К доктору сзади тихо подошел Крис, дотронулся до плеча: на минуту. И, когда отошли к стене, зашептал на ухо:
– Рогача сегодня нет. Он, оказывается, вообще не выступает, он сценарист, художник и постановщик, понял? Говорят, утром улетел в Прагу. Будет только на следующем действе, через неделю. Но мне уже предложили играть и на следующем…
– Это хорошо,– сказал доктор довольно рассеянно.– Ты мне лучше скажи, какое отношение может иметь постановщик такой вот фигни к будущему развалу России?
– А кто мог ожидать чего-то подобного от художника Шикльгрубера – с поправкой на географию?
– М-м…
– Да ты не спеши. Вот появятся наши комсомольцы – их и спросишь.
Доктор заморгал.
– Ты все-таки думаешь, что…
– Почти уверен.
В клетке переливался голый человек. Это почему-то завораживало настолько, что зрители, чуть наклонясь вперед, стали дышать в такт. Человек раскалял в горне железный прут, клал его на наковальню, наносил несколько медленных ударов блестящим молотком. Между основными движениями он успевал задеть и заставить звучать подвешенные предметы. Клетка постепенно превращалась в огромный металлофон. Свет прожекторов краснел. Капли пота, проступающего на коже кузнеца, казались маленькими рубинами.
Мелодия, излучаемая металлофоном, что-то мучительно напоминала.
Две девушки, одетые во множество тусклых колец, вынули жабу из стеклянного шара, усадили на полотенце, облили молоком. Жаба тупо пялилась в потолок, взъикивая шейным мешком.
Раскаленный прут у кузнеца превращался в «пламенный крест».
Сильвестр подошел к Хасановне, тихо спросил:
– Как это вам?..
– Страшнее видали,– презрительно скривила губы старуха.– Я два года секретарем комиссии по ликантропии была.
– Ого,– с уважением сказал Сильвестр.– При Басманове или при Мюллере?
– При Мюллере. Хороший был начальник, и человек порядочный, пусть и мертвый…
– Отдаю дань вашему мужеству, Дора Хасановна… И все же – здесь что-то особенное. У меня крест нательный кипарисовый и то нагрелся…
Готовый крест полетел в купель. Жабу на растянутом полотенце, чуть покачивая, трижды обнесли вокруг клетки – противосолонь; кузнец вытворял что-то невероятное.
– Теперь он шило должен отковать,– сказала подошедшая Ираида.
– Тебе откуда знать?– прищурилась Хасановна.
– Дед рассказывал. С Черкасщины обычай – чуть к засухе валит, давай жабу крестить… Там уж, наверное, жабу-нехристя и не найдешь.
– Сами таким не баловались?– строго спросил Сильвестр.
– Нам-то с чего? Куда там засуха – было б лето… Да и жабы у нас не в заводе. Климат не тот.
На них начали коситься, но шикать не решались.
Кузнец отковал шило и тоже бросил в купель. Ассонансная мелодия, которую он создавал попутно, заставляла скрючиваться пальцы. А потом он резко оборвал звук, тронув руками висящее железо и втянув его вибрацию в себя, плеснул в лицо воображаемой водой, ладонями провел вверх по щекам, по лбу и по голове – и вдруг оказался в чем-то вроде схимнической скуфьи, только красного цвета. Лицо его тоже стало другим, узкие раскосые глаза страшно округлились и сверкали теперь, как сколы обсидиана. Глядя над собой – так смотрят слепые,– он протянул руки к жабе, взял ее с полотенца и повернулся к купели…
Сильвестр сглотнул, но промолчал.
– Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа, крестится раб божий и нарекаем Феодо-о-ором… – пропел кузнец. Голос его был хрипловатым, но сильным. С громким плебейским плюхом жаба погрузилась в воду.– Аллилуйя! Хвалите, рабы господни, хвалите имя Господне, да будет имя Господне благословенно отныне и вове-е-ек! От восхода солнца до запада прославляемо имя Госпо-о-одне! Высок над всеми народами Господь, над небесами слава Его-о-о! Кто, как Господь, бог наш, Который, обретаясь на высоте, приклоняется, чтобы призирать на небо и на землю-у-у? Из праха поднимает бедного, из брения возвышает нищего, из мерзкой твари создает цвет красоты небесной, чтобы посадить его с князьями, с князьями народа сего! И жабу скользкую венчает на царство для радения над детьми Своими! Аллилуйя!..
– Аллилуйя! Аллилуйя!– откликнулись динамики.
Свет погас, но тут же засверкали стробоскопические лампы. Они были расположены по кругу и вспыхивали по очереди, и от этого казалось, что клетка стремительно вращается в одну сторону, а зал – в другую… Кто-то закричал, послышалось падение тела. Потом свет переменился еще раз, став желтым, мерцающим и будто бы даже коптящим – как от пылающей чаши масла, стоящей у ног кузнеца. Кузнец, широко обведя руками над собой и вокруг себя, погрузил ладони в купель – и вдруг поднял и представил публике младенца!
Раздался общий вздох. Испуганный и ликующий одновременно. Ираида вцепилась доктору в плечо. Младенец – по виду полугодовалый – сидел на широкой ладони кузнеца и медленно обводил взглядом собравшихся. Глаза его…
Глаза его ярко светились.
