальчика, которому нужен репетитор, звонил старый приятель и однокурсник Сашка и вроде бы уговорил Виталия позаниматься. И вот выяснилось, что речь шла о его сыне. Ни Сашка, ни Виталий об этом не знали.
Виталий лихорадочно пытался подсчитать, сколько мальчику сейчас лет, чтобы составить хотя бы приблизительный план первого занятия, но он помнил только даты, когда пропадала Инга и когда она появлялась вновь. Сколько времени они не виделись? Он знал это не просто до дня – до часа, до минуты. Но опять же внутренний тумблер заставил его промолчать и не спрашивать у Лены, сколько лет их общему сыну.
– Хорошо, – ответил он.
– Когда тебе удобно? Может, завтра? Часа в четыре? Я его привезу. Не переживай, я не буду вам мешать. На улице погуляю. И заберу через час. Да? Или через полтора, как скажешь. А там видно будет. – Лена явно подготовилась к разговору заранее. Даже не называла сына Лериком, зная, что Виталию эта уменьшительно-ласкательная форма никогда не нравилась.
– Да, в четыре, – ответил он.
– Может, взять работы Валеры? Посмотришь, на что он способен? – спросила Лена, хотя Виталий знал, что она уже сложила в папку все работы сына, включая снеговика, которого он нарисовал в четыре года, кособокий грузовик, наляпанный красками, и прочие каляки-маляки, столь дорогие материнскому сердцу. Наверняка Лена считала их гениальными.
– Конечно. Договорились. – Виталий уже собирался положить трубку, но Лена продолжала говорить.
– У меня к тебя только одна просьба. Ты можешь не говорить Лерику, прости, Валере, что ты его отец? Я ему сказала, что ты мой старый знакомый. Сейчас у него сложный период, переходный возраст, пубертат, не хочу его травмировать. Понимаешь, школа, экзамены в художественную, он и так плохо спит. Дерзить начал. Меня не слушается. Учителя жалуются на его поведение. Ему новый стресс совсем не нужен, – попросила Лена.
– Хорошо, – ответил Виталий и положил трубку.
Нет, он не собирался выяснять у Лены, как она объяснила сыну, куда делся его отец. А ведь наверняка что-то придумала. Ему не было больно или обидно. Он все еще думал об Инге. Неожиданная встреча с сыном его волновала меньше. Точнее, вовсе не волновала. Он отчего-то заранее решил, что Валера – обычный ребенок, которому проще что-то калякать на листе бумаги, чем делать скучную школьную домашку. Он сам был таким. Вроде бы занят. Сидит тихо, никому не мешает. Ну и пусть.
Однако Виталий точно знал, что у него есть способности, не более того. Таланта нет. Не говоря уже о гениальности. И в том, что его способности, весьма посредственные, передались вдруг сыну, да еще и расцвели пышным цветом, он сильно сомневался. Он бы мог заподозрить Лену в том, что ей вдруг что-то от него понадобилось, но нет. Лена ни разу не сказала «твой сын». Скорее речь действительно шла исключительно о репетиторстве. Просить его не признаваться в родстве не имело никакого смысла. Он бы и сам не решился. Все это выглядело бы пошло и банально. «Здравствуй, я твой папа». Так он должен был сказать?
Наверное, он все-таки не вполне нормальный человек. Наверное, у него разрушены или просто не возникли некие моральные основы. Об этом ему всегда говорила Инга.
– Знаешь, что нас объединяет? – как-то заметила она. – Мы с тобой морально ущербные люди. У нас обоих отсутствует та часть души, которая отвечает за моральное поведение. В классическом смысле слова. Нам с тобой не стыдно, понимаешь? А должно было бы. Но нет, мы лишены этого чувства. Два равнодушных, с атрофированными эмоциями и испорченными душами человека. Мы не изменимся. Да и не хотим это делать.
– О чем ты? – удивился он.
