Виктор Платонович предался воспоминаниям о том, как ребенком гулял с бонной в Люксембургском саду и как его тетешкал на коленях один русский политэмигрант, раскосый и картавый – и добрый-предобрый: Габриэль же рассказывал ему, как в ранней юности ни за что ни про что убил араба, ничего при этом не испытал, вышел сухим из воды, но с тех пор чувствует себя постоянно виноватым перед всеми угнетенными нациями. Именно потому он и пошел в Иностранный легион: ты меня понимаешь? Нет, ты меня понимаешь?..
Тем временем Стив принес пакет. Атсон прищурился.
– Не все друзья вас забыли, Ник, – пакет он держал в поднятой руке, словно бы надеясь заставить меня поплясать. – Лет пять или шесть тому в Голливуде меня опять же затащили на премьеру – правда, это была солидная лента со стрельбой, мордобоем и бабами. Потом был банкет, и Шон Коннери познакомил меня с англичанином, который и сочинил этот фильм. То есть сочинил книжку.
Мы разговорились про старые года, стали припоминать всякие чудные случаи…
И вдруг оказалось, что толкуем мы об одном и том же человеке. Ясное дело, о ком. Где вас искать, он представления не имел, вот и попросил меня передать при случае…
Я разорвал пакет. Ян Флеминг, «Живешь только дважды». И надпись на титульном листе: «Нику Великолепному, без которого не появился бы на свет агент 007». И росчерк…
– Спасибо, Билл, – сказал я. – Жаль, что нет с нами самого Яна. Настоящий был солдат. Он умер в шестьдесят четвертом.
– Помянем всех, кого с нами нет, – сказал Атсон. – Мне везло в жизни на людей.
– Мне тоже, – сказал я. – Царствие им небесное.
Мы вчетвером помянули ушедших, потом без перерыва выпили за живых.
Негромко заиграл оркестр, и певица в черном обтягивающем платье хриплым голосом начала повествовать, как она ни о чем не жалеет.
– Вот дьявол, – сказал Атсон, завернул рукав дешевого пиджачка и посмотрел на циферблат «Картье». – Пора, Ник, скоро начнется…
– Господа, – я поднялся. – Не обращайте на наш уход ни малейшего внимания – духом мы с вами, но тела должны перейти в другое место. Поэтому, милейший Виктор Платонович и любезнейший Габриэль, guljaem придется за четверых.
Надеюсь, вас никто здесь не обидит, – я выразительно поглядел на официанта.
Мы обнялись и облобызались с нашими спутниками, словно прощались навсегда – да ведь навсегда и прощались.
В недрах необъятного «роллс-ройса» нас ожидали строгие вечерние костюмы, для сохранности натянутые на манекены. Можно было переодеться прямо в салоне, не испытывая особенных неудобств.
– Ну, Марти, – сказал Атсон водителю, – довольно ты ползал сегодня, как беременная бегемотиха. Гони-ка в «Олимпию»! Мисс Дитрих открывает сегодня европейские гастроли!
Когда огни за стеклами начали сливаться в сплошные сияющие линии, я вдруг с ужасом увидел себя в зеркале: худощавого хлыща двадцати семи лет. Меньше, чем было тогда, на пароходе «Кэт оф Чешир». И когда Марлен увидит меня…
Это было невозможно. Это было невозможнее, чем если бы у Юла Бриннера зацепился кольт.
– Билл, – сказал я. – Некуда спешить. Что у вас там в баре?
11
Он побежден, какая польза в том?
– Говори, Яков Вилимович…
Это не укладывалось в голове. Он смотрел и все видел сам, но в голове это не укладывалось…
Брюс, спотыкаясь, монотонно рассказывал, что буквально через полчаса после того, как Николай Степанович уехал в Москву, на дачный поселок свалилось полсотни омоновцев. Они окружили недострой и через мегафон потребовали всем выходить с поднятыми руками, а первое дело – Сереге Каину…
Никто не думал, что Каин – выйдет. Никто за ним не доглядел…
Но он вышел – с поднятыми руками.
Выстрел был один, но Каину снесло полчерепа…
И тогда взбесилось его войско. Это было как конвульсии обезглавленного тела…
Их пытались удержать.
Может быть, если бы не пытались, если бы сразу пропустили – не случилось бы того, что случилось…
Кто знает?..
Потом Брюс догадался направить всех своих уцелевших в подвал, зажег черную свечку. Он умел обращаться с этим чуть лучше, чем Николай Степанович тогда, в сорок втором…
Их забросило под Калугу.
Четверо остались невредимы: сам Брюс, Надежда, Тигран и Василий, молодой боец из отряда Ильи. Здорово досталось Бортовому. Илье продырявили бок какой-то пикой и раздробили кисть. Горбатый цыган Бажен от удара по голове все еще не пришел в сознание. Очень тяжело ранен был Костя: спасая Светлану, он с голыми руками бросился на что-то острое, машущее: будто в соломорезку руки сунул: И страшно пострадала сама Светлана: она пыталась творить какие-то заклинания, не отступала: не смотри, Степаныч, не надо тебе этого видеть…
И – вынесли Коминта. Если бы не он: даже с одной рукой…
Троих вынести не смогли. Просто нечего было выносить.
Оба ученика Брюса, призванные им сюда специально для участия в акции (были так горды:) и племянник Ильи – остались там, в недостройке.
