Видимо, тогда требовались ремесленники, а не гении, поэтому про смерть Севы быстро забыли, а про академические навыки Виталия помнили и всегда их отмечали. Несправедливо. Но когда кто искал справедливости в творчестве?
Виталий знал, что совершил преступление. Никогда об этом не забывал и каждый божий день пытался себя оправдать. Так и не смог. Лишь Инге он рассказал о Севе, об этом эпизоде. Она тогда промолчала.
– Ты считаешь меня ничтожеством? Скажи! Я преступник? – кричал он, впервые выплеснув наружу то, что копилось на душе много лет. Вопило, раздирало внутренности, но не имело выхода.
– Нет, – ответила спокойно Инга, – ты обычный человек.
И это прозвучало как оскорбление, насмешка, издевательство, самое страшное из всех, какие можно было услышать. Лучше бы она сказала, что он вор, преступник самого низкого свойства, который грабит могилы в надежде урвать серебряный нательный крестик или поживиться золотым кольцом. Виталий тоже стал мародером, обворовавшим покойника. Ему нужно было отрубить руки, как раньше поступали с ворами. Чтобы больше не мог писать, работать. Но нет. Сева не снился ему в кошмарных снах. Виталий не наложил на себя руки, не справившись с тяжелой ношей совершенного греха. И не пытался этот грех искупить. Так что Инга была права – он обычный человек, который предает, ворует, прелюбодействует. Грешит на протяжении всей своей жизни, потому что иначе не умеет жить, да и не стремится.
Поначалу он ждал, что Лена позвонит и попросит о новом занятии или скажет, что все, спасибо, не получилось. Он сам хотел позвонить и спросить, что Валерий сказал после занятия, которое таковым, конечно же, не являлось. Через неделю Виталий перестал думать и о Лене, и о Валере. Поступил новый заказ. Виталий взялся за него в надежде забыть и об исчезнувшей любовнице, и о вдруг появившемся сыне.
Лена позвонила недели через три, опять не вовремя. Он только включился в работу, не хотел отвлекаться.
– Прости, пожалуйста, я, наверное, отрываю тебя. – В Ленином голосе появились беспомощность, неуверенность, даже мольба.
– Да, отрываешь, – резко ответил он.
– Я бы не позвонила, но Лерик, то есть, прости, Валерий… он стал совершенно неуправляемым. Просится к тебе на занятие. Отказывается заниматься с кем-то еще. Нам тебя тогда Кондратьев Александр Анатольевич посоветовал, твой однокурсник. Но он не знал, что я, что Лерик… что мы в общем… Поверь, я не думала, что так все будет. А сейчас Александр Анатольевич говорит, что Лерику нужны твои занятия на постоянной основе. Тогда, возможно, что-то получится. Но без тебя никак.
– Почему ты сразу не сказала? – спросил Виталий.
– Что не сказала и кому? Кондратьеву, что Лерик твой сын? Или что тебя Кондратьев рекомендовал? Я сама не знала, что думать. В голове не укладывалось. Я не собиралась… с тобой сталкиваться… Если бы не Лерикино увлечение рисованием. Александр Анатольевич говорит, что у него настоящий талант. Редкий. Исключительный.
– Ну раз Александр Анатольевич говорит, значит, так оно и есть. – Виталий потянулся, чтобы отдернуть штору и открыть пошире форточку. Он стал задыхаться.
– Прости, если ты думаешь, что я это специально… то нет. Мне бы в голову не пришло такое подстроить, – говорила Лена.
Виталий знал, что такое подстроить просто невозможно. На подобное способна лишь судьба. Только она умеет вдруг сталкивать лбами бывших жен и мужей, любовников, детей с отцами… Лена действительно была ни при чем. Как и Кондратьев, который знать не знал, что у Виталия есть сын, вдруг решивший заняться рисованием. И что женщина, одна из многих, пришедших к нему за консультацией с вопросом «что делать?», окажется бывшей женой Виталия.
– Хорошо, приводи, – резко ответил Лене Виталий. Он хотел побыстрее вернуться к работе.
Кондратьев, Сашка. Александр Анатольевич, однокурсник, друг Севы, настоящий. Он выбрал себе другой путь – стал дорогим репетитором, а точнее переговорщиком, профессиональным «поступателем». Готовил детей в престижную художественную школу, в училище, институт. Ломил немыслимые деньги, но его ученики стабильно поступали. Сашка умел дружить с нужными людьми, включать и выключать связи, которые у него, казалось, имелись везде. Да нет, не казалось – так и было. Кондратьев поддерживал полезные знакомства и легко обрывал ставшие бесполезными. При этом не был замечен ни в одном скандале. И даже те знакомые, приятели, которые Кондратьеву стали вдруг бесполезными, не могли припомнить, с чего вдруг и когда именно он от них отдалился. Вроде бы только вчера чай пили, коньяк дорогой принес в подарок… У Кондратьева был талант вовремя войти, в нужный момент оказаться в нужном месте, за что он и требовал высокий гонорар. Родители понимали, что платят не за репетиторство, не за навык, а за связи и будущее. За открывающиеся перед их чадом возможности.