Теперь кричали многие. Младенец поднял ручку в благословляющем жесте, и те, кто стоял перед ним, повалились на колени, ткнулись лицами в пол. Крики переходили в истошный визг…
Все стробоскопы вспыхнули разом, и это было как взрыв, обрубивший дальнейшее. Потому что, когда распался ослепительный призрак кузнеца с ребенком на руках, когда глаза вновь обрели способность видеть – клетка оказалась пуста. Прожекторы медленно гасли, еще с полминуты видна была купель, над горном курился тонкий дымок, а железяки раскачивались под потолком тоскливо и не в такт, как маятники часов в часовой мастерской…
Включили обычное освещение, скромное и невыразительное. Кто упал, тот поднимался смущенно, отряхивая руки и колени. Все лица казались мятыми.
– А теперь еще послушаем музыку!– натужно распорядились динамики.– И совершенно непонятно, почему никто не пьет! Бармен уже весь в паутине от неподвижности…
ГЛАВА 12
Крис, закрыв глаза, выводил что-то незнакомое, медленное и негромкое. Его не слушали – да он и сам не рассчитывал, что его будут слушать.
К доктору подскочила смутно знакомая пара: круглолицый, гладкий, но бледный мальчик в смокинге – и с ним легко разрисованная девица, которую по первому впечатлению доктор отнес было к размножившемуся за последние годы семейству грудоногих, но потом решил, что ошибся: похоже, у девицы имелись и мозги – разумеется, достаточно хорошо спрятанные.
– Как вам показалась здешняя аура, Иван Петрович?– заговорил мальчик вечно ломающимся голосом. Ему было лет сорок, а то и больше.– Не правда ли, почти сплошной фиолет и серая кайма? А Ничке какие-то серебряные звезды мерещатся. Скажите, никаких ведь серебряных звезд?
Доктор смотрел на него, пытаясь вспомнить.
– Это Ираида,– сказал он наконец.– Стажерка.
– Очень приятно. Эдик. Иван Петрович в свое время буквально спас меня от иссушения…
– И как дела сейчас?– спросил доктор, что-то, видимо, вспоминая.
– О, замечательно!..
– Что такое иссушение?– спросила Ираида.
– Меня сглазили! Я весил сорок килограммов…
Доктор слегка сжал Ираидин локоть, другой рукой сделал отворяющий жест:
– Не стоит говорить об этом, Эдуард. И особенно здесь… – он многозначительно понизил голос.
– Так вы признаете, что тут очень темная аура?
– Разумеется,– и незаметно от мальчика подмигнул его спутнице. Та двинула бровью.
– Вы ведь знакомы с Эшигедэем?– продолжал Эдик.– Наверняка! Оттяжный мэн, а главное, он на самом деле многое умеет. Я точно знаю, что он мертвых поднимает, и они с ним говорят. Публике этого, конечно, не покажешь… И говорят …я не знаю, правда или нет, будто бы он способен дать бессмертие. Разумеется, тем, кто ему понравится. Было бы здорово, правда? Я иногда задумываюсь – и прихожу к выводу, что смерть совсем не обязательна. То есть в массе она, может быть, и нужна, но единичные случаи никого не ущемляют, ведь правда? Может быть, главное – просто как следует поверить? Ведь если не верить в шанс на бессмертие, то лучше и не жить. Правда, Ничка?
– Эшигедэй талантлив,– сказала девушка.– Я не могу уловить, когда у него кончается механический фокус и начинается искусство. Он лучше Копперфилда. Я уже не говорю про пластику.
– Мне показалось, что он зол и насмешлив,– сказала Ираида.
– А как иначе?– пожала плечами девушка.– Разве сейчас можно иначе?
– Почему же нельзя?
– Ну, знаете… Кто пойдет смотреть, если не будет… всякого такого.
– Ничка, будь чики,– с обидой в голосе встрял Эдуард.– Я ведь говорил не о фокусах. Эшигедэй обладает какой-то удивительной силой, совершенно необычной, и эту силу он иногда демонстрирует в узком кругу. Это рассказывал Тогоев, а я ему верю, потому что у Тогоева совсем нет фантазии. Кстати, я его не видел последние дни, и сегодня он не пришел. Когда я иссыхал, он был единственный, кто носил мне апельсины…
– А с Рогачом ты не знаком?– спросил доктор.– Я вообще-то хотел бы именно с ним пообщаться…
– Он скучнейший,– сказала Ничка, изобразив зевок.– С ним даже трахаться скучно, я уж не говорю о прочем. Только Эшигедэй может его построить, и тогда Ромик что-то выдавит из себя. Иногда какушку, а иногда – шедевр. Смешно. Сам он разницы между тем и тем – не видит. Смешно…
– Он улетел в Прагу. Ставит там балет о высадке на Луну. Когда я иссыхал, он приходил и измерял меня. Просил, чтобы я такой остался. Ему нужны были ходячие кости. Так вот, о бессмертии. Тогоев говорил, что можно сладить такой хэппенинг, в котором несколько человек умрут или сильно заболеют, но один или два – обретут вечную жизнь, и не где-то и когда-то, а прямо сейчас, сразу. И будто бы Эшигедэй…
– Простите, я невольно подслушал,– сказал, оборотясь, Сильвестр.– А что будет делать этот несчастный бессмертный в день Страшного Суда? Ведь ему все дороги будут заказаны…
– Неужели вы еще верите в какой-то грядущий Страшный Суд?– изумился Эдик.– Все уже свершилось четырнадцать лет назад, и вот это, вокруг – лишь видимость. Думаете, для чего сухой закон вводили? Э-э!.. Сама жизнь равновелика катастрофе, концу мира. Все расползается, гаснет, опадает. В ментале заводятся черви.