ухую погоду. Но зимой и весной хорошо если за сорок доползешь. Еще ветер. Всегда. Зимой пурга, осенью и весной ледяной, до костей пробирает. Окно лишний раз не откроешь – по полу сквозняк завывает. Летом тоже не лучше. Еще вчера было холодно, а сегодня жара обрушивается, как в пустыне – липкая, изматывающая. Ходишь мокрый насквозь. Комбинация, нижнее белье уже через полчаса становятся мокрыми, хоть выжимай. Военная форма совершенно не приспособленная к местным погодным условиям, но кто об этом подумал? Выдали по стандарту. На летнюю форму переходили в середине апреля. Ни раньше, ни позже, хоть умри. А в нашем поселке в зимней до начала июня не вспотеешь. В мае случались жестокие заморозки. В летних рубашках и штанах можно было дуба дать. Но как-то выкручивались – по две пары надевали. Старослужащие оставляли себе зимнюю – Протасов закрывал на это глаза. Зиму еще хоть как-то переживали, хотя обморожения случались регулярно. Летом совсем тяжко становилось. Лазарет был переполнен – солдатики в обморок падали, тепловые удары. Жалко их было до слез. А ничего не сделаешь. Один ответ – по уставу положено.
Осень давала некоторую передышку. Бабье лето в той местности всегда было теплым, солнечным, радостным, настоящим. Неделя, максимум полторы, счастья. Все выходили гулять. Ходили к чахлой речушке, скорее, грязному ручейку, со смешным названием Рака, которую, конечно же, переименовали в понятное «раком». Двусмысленных шуточек на эту тему хватало. Мы смеялись даже им. Я не любила гулять, до сих пор не люблю. Идешь и понимаешь, что знаешь абсолютно всех. Ни одного незнакомого лица. Нужно остановиться, обменяться приветствием. Несуразная, глупая и бессмысленная попытка вести светскую жизнь в условиях, когда от обычной хочется в этом грязном ручье утопиться. Но вежливо раскланивались, кивали. Наряжались специально на эти променады. Абсурд, который позволял сохранить рассудок. Пусть не совсем здравый. Там можно было выжить, не уйти в черную депрессию, не пустить себе пулю в висок из табельного оружия мужа, только благодаря этим условностям. Духи завезли – значит, нужно покупать. Водолазки вошли в моду – значит, надо купить и носить. Пикник организовывают – как не пойти, приглашали ведь. Обидятся, если не придем. День рождения отметить – не поймут, если не накроешь стол и не позовешь.
Осенью устраивались самые грандиозные пьянки. Бабье лето каждый год приносило двух-трех утопленников, хотя уж как им удавалось захлебнуться в речушке, в которой глубина по колено? Кому предназначено, тот и в чашке с водой утонет – так все считали.
Это страшно на самом деле. Когда все чувства, эмоции зависят не от тебя. Когда перестаешь реагировать на смерти, болезни, трагедии. Они случались каждый день – с твоими друзьями, соседями, знакомыми. К ним тоже привыкаешь быстро, слишком быстро.
В поселке, как я уже говорила, устраивали праздник по любому поводу, считая это законным основанием напиться до беспамятства. Хотя в обычные дни поводов не требовалось – и так напивались чуть ли не каждый вечер. Я только потом вдруг вспомнила, какой праздник ни разу не отмечали в гарнизоне – свадьбу. Дни рождения, юбилеи, поминки, девять дней, сороковины, рождение сына, дочери – все было, кроме свадеб. Страстные романы, случайные интрижки, адюльтеры случались. Но ни одна влюбленность, ни одна связь не имела логического завершения, кроме внеплановой и неожиданной беременности. Но даже это не вело молодых и не очень людей, свободных и не свободных, дальше – в загс, создавать новую ячейку общества. Место было будто проклято, не давая возможности людям прорасти там корнями. Строить дом, растить детей, сажать дерево. Да и деревья там не приживались, сколько ни пытались устроить, пусть чахлую, аллейку. Бедный полковник Протасов, пытавшийся возделывать огород, как только ни бился, какие удобрения ни сыпал, как ни заставлял солдат перекапывать грядки, не смог даже чахлый картофельный кустик вырастить. Ничего не приживалось – ни морковка, ни редиска. Даже грядка с зеленью – петрушкой, укропом – и та выдавала чахлый нервный росток, который загнивал под ливнем или засыхал от жары.
