ередан, не так все было…
Наконец, провинциальный журнал маленьким тиражом начинает печатать – и все, статья в «Правде», главного снимают… И тут появляется некий змей-искуситель.
Не буду приводить всю историю обольщения: это долго и интересно разве что для психиатров. Но автор вдруг проникается исподволь подсказанным решением: переправить рукопись: нет, не за границу – тогда судьба Пастернака, а он к этому не готов, он изношен, надломлен: Ему нужна такая слава, чтобы без неудобств. И он переправляет роман себе самому – молодому.
Понимаете? Начинающий писатель, автор десятка средней руки рассказов в модном тогда орнаментальном духе. Получает вдруг от себя-старого гениальное произведение. По-настоящему гениальное. И – пугается! Пугается всего. Ведь – герой воюет против нынешней власти. А с другой стороны – очень хочется издать. Соблзн! Несколько лет борений. И – начинает править роман.
Переписывать. Делать так, чтобы – можно было напечатать. То есть творить то, на что не пошел старый: И вот – роман выходит. Сенсация, победа, слава, Нобелевская, все в рот смотрят: Хоть слово скажи, ждем, изнываем: А сказать-то больше нечего! Но опять же: слава, деньги, сытость, власть…
– Да, – сказал Николай Степанович. – Я его видел где-то в начале шестидесятых.
Он действительно производил впечатление вора. И как странно – ведь уличить его в воровстве было решительно невозможно – однако же: Итак, вы сумели меня удивить. Что же дальше?
– Только удивить? Не заинтересовать?
– В моем случае это одно и то же. Демонстрация вашего могущества была впечатляющей. Как я понимаю, это были не единственные примеры вмешательства?
– Не единственные – но единичные. Человек, осуществивший первое, вскоре пал жертвой собственного предприятия. При подавлении Петроградского мятежа у него погибла вся семья: родители, жена, двое детей…
– Он обратился к вам?
– Нет, конечно. Но он был талантливым поэтом, причастным многим тайнам не только поэтического ремесла – а вот эти тайны открыл ему один из нас. Но много раньше и по другому поводу. В невероятном потрясении горем он внезапно создал инкантаментум, в итоге перевернувший мир…
– Надеюсь, это был не я?
– Не вы. Впрочем, не пытайтесь угадать: вы не были знакомы лично, и имя его вам вряд ли что скажет. В мир поэзии он не вошел – не успел или не пожелал.
Было напечатано лишь одно его стихотворение: впрочем, это уже неважно. Он заплатил жизнью за свое искусство и за свой поступок. От человека нельзя требовать большего.
– Значит, при определенном стечении обстоятельств словом действительно можно остановить солнце: Я так и думал. Хорошо. Вы говорите мне, что я могу овладеть всеми этими умениями и применять их по собственному благорассуждению. Так?
– Совершенно верно. Конечно, это потребует времени, и достаточно большого – но конечного.
– И все-таки я не понимаю ваших резонов.
– Все очень просто. Мангасы смертны. Золотой дракон тоже… не то чтобы смертен, но – ограничен временем. Со смертью их пропадут все знания Создателей. И людям придется добывать их самостоятельно. Неизвестно, хватит ли у них времени и сил. Особенно – времени.
– Сейчас меня прежде всех прочих знаний интересуют два мелких практических вопроса. Первое – что можно сделать с воинством Каина? И второе – кто и зачем наслал Черный дождь?
– История с Черным дождем – темная. Вам говорит что-нибудь понятие «Рах»?
– Если я ничего не путаю, в мифах банту так называют бога пауков. Очень нетипичное для банту имя, поэтому запомнилось.
– Совершенно верно. Как долго может жить имя: Рах – это плод неудачной второй попытки создать человека. То есть в то время считали, разумеется, что неудачной была первая попытка. Видите ли, на людей, вышедших из обезьян, слишком сильное, слишком положительное действие оказывало содержимое яиц мангасов – и наши аналитики обеспокоились: не возникнут ли в будущем проблемы: вы меня понимаете.
– Да. Проблемы возникли.
– И еще какие: И тогда решили создать человека заново, из: м-м: если разрешите, я отпущу подробности.
– Можно отпустить всю историю и прямо ответить на вопрос.
– Хорошо. Рах не есть воплощение абсолютного зла. Но он не различает добро и зло так же, как дальтоник не различает цвета. Чрезвычайная его долгоживучесть и высокая неуязвимость: извините. Я просто: да.
– Ничего.
– Единственный существующий ныне рах на земле вам известен под именем барона Рудольфа фон Зеботтендорфа. Впрочем, он даже не настоящий рах. Его создал по древнему синопсису Парацельс. И потом бедняга Парацельс двадцать лет гонялся за ним по Европе. Но кадавр сам настиг его в родном Базеле… Вот этот самый барон – чужими руками, конечно – и произвел необходимые действия…
– С целью уничтожения Пятого Рима?
– Скорее всего. И Союза Девяти. И, разумеется, сателлитных организаций…
– Всех, практиковавших ксерион?
– Если ксерионом вы называете вещество, содержащееся в яйцах мангасов и предназначенное для…
– Да.
