[821]. Наибольшую известность получил адрес начальника ОРВС, генерал-майора Алексея Александровича фон Лампе, который тот 21 мая 1941 г. направил главнокомандующему сухопутных войск (ОКХ) генерал-фельдмаршалу Вальтеру фон Браухичу[822].
На тот момент ответом белоэмигрантов не удостоили. Со взлетом первых немецких сигнальных ракет в воздух 22 июня 1941 г., русских изгнанников, и особенно военных, охватили надежды на продолжение (и теперь уже победоносное окончание) Гражданской войны. Многостраничная частная переписка чинов РОВС/ОРВС, статьи во внутренних журналах, листках и бюллетенях, с которыми ознакомился автор настоящих строк в различных архивохранилищах, показывают почти полное отсутствие хоть сколь бы то ни было заметных «оборонческих» настроений в среде военной эмиграции[823].
С началом военных действий, немцы обеспечили эмиграции «ледяной душ» в виде превентивных арестов, произведенных Службой безопасности (СД) в Бельгии и Франции в рамках операции «Солнцестояние» (Sonnenwende)[824]. Эти акции посеяли непонимание в высших кругах, и начальство РОВС тщетно старалось вымолить свободу брошенным за колючую проволоку. Помощник Архангельского, генерал-лейтенант Павел Алексеевич Кусонский, пал жертвой этих экзерсисов: германская охрана концлагеря Бреендонк «мотивировала» 61-летнего старика лучше работать с помощью унизительных избиений дубинками, и 26 августа 1941 г. он скончался[825].
Однако даже эти факты не сбили общий градус настроя. Хотя проживавший в Париже начальник штаба Русской армии, генерал-лейтенант Павел Николаевич Шатилов, и был в числе брошенных немцами в концлагерь, в своих воспоминаниях он открыто писал: «Создавалась надежда на ликвидацию преступной власти в России, так как на серьезное сопротивление Красной армии никто почти не рассчитывал. Первые успехи немцев и заявление одного из немецких журналистов, что через 4 месяца Германские армии достигнут Урала, поднимали настроение. Большинство желало и верило в окончательную победу немцев и в поражение Советской России. Уже многие мечтали вернуться на Родину»[826].
Победы вермахта умножались на собственные патриотические иллюзии, в их преломлении прошлые битвы и перенесенные страдания приобретали новый смысл. Особое место в сознании эмигрантов занимала фигура генерал-лейтенанта Петра Николаевича Врангеля. Воспоминания о Гражданской войне и главнокомандующем давали людям возможность снова почувствовать себя «прежними “орлами”, что давало им силы стойко переносить невзгоды. Все ждали возвращения в Россию и возможности продолжить борьбу с большевиками»[827]. Однако Врангель был давно мертв, поэтому оставалось лишь гадать о его возможной позиции. Начальник Юго-восточного отдела ОРВС, капитан I ранга Яков Иванович Подгорный, выступая в начале июля перед соратниками и одобряя нападение Германии, произнес: «Мы ведь должны помнить, что и генерал Врангель для борьбы с большевиками завещал нам идти по пути объединения, а не разъединения антибольшевистских сил». Похожую сентенцию озвучил в одном из своих писем в середине августа председатель правления Общества галлиполийцев, генерал-майор Михаил Михайлович Зинкевич: «Думается, что будь жив теперь генерал Врангель, он, не задумываясь, пошел бы с немцами»[828].
Пребывая в обманчивых мечтах относительно собственной значимости, эмигранты жарко спорили, когда же немцы обратятся к эмиграции как таковой и начнут формировать русские части, засыпая своих начальников корреспонденцией. Фон Лампе пришлось уйти в неоплачиваемый отпуск, чтобы банально прочесть все депеши. Уже в начале июля он сетовал: «Мне пишут со всех сторон, все предлагают свое содействие, свои силы… Пишут горячо, нервно. Пишут, предполагая, что мы уже в деле, чуть ли не в бою…»[829]. Главы ОРВС и РОВС предпринимали неубедительные попытки охладить горячие головы, но зачастую не могли предложить ничего конкретного, кроме того, что нужно ждать развития ситуации.
