Больше всего народ хотел поглазеть на него, потому что многие верили, будто он сын королевы. Только Белая Лебёдушка, как её прозвали ещё в юности, была писаной красавицей, да и покойный муж её не выглядел уродом. А за Матеуша, несмотря на всю его власть и богатства, ни одна девица не желала выходить замуж.
– Это всё потому, что мать, княгиня Белозерская, родила его в сорок лет, – шептались в толпе.
– Это потому, что эти Белозерские реки крови в Старгороде пролили, – прошипели с другой стороны, и народ зароптал.
– Это потому, что королева Венцеслава развелась с первым мужем.
Королеву Венцеславу все любили, но в Старгороде с князьями всегда было непросто. Что Буривои, что Белозерские – все рано или поздно летели в реку с Сутулого моста.
Велга тогда вместе с братьями выбилась вперёд, чтобы тоже поглазеть на Чудовищного князя. Он показался ей жалким и запуганным и напомнил Белку, когда мать выкупила её у фарадалов: мартышка боялась людей и прижималась к земле, закрывая лапками голову. Белозерский голову не закрывал да и на землю не падал, но, кажется, сам был готов нырнуть в Мутную лишь бы скрыться от внимания толпы. Он неловко пожал руку старейшинам вече, принял ключи от города и, неловко ковыляя, едва не упал, пытаясь залезть в повозку.
Больше Велга не видела Матеуша до самой свадьбы с тёткой Далиборой, но, когда к ним пришла сваха, по Старгороду уже расползись слухи о том, что невесты Чудовищного князя падали в обморок и готовы были броситься в воду.
Но потом народ привык к нему. Из всех Белозерских он единственный разбирался в торговле, и Старгород при нём разбогател ещё больше, пока не началась война. Новый князь не поднимал налоги до небес, не терзал народ и к тому же перестал приглашать лойтурских мастеров, а вместо этого начал давать ссуды местным, чтобы те открывали лавки. И старгородские мастеровые стали продавать товар на Скренор, в Златоборск и даже в Империю.
Но легче было любить князя, пока он сидел в своём дворце и не показывался горожанам. От одного взгляда на Матеуша Велга невольно вспомнила все самые жуткие слухи о нём.
Вряд ли князь не заметил страх и отвращение в её взгляде. Но его голос снова стал полон сочувствия:
– Мне очень жаль, дитя, что тебе пришлось перенести такое горе. Но ты сильная девочка, раз выжила, несмотря ни на что. – Он опустил голову, и светлые, золотистые на свету волосы упали на лицо. – Но сегодня тебе придётся проститься с родными. Ты одна осталась в роду Буривоев. Больше некому.
– Я…
Слова застряли в горле. Это ведь первая ночь… Всего лишь первая ночь.
– Я же девушка.
– Знаю, дитя, но ты последняя в роду. Тебе придётся быть сильной.
– А они… уже?..
– Да, дитя, – не поднимая взгляда, ответил князь. – Они уже преданы земле. Я распорядился, чтобы с этим не тянули.
Велга растерянно оглянулась на тётушку, но та даже не повернула голову в её сторону. Она смотрела то ли на мужа, то ли в окно, вдаль, туда, где виднелась почерневшая башня дома, где выросла Далибора.
– Мне сказали, что могилы четыре. За тебя приняли кого-то другого, – проговорила она так буднично, точно обсуждала несвежий хлеб в пекарне. – Помолись и за душу этой несчастной, больше некому будет уберечь их.
– Но я же…
Губы у Велги затряслись, на глазах снова выступили слёзы, и она вцепилась пальцами в подол платья, затрясла головой.
– Я же…
Последняя.
Четыре могилы.
Вырыли.
Закопали.
Матушку, батюшку и дурака Кастуся.
Четыре могилы.
Только Велги не хватало.
Из груди вырвался вопль, дикий, звериный, не девчоночий, и она уткнулась лицом себе в колени, кусая собственные пальцы.
Цепкая рука схватила её за шкирку, встряхнула.
– Держи себя в руках, – процедила тётка.
Велга стрельнула в неё глазами. Она бы ударила её, если бы только могла. Она бы сказала ей всё. Всё, о чём молчали отец с матушкой. Ты не Буривой. Ты не имеешь права мне приказывать. Ты не имеешь права…
– Дитя, – от окна ковылял уродец с горбом.
Он протянул свои длинные костлявые руки, точно огромный паук, желавший затащить её в паутину, и Велга забилась в руках тётки, пытаясь вырваться, да только получила затрещину.
– Княгиня, – в голосе прозвучало осуждение, но Велга, отворачиваясь изо всех сил, не увидела его лица. – Пожалей это несчастное дитя. Она должна была умереть сегодня и чудом спаслась. У неё горе.
– Моя жалость ей не поможет. А своим поведением она позорит весь род Буривоев, хотя, казалось, его невозможно опозорить ещё больше.
И, барахтаясь, дёргаясь в руках тётки, Велга в отчаянии заглянула в глаза чудовищу: и в чёрный, и в серый.
– Князь, прошу…
– Зови меня Матеуш, дитя, – попросил он.
– Меня ищет лендрман Инглайв, с ним люди. Если они найдут меня…
– Зачем им приходить ночью на кладбище? – рука примяла пышные рыжие кудри, гладя по голове, и на этот раз Велга стерпела.
Притворилась, что ей не противны до тошноты его прикосновения.
– И тот оборотень…
– В Старгороде нет чародеев.
– Он…
– В Старгороде нет чародеев. – Серый глаз потемнел, стал почти чёрным, тонкие изогнутые губы поджались.