Брюс рассказывал еще и о том, как везли раненых в Москву, как миновали милицейские посты и заслоны – Николай Степанович не слушал. Он смотрел на Коминта. Лицо почти не пострадало…
Никакой ксерион не спас бы от смерти при таких ранах.
Было как-то чересчур пусто в груди.
Со Светланой все будет хорошо. Все обязательно будет хорошо. Вводил морфий?.. хорошо. Светочка: не слышит. Да, и лицо сделается новое, и глаза.
И Костя поправится. А Илья – вон, уже ковыляет, хоть и кособочится…
Надежда черная и молчит.
Ашхен еще ничего не знает: И внуки еще ничего не знают.
Командир, подходил Тигран, командир: я понимаю, ничто не заменит: пусть я у тебя буду так же, как он?.. возьмешь?..
Потом, Тигр, потом…
Глупец мстит сразу, трус – никогда.
Я – глупец.
Шестое чувство (Красноярск, 1982, январь)
Платье на Аннушке было изысканно-неприметным, и о том, что стоит оно пять тысяч новых франков, знали только в салоне «Шанель». Ради этого платья я не поленился съездить в Предтеченку, выйти в парижском руме, выиграть на скачках необходимую сумму: Правда, возвращаться пришлось через финскую границу натоптанными тропами питерских фарцовщиков. Проводником был всем известный Федя Беленький, прославившийся в своем кругу тем, что лет десять назад построил на даче в Комарово воздушный шар, запасся алюминиевой стружкой, щелочью – для получения необходимого водорода: Но в ночь отлета на проводинах шар этот по пьяному делу зажгли вместе с дачей. С тех пор Федя твердо стоял на земле.
Филармония в городе была достаточно хороша для любой столицы мира.
Акустику архитектор выверял вместе с музыкантами, над люстрами трудились лучшие мастера, а буфет не уступал буфетам императорских театров. Зала было два, и если в большом, как правило, развлекалась молодежь, то в малом звучала классическая музыка. И публика здесь подбиралась настоящая .
Билеты на концерт Камбуровой я купил на третий ряд. Прямо перед нами два юноши студенческого вида настраивали магнитофон, шепча: «Раз-два-три, раз– два-три:» – будто намеревались закружиться в вальсе. А левее их восседал библейского вида седобородый старец Иван Маркелович, великий библиофил; трижды собирал он библиотеку и дважды терял ее – но и сейчас она оставалась самым представительным частным собранием если не в России, то уж по эту сторону Урала – наверняка. Частыми его гостями были историки, в частности Эйдельман, всяческие литературоведы и просто любознатцы. Власти взирали на это сквозь пальцы: устали, наверное. У него можно было запросто взять почитать Бердяева, Шестова, да и Гумилева Николая Степановича: Рядом с ним, склонившись и что-то шепча, сидел чернокудрый молодец с розовым лицом – один из активных читателей и сам немного писатель, автор то ли двух, то ли трех нетолстых (а у кого они сейчас толстые?) книг. Чуть дальше замерла в ожидании начала концерта моя директриса, в профиль чем-то напоминающая Гертруду Стайн. А дальше сидел дирижер симфонического оркестра, к отцу которого я ходил исповедоваться в Болгарии незадолго до начала войны…
Мы раскланивались со всеми, потому что здесь не было людей, с которыми я не здоровался. В какой-то мере билет на этот концерт был пропуском в общество .
Свет в зале медленно мерк. Вспыхнула рампа. Потом софиты.
Вышли и поклонились пианист и гитарист. Заняли свои места.
А потом стремительным шагом, чуть наклонясь вперед, вышла темноволосая певица с широкоскулым скифским лицом и одетая тоже по-скифски: в свободный костюм из мягкой коричневой замши. Она улыбнулась, широко раскинула руки, будто обнимая зал…
– Здравствуйте, дорогие! – голос ее был низкий, глубокий. – Я очень рада видеть вас снова…
Собственно, ее песни песнями не были. Это были стихи, которым наконец вернули их забытую музыку…
Стихи для песен она выбирала непростые. Как правило, тех людей, которых я имел счастье знать, а одна из них некоторое время была моей женой.
Эх! Как все-таки правильно, что живет и поет она сейчас, а не восемьдесят лет назад. Офицеры бы стрелялись на дуэлях. гимназисты просто стрелялись, а купцы творили бы несусветные глупости – и все от безнадежности. Сейчас же – маленькие, но полные залы, букеты и небольшая кучка робких интеллигентных поклонников…
Впрочем, первое отделение состояло из песен Окуждавы, Самойлова, Левитанского: И было понятно, что русская поэзия жива. Правда, где-то на дне сознания у меня возникал чудовищный образ пана Твардовского, который очнулся под грудой мертвых тел…
В антракте грех было не воспользоваться благами буфета. Но по дороге к бутербродам и шампанскому нас перехватил чуть более обычного экзальтированный Гаврилов. У него уже третью неделю гостил эвенкский шаман.
Он среди ночи начинал камлать так, что соседи стучали в потолок. Он выпил всю водку и весь одеколон. Зато его пророчества отличались чрезвычайной точностью и конкретностью – куда там Нострадамусу: Так, например, он сказал: «Как в тундре ночь наступит, главного человека в яму уронят, однако. Поминать будем!..»