о холодному ровному пространству вставшей реки — свободный, распалившийся, веселый в этой однообразной замороженной тишине.
Я думаю, он таки добежал, пересек реку и теперь в безопасности, я уже ощущаю, как во мне начинает подниматься пьянящая радость от этого искупительного свершения, но тут раздается треск, и он падает; я думаю, что он поскользнулся и упал, но нет, он не лежит животом на снегу, он провалился по пояс, он борется, пытается выбраться наверх, а белизна вокруг него начинает темнеть, и я никак не могу поверить, что это все на самом деле, не могу поверить, что Энди не выбраться оттуда; я ору от страха, зову его во весь голос, кричу ему.
Он молотит руками, его разворачивает, он погружается все глубже; он пытается найти опору и выбраться на поверхность, но кромка льда обламывается, осколки взлетают в воздух, а следом со странным звуком устремляются вверх фонтанчики воды. Теперь он зовет меня, но я почти не слышу его из-за собственных истошных воплей — я ору так громко, что в штанах у меня становится мокро от напряга. Он тянет ко мне руку, зовет меня, но меня сковал ужас, я исхожу воплем, я не знаю, что делать, хотя он и кричит мне: помоги, подойди ко мне, дай мне ветку, но меня прошибает холодный пот при одной только мысли о том, что нужно ступить на белую предательскую поверхность, а где ветку взять — я и представить себе не могу: с одной стороны высокие деревья над невидимым внизу ущельем, еще деревья есть у берега озера в направлении к лодочному сараю, но никаких веток на них нет, повсюду только снег, и тут Энди перестает молотить руками и исчезает под белизной.
Я стою неподвижно, замерев, онемев. Я жду — вот он сейчас покажется наверху, но его нет. Я делаю шаг назад, потом поворачиваюсь и бегу. Я бегу к дому, а липкая влага между моих ног из теплой превращается в холодную.
Вдруг меня хватают чьи-то руки — это родители Энди, они гуляют с собаками около декоративных прудов, но прежде чем мне удается сказать им что-нибудь, проходит целая вечность, потому что голос не слушается меня; я вижу страх в их глазах, они спрашивают: «Где Эндрю? Где Эндрю?» — наконец мне удается сказать, миссис Гулд издает душераздирающий вопль, а мистер Гулд велит ей прислать людей из дома и вызвать «скорую», а сам бежит по тропинке к реке — за ним четыре возбужденно лающих золотых Лабрадора.
Я бегу домой с миссис Гулд, и мы зовем всех — моих мать и отца и других гостей, и все несутся к реке. Мой отец тащит меня на руках. С берега мы видим мистера Гулда, ползущего на животе по льду назад от промоины; вокруг суетятся и кричат люди, мы бежим вниз по реке к теснине, к ущелью, мой отец поскальзывается и чуть не роняет меня, от него пахнет виски и едой. Затем кто-то кричит — Энди находят за поворотом реки, там, где вода пробивается на поверхность из-под корки льда и снега и, бурля на стремнине между камней и топляков, устремляется к порогу водопада, который сегодня даже на таком близком расстоянии шумит глуховато и как будто издалека.
Энди там, он застрял между заснеженным стволом дерева и обледеневшим камнем, лицо у него иссиня-белое и совершенно неподвижное. Отец Энди плюхается в воду и вытаскивает его.
Я начинаю плакать и прячу лицо, уткнувшись в плечо отца.
Деревенский доктор был одним из гостей; они вместе с отцом Энди поднимают мальчика так, чтобы вода вытекла изо рта, потом укладывают на расстеленном на снегу пальто. Доктор давит Энди на грудь, а его жена дышит мальчику прямо в рот. Они, кажется, удивлены больше всех, когда сердце Энди снова начинает биться, а в горле булькает. Энди заворачивают в пальто и несут в дом, а когда приезжает «скорая», его по самую шею погружают в теплую ванну и дают кислород.
Он пробыл подо льдом, под водой минут десять, а то и больше. Доктору были известны факты, когда детей (обычно помладше Энди), пробывших в холодной воде без воздуха, удавалось спасти, но сам он с подобным никогда не сталкивался.
Энди быстро приходит в себя, дышит кислородом, кашляет и сплевывает в теплую воду, потом его вытирают и несут в подогретую кровать, а родители не спускают с него глаз. Доктор беспокоился — не пострадал ли мозг, но Энди, похоже, такой же умный и сообразительный, как и раньше, помнит в подробностях, что было с ним в раннем детстве, проходит с хорошей оценкой все тесты на память, которые устраивает ему доктор, и даже хорошо учится в школе, когда после зимних каникул возобновляются занятия.
Его мать сказала, что это было просто чудо, и местная газета с ней согласилась. Мы с Энди так толком и не обсудили случившегося, а сам он не любит напоминать мне об этом дне, ну разве что если уж без этого не обойтись. Его отец тоже особо не любил вспоминать об этом, старался сразу же сменить тему или отшутиться. Да и миссис Гулд все реже и реже говорила о случившемся.
Казалось, только я один и помню еще то тихое морозное утро, слышу в своих снах тот крик, вижу руку, протянутую ко мне за помощью, которую я не смогу, не пожелаю оказать, глохну от той тишины, что наступает, когда Энди исчезает подо льдом.