– Ты не веришь мне, князь…
– Дитя, зови меня Матеуш. Но прошу, будь благоразумна. Есть обычаи, которые мы обязаны соблюдать. Буривоев нужно проводить.
Чтобы они не поднялись из могилы.
– Их нужно отвезти на Калиновые холмы.
Длинные тени наступающей ночи тянулись от ольхи к свежим, ещё плачущим смолой деревянным солам, прибитым к сосновым столбикам. Ни памятных камней, ни дощечек с именами, ничего. На четырёх могилах поставили только безымянные четыре сола, знаки Создателя. Чтобы даже после смерти он охранял Буривоев. И не дал им выбраться из могилы.
Для этого же привезли на кладбище и Велгу. Так было положено. Того требовали обряды.
Завтра, верно, появятся ещё могилы тех, кого не спешили спрятать в землю. Сколько их будет? Дюжина? Две? Или одну братскую могилу выроют для всех, кто погиб на дворе Буривоев?
Было тихо. Только фырчали лошади, запряжённые в повозку, да трещали ветви под ногами гридня, собиравшего валежник. И пели беззаботно и радостно пташки на ветвях деревьев. Ольховая роща медленно погружалась в дрёму.
А тени подкрадывались к свежим могилам, и Велга пятилась, чтобы не позволить лапам ночи коснуться её.
Холопка – всё та же пожилая баба с грубыми руками – только хмыкнула:
– И кто их повезёт? В землю закопали, и Создатель с ними.
Сжав кулак, Велга стиснула зубы. Издалека за ней по-прежнему наблюдал князь Матеуш, и вряд ли бы он одобрил её гнев, пусть холопка и дерзила столь бессовестно, что даже добрая матушка велела бы её выпороть. Как можно было холопке, безвольной, безродной бабе, так говорить с княжной?..
Не княжной.
Велга оглянулась в сторону, туда, где у дороги на опушке леса ждал в повозке князь. Он называл её дитя. Милое дитя. Напуганное дитя. Несчастное дитя. Ни разу – господицей. Потому что Велга Буривой умерла вчера, когда вступила в брак со скренорским лендрманом. Потому что не было больше ни старших братьев, ни дурака Кастуся, ни матери, ни отца. Не было больше Буривоев. Никого. И не было больше причин почтенно склонять перед ней голову, не было больше силы, что стояла за её именем. Осталась только смерть и четыре холмика, в одном из которых по ошибке лежала та, кого приняли за Велгу.
А могилу вырыли для неё. И лежать там должна она.
Из-за деревьев вышел гридень, подкинул сухого валежника рядом со сложенным костром. Он быстро, умело разжёг огонь, и к небу потянулся дымок.
– Скоро разгорится, – удовлетворённо произнёс он. – Да озарит Создатель твой путь, господица, – добавил он с лёгким поклоном.
Верно, он, в отличие от холопки, не понял ещё, как переменилось у остальных отношение к дочке Кажимежа Буривоя.
– Держи, – холопка всучила ей с десяток восковых свечей.
Три свечи горели уже на могилах: за упокой каждого из Буривоев. Провожать неизвестную девку, которую по ошибке похоронили вместо Велги, князь посчитал неправильным. Молитвы будет достаточно.
– Не оставляйте меня! – не выдержала Велга и попыталась схватить Тихону за руку. – Умоляю! Мне страшно.
– Ты что?! Что такое говоришь? – надулась холопка. – Как можно, господица? Мёртвых побойся. Они разозлятся, если ты не одна тут будешь. Восстанут из могил.
– Но… пожалуйста, умоляю…
– Нет! Князь сказал, что ты одна должна провести три ночи на могилах родителей. Так положено. Не хочешь, чтобы насильно умертвлённые поднялись, так стереги их покой. Одна!
– Но я девушка…
– Так не моя вина, что мужчин в твоём роду не осталось.
Не сказав больше ни слова, холопка пошла к повозке. Велга наблюдала, как Тихона неловко взобралась на козлы, рядом с князем сесть не посмела. Гридень примостился подле.
Издалека было не разобрать лица Матеуша, но он смотрел прямо на Велгу. Поднял тонкую руку с птичьими пальцами, прощаясь. Она прижала свечи к груди. Поджав губы, едва сдерживаясь, чтобы не кинуться следом за князем, упасть к нему в ноги и умолять забрать с собой, отправить вместо неё гридня или хотя бы оставить с ней кого-нибудь из людей, да пусть даже наглую холопку.
Дрожа, точно осиновый лист на ветру, Велга стояла прямо, не шевелилась. И когда повозка тронулась, она следила, не отрывая глаз, как скрывался за поворотом, за тёмными ольхами князь Матеуш. А он смотрел, обернувшись через плечо, на неё, не опуская руки.
И можно было представить, как он прошептал на прощание:
– Одинокое дитя…
Но затих топот копыт, и только ольховая роща вокруг шуршала, тихо потрескивая, ей отвечал костёр, птицы пели так сладко, так влюблённо, что стало тошно от их радости.
Долго Велга смотрела на дорогу и всё надеялась, что князь за ней вернётся или что приедет её жених, да пусть даже сват, который объяснит, что она, глупышка, всё неверно поняла. Не убивал он её слуг, не резал своих товарищей. Он прознал про других убийц предателей, про оборотня и мужчину в тенях, про всех, кто хотел причинить ей вред. Он не хотел обидеть ни её отца, ни брата. Всё вышло случайно… это ошибка. Ошибка. Ошибка.