Чувства усиливались тем, что эмигранты пребывали в почти стерильном информационном поле. На момент лета 1941 г. единственным источником новостей была пропаганда, т. е. статьи в германской прессе и бравурная военная кинохроника Die Deutsche Wochenschau, которой они с жадностью внимали, желая посмотреть на родные пейзажи. Лишь изредка возникали глубоко частные проявления страха или растерянности относительно будущего[830]. Очевидно, что в информационном вакууме подобная неуверенность подавлялась и компенсировалась религиозно-мистическими трактовками, общей верой в лучшее будущее и принципиальным антибольшевизмом, служа своеобразной анестезией. Дополнительным фактором были циркулировавшие совершенно оторванные от реальности слухи (например, что Гитлер желает восстановить в России монархию). Конечным результатом всей затянувшейся страды должна была стать некая «национальная Россия» — какая конкретно, эмигранты и сами, по большей части, не знали, предпочитая сосредоточиться на участии в борьбе за нее «здесь и сейчас», не в силах задаться вопросом или тем паче поверить, что война ведется вовсе не согласно их чаяниям.
Некоторые русские упирали на чуть ли не альтруистический характер гитлеровской агрессии: немцы-де идут нам помочь, продолжая начатое белыми в годы Гражданской дело; уничтожая большевизм, они открывают дорогу к «национальному возрождению» и вековечному союзу новых России и Германии, за что нужно быть признательными; через несколько месяцев все будем дома и начнем налаживать новую жизнь, а значит без нас немцы никак не обойдутся[831]. Зинкевич в середине сентября 1941 г. делился своим видением будущего: «Во всяком случае, мы должны быть глубоко благодарны А. Гитлеру за то, что он взялся искоренить эту чуму в самой ея цитадели. И я лично полагаю, что в памяти народной будет поставлен памятник Гитлеру»[832].
До памятников, как и до массового привлечения белогвардейцев, дело не дошло. Ни о каком взаимном уважении в паре отношений «нацисты-белоэмигранты» говорить не приходится: к службе подобных кадров высшее командование и лично Гитлер относились отрицательно и на протяжении весны — лета 1941 г. (о чем эмигранты не могли знать) на применение этой маленькой группы иностранцев в вермахте несколько раз накладывали запрет[833]. Параноидальное недоверие нацистов проистекало из идеологической предопределенности того, чем должен был стать «Восточный поход». Война за колонии не предполагала ни политической субъектности «порченных» в расово-политическом отношении «восточных народов», ни воцарения «бывших людей», приехавших из Европы (хотя мотивация большинства эмигрантов была далека от реституции)[834]. Ни в консультации, ни в прожектах русских националистов, бывших себе на уме, немцы заинтересованы не были[835]. На свой запрос фон Браухичу (а позже и Гитлеру) фон Лампе получил в августе 1941 г. единый лаконичный ответ: «В настоящее время чины Объединения не могут быть применены в германской армии»[836]. Теперь желающие пробиться на фронт чины РОВС/ОРВС должны были делать это самостоятельно, в частном порядке вступая в вермахт.
Оккупационной машине, с трудом переваривавшей уже откушенное от сталинского царства, нужны были свободно владевшие языком переводчики[837], пропагандисты, знающие местную специфику разведчики, умелые рабочие руки, инженеры, врачи[838].
Так, «на безрыбье», эмиграция, пусть и политически проблематичная, оказалась готова на время заполнить зияющие пустоты. Плюс определенная лазейка возникла из-за тоталитарной поликратии и борьбы институций в государстве Гитлера, где на запрет одного министерства приходилось ограниченное разрешение какого-нибудь другого чиновника из конкурирующего ведомства. Так несколько тысяч[839] эмигрантов смогли обойти возведенные преграды и проникнуть на германо-советский фронт. Оскал германской политики многие из них разглядели только по прибытии на оккупированные территории[840]. Именно переводчики вермахта из числа эмигрантов, свидетели несомого солдатами Адольфа Гитлера «освобождения», к концу 1941 г. стали источником новостей: через них в диаспору проникли сведения о бесчеловечном обращении с населением и оголодавшими военнопленными, о казнях и грабежах[841].
Осознание неверной оценки намерений немцев ставило изгнанников в тупик: почти невозможно было отказаться от выпестованной за 20 лет системы ценностей, но и ее соразмерность идущей войне была нулевой — отстав от времени, будучи закольцованной идеологией отдельной группы, она просто ничего не объясняла. Кроме того, в мире не было второй силы, которая вела бы активную борьбу против советского государства, в чем состоял смысл жизни изгнанников.
Меж тем, надежды на лучшую долю и скорый крах этого самого государства продолжали обращаться в прах, что было болезненно. Так как их нечем было заменить, многие из служивших эмигрантов удовлетворились превратным пониманием собственной роли в смертельной борьбе нацистской Германии и Советской России, продолжая веровать в конечн