Впрочем, надо отдать должное Кондратьеву – он говорил об этом прямо, предупреждал «на берегу». Поможет не только открыть дверь, но и войти в нее, а дальше ребенок пусть сам. И, чтобы его не вышибли на первом же экзамене, просмотре, нужно заниматься. Кондратьев отправлял родителей к репетиторам – подтянуть рисунок, графику. Говорил об академизме, необходимом ремесле. Отправлял и к Виталию, но тот всегда брезгливо отказывался. Однако Кондратьев мертвого мог уговорить. Валерий, Лерик – так уж случилось – стал первым учеником Виталия. А после него было много других, пришедших от Александра Анатольевича. Таких же нервных, смотрящих в пол, неразговорчивых или, напротив, наглых на грани хамства. Тех, кто не хотел ничего, а спустя пять минут увлеченно чертил углем или стоял над расколотой вазой, чтобы рассмотреть ее получше. Тех, кому Виталий не был нужен как репетитор, а требовалось лишь убежище, полтора часа спокойствия. Кому-то из его подопечных до одури надоело сравнение с дедушкой – известным художником или дядей – знаменитым архитектором, о чем талдычили все родственники. Кто-то хотел укрыться от заполошной мамаши или деспотичного отца. Виталий как репетитор подходил тем детям, которые мечтали, чтобы их оставили в покое. Но именно такие репетиторы, которых по пальцам пересчитать, вдруг стали востребованы. Дети сами просились на уроки к Виталию.
– Ну чего ты опять ерепенишься? Лишних денег не надо? – спрашивал при редких встречах Кондратьев. – Там мальчик – золото. Позанимайся пару месяцев, и все будут счастливы. До сих пор не понимаю, что ты с ними делаешь? Но работает твой метод. Родители счастливы, меня благодарят, тебе дифирамбы поют. Кто бы мог подумать, что из тебя приличный репетитор получится? Но я чувствовал! Не зря плясал перед тобой!
В обширной репетиторской обойме Александра Анатольевича были разные дети: и стеснительные, робкие, и чересчур уверенные, и способные, и бесталанные, и с влиятельными родителями, и без таковых. С появлением Виталия дела у обоих пошли в гору. Спрос на их услуги только рос. Многие родители просили Кондратьева связать их именно с Виталием, имя которого передавалось сарафанным радио. Мол, преподаватель странный, но самого сложного ребенка, который отверг уже пятерых репетиторов, смог настроить, переубедить, подготовить.
– Денег надо, – соглашался в виде одолжения Виталий. Он признавал, что Сашкины подопечные позволяли ему писать икры, коленные чашечки, косточки на запястье Инги и не думать, на что купить еду и чем платить за квартиру.
– Только тон смени, – инструктировал Сашка. – Там мамаша трепетная. Будь с ней милым. Потом выпроваживай. Не выставляй сразу с порога.
– Больше ничего не надо сделать? – уточнял с ехидцей Виталий.
– Жрать захочешь, все сделаешь, – спокойно реагировал благодетель.
И был прав. Когда у Виталия в кошельке оставалась лишь мелочь, что он обнаруживал случайно, вынырнув из потока Ингиных бедер, ступней, пальцев, не отвечая на звонки, отказываясь от новых заказов, он сам звонил Сашке и спрашивал, нет ли кого, кому нужно подтянуть рисунок. Тот хмыкал, орал, что «нужно хотя бы иногда подходить к телефону, что так не делается и что хотя бы предупредил, сволочь, не хочешь работать, не надо, другого найду, подвел, гад, сейчас самая жаркая пора». А уже на следующий день на пороге стоял несчастный ребенок, как правило мальчик, с, как правило, заполошной и суетливой матерью, которая обещала тихонько сидеть на кухне и не мешать.
– Нет. Уходите. Заберете через полтора часа. Тут рядом есть кофейня, – отрезал Виталий, бесцеремонно выставляя мамашу за порог. И уже этим заставлял ребенка обратить на себя внимание.
Собственно, Виталий ничего особенного не делал. Честно предлагал оставленному ему на попечение ученику не мешать друг другу. Мол, у него заказ, надо доделать. А ты хочешь пиши – вот мольберт. Чем хочешь – вот, на выбор: акварель, пастель, карандаши, уголь, тушь, масло. Листы любые в твоем распоряжении. Скотч рядом. Ванная направо – сам наберешь воду. Да, и прикрепишь лист тоже сам. Мама обычно делает или репетитор? Ну извини. Что рисовать? Да что хочешь. Вот ваза. Да, яблоко сгнившее, знаю. Другого нет. Или переставь мольберт и рисуй вид из окна. Как какой? Вон, видишь ветки дерева? Отличные ветки. Страшные. Сам их в детстве боялся, хотя они не такие большие были. Если что нужно, спрашивай. Палитра, тряпка рядом. Кисти. У тебя все свое? Да пожалуйста. Что? Нужна композиция? Опять бедные гуси-лебеди и несчастная белка с орехами? Кто бы сомневался. Скажи спасибо, что ты не девочка, а то бы Дюймовочку задали. Ты сам-то что хочешь? Нужна сказка? Слушай, да все сказка на самом деле. Что ты читал и тебе понравилось? Нет, не по школьной программе. Человек-невидимка? Отлично. Напиши Человека-невидимку, в очках и бинтах, и пострашнее. Что? В «Дюймовочке» жаба прикольная? Согласен. Изобрази болото с жабами. Или нору крота. Почему нельзя? Кто запрещает? Давай вперед. Мне тоже работать надо.
Потом Виталий подходил, говорил, что не так, где нужно исправить, где объема не хватает. Но никогда не притрагивался к работе ученика. Показывал на своей. Как потереть пальцем, чтобы получилась нужная тень. Выдавал старую резинку-«клячку» и учил ею пользоваться. Мог утащить надоевшую, набившую оскомину вазу или кувшин и водрузить на стул старый чайник.