– Тогда – всех. Однако возникшее в результате этих действий искажение мировых линий не распространилось на Новый свет и часть тихоокеанского побережья Азии.
– Все равно не понимаю, почему это не коснулось меня.
– Скорее всего, вы оказались в мертвой зоне. Но могут быть и другие объяснения.
– Итак, мой друг барон решил убрать конкурентов?
– Может быть. Другая возможная причина – это то, что рах по природе своей антагоничен ксериону. Как для него непереносима эта субстанция, так и сам он непереносим для процессов, в которых участвует ксерион. Скажем, его дыхание останавливает рождение золота. Естественно, при раскрытии мировых раковин…
– Чего же он хочет в итоге?
– Это было как раз в той части, которую вы попросили отпустить: Мы не знаем.
Мы не способны понять логику рахов. Равно как и вы. Именно поэтому у нас и возникли в свое время осложнения с ними.
– Ясно: Ну, а первый вопрос?
– Все зависит от того, что вы хотите получить. Перехватить управление?
– Нет. Вернуть этих бедняг в люди.
– Безумно сложная и рискованная миссия. Необходимый инкантаментум есть в рукописи Сюань-Цзана, а вся процедура изложена в книге «Джаханнам»: нужно взять последние абзацы каждой главы и расположить в обратной последовательности: Оба источника вам доступны.
– Да, я помню. Хорошо. Спасибо вам: месье Фламель.
– А как же наша основная тема?
– Мне следует подумать.
– Хорошо. Я буду ждать вас здесь же.
По дымному следу. (Антарктика, море Росса, 1947, январь)
Советские дети приучены мечтать о полярных путешествиях, потому что знают наперед: Африка им заказана. Не ходите, дети, в Африку гулять, – слышат они еще в колыбели. Лучший детский роман, созданный при большевиках (а возможно, и вообще лучший), «Два капитана», вдохновлен опять же экспедициями Седова и Брусилова: Мое краткое знакомство с ледяной периферией Империи надолго отвратило меня от гиперборейской романтики вообще и от всяческих «кухлянок», «малиц» и «парок» в частности. Хотя только оленья доха выручала меня во время зимовки в Петербурге девятнадцатого года – особенно после того, как стараньями некоей дамы в черном кожаном меня лишили матросского пайка…
Впрочем, забудем о ней.
Хотя лето здесь было в самом разгаре, оно оставалось полярным летом. Холод, сопли, слезящиеся глаза: Единственное его достоинство с точке зрения людей военнных – это незаходящее солнце. Эскадра шла в виду берега, не опасаясь айсбергов. Самолеты держались в воздухе круглосуточно.
– Итак, о нас уже знают, – сказал Ян, снимая наушники. – И, судя по мощности сигнала, приемная станция где-то совсем неподалеку.
– Очень хорошо, майор, – М. осторожно пристроил недокуренную сигарету на край базальтовой пепельницы и посмотрел на нас. – Значит, все произойдет очень скоро. Признаться, у меня чешутся руки. И, прошу не принять за попытку обидеть вас, Ник – я испытываю тревогу в связи с последними инструкциями вашего адмирала…
– Нашего адмирала. Нашего, М.
– Совершенно верно: вашего. Ожидание внезапного удара наци по кораблям, похоже, вконец измотало ему нервы. Достаточно посмотреть, как он держит вилку: Боюсь, что при малейшей попытке сопротивления он ударит всей мощью, и тогда нам придется уподобится мэтру Кювье, восстанавливая образ мыслей здешних инженеров по осколку пяточной кости, да еще неизвестно чьей.
– У нас и у адмирала разные задачи, – сказал я. – Мы не отвечаем за корабли и команду. Американские корабли не должны гибнуть в мирное время. Конгресс этого не поймет.
– Именно об этом я и говорю, – М. опять взял погасшую сигарету в руки и стал рассматривать ее, как экзотическую бабочку. – Именно эту мысль я и хочу внедрить в вашу голову, дорогой Бонд.
– Я не возражаю, – сказал я. – Думаю, что превентивный поиск может дать результаты. Да, конечно. У вас есть соображения, где именно находится искомый объект?
– Разумеется. Вот, пожалуйста: – он открыл папку. – Американцы убеждены, что фотографию изобрел мистер Кодак, но мало кто из них знает, что может сделать из простой аэрофотографии умелый лаборант.
В папке были чисто белые листы с черными пунктирными линиями. Я долго всматривался в них, пока не понял, что это – силуэты трех самолетов, стоящих крыло к крылу.
– Всего лишь сверхконтрастная печать, – сказал М.
– И где это?
– Здесь, – на испещренной поправками карте стоял крестик. – Двести двадцать морских миль.
– Адмирал знает?
– Еще нет. Я намерен сообщись ему post factum.
– Понятно: – я посмотрел на Флеминга. – Ян, мне нужно будет каждую секунду знать, о чем переговариваются наци. Вы сумеете это обеспечить?
– На поверхности земли – да.
– Тогда, как я понимаю, вы идете со мной?
– Разумеется, – сказал Флеминг.
– А вот тот самый Блазковиц, сэр! – сержант Грейнджерфорд стоял с таким видом, словно он лично зачал великого героя и вскормил его кровью своего сердца. – Тот самый , сэр!