— Эй! Эй! — закричал часовой. — Не положено!
Но мы ничего не слушали. Мальчишки хватали камни и глину и кидали в ненавистные зелёные фигуры. Солдат пытался схватить нас за руки, пионервожатая кричала на нас, прибежал ещё один солдат, маленький и раскосый. Он схватил меня в охапку.
— Зачем кидал? — кричал он. — Зачем камень кидал? Совсем нехороший! Палахой совсем мальчик!
— Фашистов охраняешь! — пыхтел я, вырываясь. — Предатель!
— Какой-такой предатель? — кричал солдат. — Фашисты — нет! Фашиста был на войне! И здесь военплен. Кидать нельзя. Пленный обижать нельзя!
Он был совсем маленький, этот солдат. Чуть побольше Федула. Он всё пытался объяснить нам. Хватал нас за руки, но делал это так осторожно, словно боялся нас сломать.
— Дети! — закричала Алевтина. — Это стыдно!
Она крикнула это так, что мы сразу остановились.
— Это стыдно, — повторила она. — Вы позорите нашу Советскую страну. Это фашисты могли издеваться над пленными, а мы не фашисты. Мы пленных не трогаем!
— Ага! Ага! — закивал солдат.
— А ты, Хрусталёв, — сказала она мне, — ты просто какой-то злостный нарушитель. Вовсех дурных начинаниях ты первый. Это поразительно!
Немцы сгрудились кучей. Один из них, пожилой, криво усмехнулся и что-то сказал, кивнув в нашу сторону. И тогда тот, что играл на гармошке, закричал на него, затопал ногами:
— Швайн! Швайн-фашистен! — Он даже побелел весь. Другие немцы схватили его, а он всё вырывался, чтобы броситься на пожилого. Шинель у него распахнулась, шапка свалилась, и он топтал её ногами.
— Ну! — сказал часовой с автоматом. — Обратно завелись. Каждый день у них эта канитель! А ещё, не дай бог, агитатор приедет, дак они после его речей вообще друг другу глотки рвут… Ахтунг! Ахтунг! — закричал он. — Арбайтен! Кончай обедать! Сладу с вами нет!
Пленные пошли к недостроенному мосту. А тот, что рвался в драку, остался один. Он поднял с земли картуз, выколотил его об колено.
— Дети! Постройтесь! — Алевтина захлопала в ладоши. — А ты, Хрусталёв, пойдёшь со мной. — И она крепко взяла меня за руку.
— Воспитательнис… — сказал маленький солдат. — Ходи другая место. Издесе не нада. Другой место гуляй.
— Конечно, — кивнула пионервожатая.
Мы пошли обратно. Я оглянулся. Немец всё ещё стоял. Он держал в руках свою нелепую шапку, и ветер шевелил полы его длинной распахнутой шинели.
Он встретился со мной глазами и сделал движение, словно хотел помахать мне рукой, но на полпути передумал. Я хотел погрозить ему кулаком, но было в его лице что-то такое, что я почему-то не погрозил.
Глава седьмаяК ОРУЖИЮ, ГРАЖДАНЕ!
— Дядя Толя! Дядя Толя! Немцы через речку мост строят! — Я вбежал во двор кухни.
— Тихо! — схватила меня тётя Паша. — Тихо! Что ты расшумелся? Строят — не воюют! Иди отсюда с богом! Не до тебя сегодня дяде Толе. Видишь, к нему моряк приехал. Сын Толин у этого моряка на руках умер. Иди, иди, милый! — Она сунула мне в руки капустную кочерыжку и вытолкнула со двора.
Я оглянулся. Дядя Толя сидел с каким-то моряком за столом. Судомойка подавала им дымящуюся картошку в миске. Голова старика была низко опущена, он что-то машинально перебирал на столе. Рядом с широкоплечим моряком на скамейке лежал свёрток; бумага разорвалась, и я увидел голубые полоски тельняшки.
Весь тихий час мы шептались о пленных.
— Это же с ума сойти! — говорил Серёга. — Видел, какой там часовой? Он на них и не смотрит.
— Он на солнышке дремлет, — подзуживал Липский.
— Они в любую секунду сорваться могут! Разве можно так фашистов сторожить?
— Никуда они не сорвутся, — сказал Осташевский. — Ну, а сорвутся, куда пойдут?
— В леса! Будут, как партизаны…
— Партизаны только у нас бывают, — наставительно сказал Липский. — Они пойдут в бандиты.
— Чего они сделают без оружия? — упирался Колька.
— Да тут оружия дополна! — сказал Липский. — Только поищи.
— Братцы! — Серёга даже встал на кровати. — Точняк! Тут оружия навалом, а мы сидим, ушами хлопаем! Нас же голыми руками всех перебить могут. Придут ночью — палаты зажгут, взрослых перевешают, всех наших девчонок передушат!
У меня даже мурашки по спине поползли. Я представил, как полыхают дома. Как наши девчонки зовут на помощь, а мы ничем помочь не можем. Потому что пленные — взрослые и любой с нами справится.
— Надо вооружаться! Наберём винтовок, автоматов…
— А мне гранату! — запищал Липский. — Пусть только сунутся, я гранатой тра-ах! Ба-ах!
— Тебе гранату и не взвести, — сказал Вася Бойцов. — Ты, Липа, гранату-то настоящую хоть раз в руках держал?
— А то нет?
— Конечно, нет. Держал бы — помалкивал! И вообще на войне всё для взрослых. Винтовка со штыком, например, выше меня.
— На войне, наверное, страшно, — сказал я.
Тут они все засмеялись.
— Конечно, если ты дрейфишь, так тебе страшно, — пропищал Липский.
