Из воспоминаний Д.И. Ходнева Вступительная статья, публикация и комментарии Олега Бэйды
Несмотря на столетие трагических событий, ставших определяющими для всего русского XX века, в популярной памяти история русской эмиграции нередко низводится до банального факта поражения в Гражданской войне. Упрощенное понимание таково: «золотопогонники» уперлись в тупик собственного выбора, и, работая таксистами или метрдотелями где-то в Париже или Берлине, лишились смысла жизни, а затем постепенно вымерли.
Реальность истории на поверку оказывается сложнее. Да, белые действительно «уперлись», и военная эмиграция стала наиболее собранной и организованной силой, флагом и ядром этого «другого мира». Изгнание не воспринималось вечным, и из года в год предрекался скорый крах рабоче-крестьянской власти, неизбежный, как и следующее за ним возвращение. В наиболее радикальной форме эти чувства проявились в годы Второй мировой войны. Периодически появляющиеся в исторической литературе суждения об эмигрантах в 1939–1945 гг. как в основном «оборонцах» — т. е. людях, выступающих против иностранной агрессии в отношении СССР, анти-интервенционистах — не имеют под собой документальной основы. Напротив: Русский общевоинский союз (РОВС), иные военизированные организации, а также частные лица предприняли относительно скоординированные попытки принять участие в новом мировом конфликте, но вовсе не на стороне блока Союзников[802].
Разумеется, следуют два вопроса: чего хотели эти люди, и что же ими двигало? Когерентного понимания того, какой же должна быть «будущая Россия», у военных эмигрантов, имевших богатую палитру политических убеждений, не было. Единственная попытка сформулировать политическую линию, известная как «кредо РОВС», была предпринята в начале 1934 г., однако и она оказалась столь же неконкретна в изложении желаемого образа будущего[803]. Как и в 1917–1920 гг., белые стояли на позиции «армия вне политики» и держались за принцип «непредрешения». Из-за этого им трудно было соперничать с более последовательными и радикальными идеологиями того времени, будь то справа или слева. Хотя внешне непредрешение может выглядеть недальновидным, по сути, только подобное отсутствие предопределенности как в годы Гражданской войны, так и в последующий период пребывания за пределами бывшей Российской Империи было единственным компромиссом, к которому могли прийти разнящиеся политически фракции бойцов антибольшевистского сопротивления.
Белое движение было ничем иным как реактивным анти-большевизмом, феноменом, возникшим лишь как вооруженный ответ на (удавшуюся) попытку насильственной перекройки старого государства и образа жизни. «Белая идея», которую старались облечь в слова мыслители уже в изгнании, в своей сути также была реактивной. Пол Робинсон метко сравнивал чинов РОВС с солдатами немецких фрайкоров (добровольческих корпусов, выступавших против «красной угрозы»). Как и русские белые, фрайкоровцы, понимавшие себя только через призму неоконченной ими войны, не породили никакой законченной идеологической доктрины, хотя и были немецкими ультранационалистами. Как и русские белые, немецкие ветераны жили в мире отрицаемого ими поражения и не знали другой «правды жизни», кроме борьбы, питавших их уз окопного товарищества и «активизма», венчаемого широко понимаемым грядущим «духовным возрождением»[804].
В среде эмигрантов, многие из положений за десятилетия изгнания приобрели законченный, ригористический, почти религиозно-сакральный характер. Учитывая, что у кормила стояли военные, т. е. люди, естественно склонные и привыкшие к дисциплине и субординации, в сухом остатке вооруженный антибольшевизм стал для многих белогвардейцев единственным смыслом прошлого и настоящего, и путеводной звездой в будущее, и единственной «политической» программой. Чистое последовательное отторжение большевизма, известное как «непримиримость», сопрягалось с мотивирующим желанием свержения последнего военными средствами, используя для этого пусть даже и иностранную интервенцию («пораженчество»). Эти чувства привели эмигрантов к участию в Гражданской войне в Испании, а чуть позже — в Советско-финляндской[805]. По причине этих же установок, идея защиты СССР от внешнего противника «пораженцам» виделась как абсурдная.