И порою мне казалось, что он стал другим, изменился, хотя я и знал, что люди постоянно меняются, а в нашем возрасте меняются быстрей, чем другие.
При всем при том временами я думал, что бесследно это не прошло, и вовсе не обязательно из-за кислородного голодания, а просто из-за пережитого, из-за потрясения, которое он испытал во время этого холодного путешествия, когда его затягивало под кромку льда (а может, говорил я себе годы спустя, не бесследно в том смысле, что он обрел знание, избавился от детской неосмотрительности, а это не так уж и плохо). Но я больше не мог себе представить, чтобы Энди опять вот так же вызывающе и презрительно искушал судьбу, как тогда, когда он, словно сорвавшись с привязи, бежал — с хохотом, раскинув руки — по ледяной корке.
Ты уже приклеил усы, надел парик и очки, а так как день сегодня выдался довольно яркий, к стеклам пристегнул солнцезащитные фильтры. Нажимаешь кнопку звонка, поглядываешь, не приближается ли какая машина по дорожке, и одновременно натягиваешь кожаные перчатки. С тебя льет пот, ты нервничаешь, зная, что жутко подставляешься здесь, что сильно рискуешь и испытываешь удачу; чувство удовлетворения оттого, что ты делаешь праведное дело и делаешь его умело, не рассчитывая на авось, не презирая судьбу, не бравируя перед ней, — все это теперь поставлено под угрозу, потому что ты преступаешь рамки допустимого, исходя из того, что расклад будет идеальный. Ты и без того слишком уж искушал судьбу, доведя дело до этой вот минуты, а ведь самое главное еще впереди. Но если ты потерпишь поражение, то в полный рост — падать на колени и хныкать не будешь. Ты и без того уже сделал ого-го сколько, даже и не думал, что тебе столько сойдет с рук, так что с этой минуты можно считать: все, что удастся еще, — чистая прибыль, по правде говоря, чистая прибыль началась даже раньше, так что тебе нет повода жаловаться, да ты и не собираешься, если на этот раз удача отвернется от тебя.
Он подходит к двери сам — ни тебе слуг, ни домофона — и уже одним этим зажигает тебе зеленый свет; у тебя нет времени на какие-либо ухищрения, а потому ты просто бьешь его ногой в пах и толкаешь внутрь — он падает на пол, складываясь в позу эмбриона. Ты закрываешь дверь, снимаешь очки — в них ты плохо видишь — и пинаешь его по голове; удар получился слабоватый, ты бьешь еще раз и снова недостаточно сильно — он копошится на полу, одной ногой прикрывает пах, другой — голову, издает сопение, хрипы. Ты пинаешь его еще раз.
На этот раз он обмяк. Вряд ли ты его убил или сломал ему позвоночник, но если это случилось — тут уж ничего не поделаешь. Ты убеждаешься, что его нельзя увидеть через щель для писем — она прикрыта почтовым ящиком, затем осматриваешь прихожую. Зонт для гольфа. Ты берешь его. По-прежнему никого. Ты быстро проходишь коридор, заглядываешь на кухню, опускаешь там жалюзи. Находишь хлебный нож, но и от зонта не отказываешься. В шкафчике на кухне находишь бечевку и возвращаешься в прихожую; разворачиваешь его так, чтобы быть между ним и дверью. Связываешь ему руки. На нем дорогие брюки и шелковая рубашка, шлепанцы из крокодиловой кожи и носки с монограммой. Руки в маникюре, запах одеколона незнакомый. Волосы у него немного влажные.
Ты снимаешь с него шлепанцы и запихиваешь оба носка ему в рот, носки у него тоже шелковые, так что комок получается маленький. Заклеиваешь ему рот и суешь рулон скотча в карман, затем идешь осматривать остальную часть дома, заглядываешь во все комнаты и опускаешь там жалюзи. Оказавшись снова на кухне, ты находишь там дверь, за которой лестница, ведущая вниз. С первого этажа доносятся звуки музыки и льющейся воды.
Ты подкрадываешься к открытой двери. Спальня; скорее всего, хозяйская. Медная кровать, огромная, возможно даже позолоченная. Скомканные простыни, за окнами с вертикальными жалюзи пастельно-розового цвета широкий, залитый солнцем балкон. Звуки доносятся из ванной, примыкающей к спальне. Ты заходишь в спальню, проверяешь расположение зеркал — тот, кто в ванной, не должен увидеть в них твое отражение. Ты приближаешься к двери ванной, прислушиваешься. Музыка звучит вовсю. Это Eurythmics,[63]песня «Sweet Dreams».[64] Электрический шнур тянется от розетки в ванную. Интересно.
Голос подпевает, затем выводит мелодию без слов. Сердце у тебя екает. Ты надеялся, что мистер Азул окажется дома один. Дверь на петлях чуть отстоит от косяка, и ты заглядываешь в эту щель. Ванная большая. В одном углу стоит утопленная джакузи, а в ней кто-то молодой по-кошачьи гибко шевелится в пузырящейся воде. Мужчина или женщина — не разобрать, ясно только, что это белый, с темными, коротко остриженными волосами. Ты наводил справки о мистере Азуле, но о его сексуальной ориентации тебе ничего не известно.
Черная коробка гетто-бластера стоит приблизительно в метре от изголовья джакузи, электрический шнур тянется по полу еще метра на два.