Так о чем я? О другом взгляде. Иногда ты сам себя не видишь, перестаешь даже в зеркало смотреться за ненадобностью. А что там разглядывать? Скорбные морщины-борозды? Седину в тридцать лет? Потухший взгляд? Я никогда не любила фотографироваться. Я себе не нравилась. Красавицей меня сложно было назвать даже в молодости. Как вежливо говорили тогда, «в вас нужно всмотреться». Только твой отец в меня не всматривался и не собирался. Он сразу понял, что я никуда от него не денусь. Буду всю жизнь ему тапочки в зубах подносить, как верная собака. Стану хорошей и, главное, послушной женой. Буду рожать столько, сколько он позволит. Позволил только тебя. Если бы я знала это раньше… Ты была долгожданным ребенком, любимым. Я ходила счастливая. Степа с меня пылинки сдувал. Наступило то самое ощущение полноты, осознанности. Я знала, что должна делать, ради чего жить – Степы и тебя. Радовалась, что мне муж такой достался. Не требовал мальчика. Был рад девочке. Но вдруг я опять забеременела. Тебе едва годик исполнился, я еще грудью кормила. А женщины в роддоме говорили – пока кормишь, точно не забеременеешь. И вдруг опять. Я даже не сразу поняла. Измучилась с маститом, с тобой – ты плохо спала, плакала. То сыпь, то срыгивания, то еще что-то. И у меня вдруг тошнота, рвота. Думала, съела что-то не то. Или от нервов. К врачу пошла грудь проверить – язвы никак не заживали, чем только не мазала. Тебя надо было от груди отучать, но я все не могла. Ты так плакала, что у меня сердце разрывалось. Проще было грудь дать, чем терпеть. Пришла с маститом, вышла с беременностью. Помню, как сидела на лавочке перед больницей и плакала. Не знала, что делать. Понимаешь, я, как маленькая, боялась сказать Степе про беременность. Как маме не говорят про порванные колготки или полученную двойку. Так и я. Не за себя переживала, не за собственное здоровье. Странно, да? Настолько зависеть от другого человека. Я бы сделала так, как он скажет. Лишь бы не сердился. Сейчас вспоминаю и думаю – ну какая дикость. Как я могла так думать, чувствовать, поступать с собой, своей жизнью, собственным ребенком? Твой отец сказал, что ему тебя хватает. И он больше не хочет детей. Аборт я делала в городе, в больнице, которая считалась лучшей. Степа тогда даже за анестезию заплатил. Но-шпу вкололи и дали две таблетки анальгина. Вот и вся анестезия. Не знаю, как выдержала. Хотела умереть, лишь бы уже не чувствовать эту боль. Срок был приличным. Выскребали. Больше я родить уже не могла.
Помню, что после этого ходила еле живая. Ты плакала, не спала ночами – зубки начали резаться. На любую новую еду то поносом, то рвотой реагировала. Я на тебе замкнулась. Жила по твоему графику – когда ты ела, тогда и я. Ты спала, и я засыпала. И вдруг всем женам велели собраться в актовом зале для съемки. Семейный портрет с супругом и детьми, потом групповой. Я опухшая, отекшая. Глаза красные – сосуды лопнули от давления. Лицо в прыщах, воспаленное. Идти не хотела, но Степан сказал надо – в приказном порядке.
Руководство тогда потребовало съемку. То ли отмечали годовщину основания городка, то ли еще какую дату, не помню. Сфотографироваться должен был весь командный состав, непременно с супругами. Даже фотоаппарат по такому случаю прислали – последней модели. Фотопленку. Ну и все, что требуется для печати. Целый ящик. Никто не знал, с какой стороны к этому фотоаппарату подойти. Еще и испортишь, не дай бог, потом начальство голову снесет – казенное ведь оборудование. К счастью, нашли парня, который до армии ходил в фотокружок и собирался поступать на операторское отделение ВГИКа. Не поступил. Мальчик, Миша его звали, до сих пор помню – странный, с тиками, будто пот смахивал с лица, хотя никакого пота не было. Маленький, щупленький. Как такого задохлика в армию призвали, да еще и в гарнизон дальний отправили? Москвич. На вид – совсем ребенок. Умный, нервный, интеллигентный. Будто с другой планеты свалился. Таких обычно отмазывали от армии влиятельные родители, включив обширные связи. Даже «деды» его не трогали, не издевались. Нет, не считали убогим. Наоборот, оберегали, что ли. Видели в нем нечто необычное. В общем, вызвали Мишу, ящик предъявили и строго спросили, сможет ли съемку сделать? Твой отец потом рассказывал, что Миша этот как нырнул в ящик, так еле успокоили. С детским восторгом, будто получил вожделенный подарок, объяснял, что за камера, какая пленка, какой проявитель. Разве что не целовал эту камеру, из рук не выпускал. Никто, конечно, ничего не понимал. Всем все равно было. Лишь бы снимки получились, которые не стыдно отправить для отчетности генералу какому-то, который вроде как первый камень в основание гарнизона заложил. Так Мише и объяснили – хватит с камерой обниматься, или делай, что требуется, или нет. Протасов лично уселся на стул и велел снять пробное, так сказать, фото. Миша отодвинул штору, стул вместе с Протасовым развернул так, что тот сразу про свой простатит вспомнил. Еще наглости хватило командовать – подбородок ниже, голову правее, плечи вниз. Протасов кряхтел, но подчинялся. Только удивился, насколько человек может вдруг измениться – от Мишиной робости ни следа не осталось. Чуть ли не рявкал на Протасова.
– Когда будет готово? – спросил Протасов.
Миша пожал плечами:
– Зависит от условий.
Протасов велел выделить Мише все, что потребуется, и не трогать. Утром на его столе лежали фотографии. Протасов себя не узнал – интересный мужчина, в глазах – мудрость. Благородная седина. Даже морщины какие-то интеллигентные, что ли. Галка потом одну фотографию на стену повесила, на самое видное место. В рамочке. Любовалась. Да и Протасов тоже взгляд бросал и гордился – он еще ого-го.
Миша сделал ту съемку. Генерал был в восторге. Камеру и пленку оставил в дар гарнизону, еще и прислал дополнительно все, что требуется. Миша стал, можно сказать, официальным фотографом городка. Снимал начальство, их жен и детей, будни и праздники. Вел репортажную съемку – зарядку, построение, уборку. И фотографии неизменно получались такими, что в этот гарнизон хотелось приехать и остаться в нем жить. Миша будто не видел в жизни грязи, мерзости, не замечал пороков на лицах, страданий, лишений. А видел искренность, терпение, смирение, даже нежность. Нутро вытаскивал из человека. Все то лучшее, что хоть когда-то было в душе, пусть и давно забытое. Человек смотрел на свое фото и вспоминал, что да, ведь был когда-то именно таким – лихим, всегда улыбающимся красавцем, а не тем, во что его превратила жизнь. На фото были видны доброта, безотказность, которые точно были. Но потом стали ненужными, бессмысленными качествами, с которыми не выжить.