Мне стало очень обидно, и я спросил:
— А ты где был, когда война была?
— Где все. В эвакуации.
— В эвакуации… — передразнил я его. — А я в городе оставался. Знаешь наш дом каменный четырёхэтажный, у Савинского бугра стоит? Мы в нём только вдвоём с бабушкой и оставались. Около нас зенитная батарея стояла… И противотанковая… А бомбили нас всё время! И артналёты! Как начнёт грохотать, мы не знаем, где и прятаться. То ли в щель бежать — она на бугре, — то ли в доме оставаться. От обстрела в доме прятались — его бугор прикрывал. А при бомбёжке в щели прятались…
— А сколько тебе лет тогда было? — спросил, прищурившись, Серёга.
— Как сколько? Три года.
— Ха-ха-ха! — засмеялся Серёга, а за ним и Липа начал подхихикивать, и все ребята невольно заулыбались. — Три года! Да разве в три года можно что-нибудь запомнить? Это тебе рассказывали всё, вот тебе и кажется, что помнишь.
— Тебе рассказывали и нам рассказывали! — кричал Липа. — Так что разницы никакой, подумаешь, он «почти что на фронте был»!
От возмущения у меня даже голос сорвался.
— Помню! — закричал я. — Помню! Меня зенитчики американской тушёнкой кормили! В шинель заворачивали! Я взрывы помню! Они были длинные, то есть высокие, как деревья, и чёрные! Их было много — как лес!
— Ха-ха-ха! — закатывался Серёга. И ребята за ним посмеивались.
— Помню! — кричал я. — Помню! Мы один раз проснулись, потому что тихо стало. Не стреляют! И вроде как поют. Мы с бабушкой выскочили — батареи нет. Ночью ушла. Я на бугор полез… Бабушка не могла, она старенькая. Я на бугре стою. А за бугром дорога — и по ней солдаты наши идут! Много! Рота за ротой. И поют все! Я им рукой махал, и они мне махали! Я помню! Касками махали! Кричали что-то!
— Может, и помнит, — сказал Федул. — А может, ему кажется, что он помнит…
— Да врёт он всё! — заключил Липский. — Он же хиляк, вот и хочет изо всех выделиться, как будто помнит. Он и в футбол-то играть не умеет…
Я поднялся с кровати. Оделся и пошёл вон из палаты.
Куда мне идти? У дяди Толи гость. С Ириной-Мальвиной я рассорился. А мальчишки мне не верят. В спину мне загудел горн: «Вставай, вставай — рубаху надевай!»
Я оглянулся. Как же это так получилось? Я уже на дороге и уже разулся, чтобы речку вброд перейти. Вот я куда иду — в конюшню! К лошадям иду. Потому что я всё время думаю о них. Они большие, они добрые, они так пахнут! Я хоть одним глазком на них погляжу — и обратно…
Конюх не удивился моему приходу, и уже через несколько минут я носил тяжёлое ведро от колодца в конюшню. Лошади косили на меня фиолетовые глаза, нюхали воду и осторожно трогали её мягкими губами.
И таким покоем была полна конюшня, что все мои обиды улеглись сами собой. «На что я обиделся? — думал я. — На то, что мальчишки не поверили мне. Так ведь действительно странно, что трёхлетний малыш всё запомнил. Липский сам хилый, слабее всех, он завидует, что я настоящую войну видел, а он только в книжках про неё читал».
— Ну, спасибо, — сказал дядя Коля. — Ступай к себе, а то небось ищут тебя уже.
Я бежал вприпрыжку обратно. Через поле, через лес. Время от времени нюхал свои ладони, потому что они пахли конём, и от этого запаха мне становилось весело на душе. Меня даже не огорчило, что Алевтина Дмитриевна полчаса ругала меня за самовольную отлучку и что ребята гоняли в футбол, а мне как всегда не нашлось пары — и пришлось быть запасным.
Я был около коней, и мне казалось, что я знал что-то такое, что другим людям неизвестно.
— Хрустя! — сказал Серёга, когда мы улеглись на ночь и пионервожатая погасила свет. — Ты на нас не сердись, может, ты и правда помнишь. Может, у тебя такая память.
— Гений в трусиках! — сказал Липский, но Федул ткнул его в темноте кулаком, и он замолчал.
— У нас к тебе дело есть. Ты тут всё знаешь вокруг лагеря.
— Да ну, я только в село дорогу знаю…
— Всё равно, — сказал Серёга, — а мы вообще только на прогулку выходили. Ты видел, где сапёры работают?
— Да. Дядя Толя говорил где.
— Ну вот, айда завтра на разведку!
— Ладно, — сказал я. — Когда немцы под боком, оружие не помешает.
Я представил, как вхожу в лагерь, весь обмотанный пулемётными лентами, с автоматом на груди. Вот Ирина-Мальвина ахнет!
— Тут мне парень из второго отряда показывал штык немецкий и две гильзы от снарядов. Это в лагере нашли! Можешь себе представить, что можно найти, где разминируют!
— Хорошо бы пулемёт принести, — сказал мечтательно Федул. — Поставили бы в столовой на крыше, и чуть что — сразу «та-та-та»!
— Да нам пулемёт и не сдвинуть. Он тяжеленный!
— Дурачок ты! У него же колёса…
Мы долго ещё говорили об автоматах, пушках, танках.
Глава восьмаяРАЗВЕ ТЫ СОЛДАТ?
После завтрака я сунулся было на кухонный двор и с удивлением увидел, что дрова ожесточённо колет тётя Паша.
— Будь ты трижды проклято! — приговаривала она, вытягивая завязнувший топор из чурбана.