– О самом простом. Все люди испытывают хотя бы минимальный стыд и моральные страдания. Мы изменяем и будем изменять – своим мужьям или женам, постоянным партнерам, людям, которые нас любят, но которых не любим мы, и нам за это не стыдно. Мы делаем им больно и ничего при этом не испытываем. Никаких угрызений совести. Мы встречаемся тайно, не хотим познакомиться с друзьями друг друга, узнать больше. Потому что нам это неинтересно. А интересно только вот это – связь, странная, противоестественная, многолетняя, никак не прекращающаяся. Которая не приносит ни радости, ни счастья. Только мучение, страдание. Даже влечение предполагает боль, а не радость. Разве не так? Мы встречаемся не для того, чтобы стало хорошо, а для того, чтобы сделать друг другу больно. Чтобы потом, до следующей встречи, раздирать, расчесывать болячку – вспоминать, не иметь возможности позвонить и поговорить, провести вместе день, ночь, сутки. Вместе позавтракать, сходить в кино, погулять по парку – не важно. Боль сосредоточена в этих четырех стенах, которые нас держат. Понимаешь? Ты не можешь из них вырваться, и я не могу, поэтому возвращаюсь. Мы эгоисты в крайней степени. Чужие чувства нас вообще не волнуют, потому что захлестывают собственные. Ты рано или поздно женишься, я выйду замуж, но мы все равно будем изменять. И знаешь почему?
– Почему?
– Мы не умеем радоваться и испытывать счастье. Кого ты любил больше всего на свете? Бабушку? Она умерла. Ты больше не способен любить так сильно. Потому что любовь для тебя всегда будет пахнуть смертью, потерей. Будет отдавать болью.
– А кого потеряла ты? – спросил Виталий.
– Маму, – призналась Инга.
– Она умерла? – Наверное, впервые Виталий услышал от Инги что-то личное, искреннее.
– Почему умерла? – удивилась она. – Потерять означает не только смерть. Необязательно хоронить человека, чтобы считать его мертвым. Для себя мертвым. Мама жива, здорова. У нее муж, дом, хозяйство, внуки.
– Какие внуки? У тебя есть дети?
– У маминого мужа есть дети и внуки. Сейчас она увлечена ролью бабушки. Что будет потом – не знаю. Моя мама – актриса, прирожденная. Только она играет не на сцене, а в собственной жизни. Выбирает роль и вживается в нее. Сейчас эта, до этого была другая, еще раньше – третья.
– Вы общаетесь?
– Нет. Редко. Я звоню поздравить с Новым годом и днем рождения. Она меня нет, никогда.
– Почему?
– Потому что только я могу ей сказать: «Мама, сойди со сцены». И только я знаю, какая она настоящая. Она проиграла уже все роли, кроме одной – роли матери. Со мной ей было неинтересно. Слишком большая эмоциональная отдача. И никакой благодарности. Ты не поймешь.
– Почему? Я такой же, как твоя мама. У меня есть сын, а я не смог стать ему отцом. Не хотел, не смог и никто не заставил. Мне было проще уйти.
– Тебя это беспокоит? Ты переживаешь?
– Да, мгновениями. У меня не разрывается сердце, я бы так сказал. Я знаю, что у меня есть сын, но мне не хочется с ним увидеться. Совсем. У меня есть мама, с которой мне тоже не хочется видеться. Вообще. Я ничего не могу им дать. Ни любви, ни заботы, ни нежности. Могу откупиться деньгами – жалкими подачками раз в месяц. Которых, конечно же, ни на что не хватит. Утекут сквозь пальцы в тот же день. Я бессмысленен, потому что ничего не могу дать. Только забрать. Вот и тебя забираю и ничего не даю взамен.
– Когда-нибудь ты обязательно захочешь увидеться с сыном.
– Вряд ли. Зачем? Мы чужие. Я не чувствую, что где-то ходит родной мне человек, мое продолжение, моя кровь и плоть. Или как там это называется. Возможно, в нем есть мои черты, но для меня это ничего не значит. Не трогает, понимаешь? Связи нет. Она разорвана. Хотя ее никогда и не было. Нечему разрываться.