К моменту прихода НСДАП к власти, в Германии проживало порядка 50 000 русских эмигрантов, примерно пятая часть которых находилась в столице[806]. На сегодня доказано, что на заре своего движения нацисты, в том числе первые лица, ограниченно, но активно сотрудничали с белоэмигрантами[807]. Однако после того как «коричневые рубашки» взяли власть, попутчики или тем более претендующие на часть политического влияния кадры в их глазах исчерпали кредит своей полезности. Уже к середине 1930-х от взаимной благожелательности осталось лишь воспоминание, а место кооперации занял пристальный контроль всех сторон жизни диаспоры[808].
Нацисты не стремились прекратить существование русских анклавов, за исключением евреев, выходцев из России, чьи жизнь и права старательно и жестко ограничивались[809]. В политическом смысле, в «новой Германии» русский национализм будущего не имел[810]. Даже нацисты эмигрантского разлива были не более чем блеклым подражанием настоящей партии Гитлера, хотя и эти люди безусловно вносили своеобразный колорит, коль скоро правый политический фланг в мире русского рассеяния был традиционно силен[811]. Аполитичным же эмигрантам, содержавшим свой ресторан, булочную или просто работавшим клерками, как правило, было нечего бояться[812].
Для всех остальных, в том числе военных, в середине мая 1936 г. было создано УДРЭ — Управление делами русской эмиграции (Russische Vertrauensstelle), главой которого был назначен старый знакомый нацистов, харизматичный и лояльный любитель политических интриг генерал-майор Василий Викторович Бискупский[813]. РОВС, имевший даже свою контрразведку, но формально не подчинявшийся никакому политическому центру, не мог вызывать полновесного доверия новых властей. Под давлением немцев, в конце октября 1938 г., после долгих консультаций и обсуждений, II (германский) отдел РОВС был преобразован в «независимое» Объединение русских воинских союзов (ОРВС). Тайная государственная полиция такой унифицирующий ход вещей одобрила[814]. С оккупацией европейских стран, несколько отделов (чешский, польский) вошли в ОРВС; другие отделы (югославский, бельгийский) было предложено к нему присоединить.
В каком положении находился РОВС к началу Второй мировой войны? Ситуацию следует рассматривать в нескольких плоскостях. Структурно и содержательно, Союз представлял собой фактически кадрированную армию до 40 000 членов, с мотивированным личным составом, география проживания которого простиралась вплоть до Австралии и Бразилии. На деле же, в силу разных причин, далеко не все из указанных десятков тысяч были готовы броситься под ружье в случае нового столкновения, и по факту лишь меньшинство чинов проводили в жизнь эмигрантский «активизм».
Советской властью РОВС воспринимался как реальный противник, свидетельством чему стали спецоперации Москвы[815]. Подрывная работа имела мощный дезорганизующий эффект: похищение председателя Союза, генерал-лейтенанта Евгения Карловича Миллера, в 1937 г. из-за предательства генерал-майора Николая Владимировича Скоблина вызвало шок[816], за которым последовал кризис власти. Избранный после долгих совещаний новый руководитель, генерал-лейтенант Алексей Петрович Архангельский, был очень опытный администратор, но посредственный политик[817].
Наконец, если сравнивать РОВС/ОРВС с другими организациями, оба военных организма выгодно выделялись на общем фоне. Союз был своеобразной если не «кузницей», то «складом» кадров с каким-никаким опытом, могущих быть полезными. Прочие «общества чашек чая, взаимного обожания»[818] не могли похвастать даже теоретическим силовым потенциалом. Будущая глобальная война против СССР должна была стать проверкой на прочность для организации, а для рядовых членов — единственной возможной компенсацией за унижение проигрыша в Гражданской войне и многолетние мытарства в изгнании[819].
По мнению полковника Митрофана Ивановича Бояринцева, ситуация осложнялась тем, что РОВС недоставало единой доктрины на случай войны, что приводило к отсутствию общего политического решения. Парадоксально, но в этом же заключалась и сила Союза как организации: единственной сутью был безоговорочный широко понимаемый антибольшевизм, что вело к ситуативной пластичности и расширяло горизонт возможных действий. РОВС был вполне в состоянии поставить несколько тысяч своих членов в армию державы-интервента[820]. Вопрос состоял в том, насколько интересы «принимающей стороны» будут совпадать с интересами русской диаспоры.
Уже весной 1941 г. руководство ОРВС, не сомневаясь в скорой войне между Германией и СССР, предприняло попытки встать под германские знамена и закрепить за изгнанниками право поучаствовать в грядущем конфликте