И потому — никаких больше сомнений, колебаний и дум. Ведь ты идешь с немцем не против России, не против своих, а идешь, чтобы помочь твоему народу сбросить с плеч ненавистное большевистское ярмо.
Все, что пережил я в те полтора — два месяца, было мною подробно записано, но, увы, тетрадь погибла в Данциге в 1945 году, а потому я могу нынче лишь по памяти, вкратце восстановить прошлое.
Перед отъездом я, конечно, донес рапортом генералу Лампе о своем неожиданно быстром отъезде, о временной сдаче начальника отдела председателю Познанского отдела; успел обо всем написать и генералу П.[етру] Н.[иколаевичу] Краснову в Далевиц. Позже я получил приказ по ОРВСу, в котором его начальник одобряет мое решение и желает во всем полного успеха. П.Н. Краснов очень сердечно меня приветствовал, находя, что поступить иначе я не мог и он иного от меня не ожидал… Все это я читал, вернувшись обратно!
Не буду останавливаться на подробностях нашего путешествия. Остановки в гг. Алленштайн, Инстербург и, наконец, прибытие в штаб армии, расположенный вблизи советско-литовской границы, где мы получили назначение и откуда «приемщики» развезли нас по штабам. Хочется обратить внимание на следующее: немцы, с их организованностью, воинской дисциплиной, порядком, сразу поставили нас на должное место. После долгих лет эмигрантской жизни, разнообразной работы — часто работы физически тяжелой, непривычной — стать снова на положение офицера, это намного меняет тебя, особенно кадрового офицера, бывшего кадета и юнкера. Я и полковник У.[краинцев][891] пользовались всегда и во всем особыми преимуществами и вниманием по сравнению со всеми прочими — и во время пути, и во время остановок в городах, и при назначении.
В штабе армии нас распределили по воинским частям. Я, полковник У.[краинцев] и поручики О.[брухович] и А.[ндриевский] получили назначение в 36-ую моторизованную дивизию; нас немедленно отвезли туда. Представившись начальнику дивизии[892], который приветствовал нас несколькими словами, мы через его адъютанта обер-лейтенанта фон Мюнних[а] получили окончательное распределение: я и полковн.[ик] У.[краинцев] оставлены при штабе дивизии, а поручики О.[брухович] и А.[ндриевский] назначены в штабы полков. Полковн.[ик] У.[краинцев] был прикомандирован к разведывательному отделению (опрос пленных), а я — в отдел снабжения («нахшуб»[893]).
Отдел снабжения был как бы самостоятельной единицей, самообслуживающейся: свой штаб — командир, его помощник, адъютант, врач, зав.[едующий] продовольствием и офицер-ординарец; различные подвижные склады — боеприпасов, оружия, обмундирования, снаряжения, продуктов и пр.; отдельные их команды под начальством особых офицеров; санитарная часть; канцелярия.
Начальником снабжения был майор фон Шайбе, старый кадровый офицер, моих лет, участник войны 1914–18 гг. Когда я ему являлся, он по уставу выслушал мой рапорт, произнес обычное «Данке»[894], крепко пожал руку, внимательно просмотрел все мои военные документы — прежние, полковые и теперешние ОРВСа (переведенные на немецк.[ий] яз.[ык]); приказал сдать их адъютанту в канцелярию.
На другое утро в канцелярии я получил удостоверение: «Долметчер[895] отдела снабжения 36-ой моторизов.[анной] дивизии Ходманн». Изменить фамилию всем нам было приказано. Наименование наше было «долметшер» (переводчик), а звание «зондер-фюрер»[896]. Оба мы — я и полк.[овник] У.[краинцев] — не считали для себя возможным одеть офицерские германские погоны, о чем мы и сообщили своему начальству, которое нас вполне поняло[897]. На воротнике нашего походного мундира были нашиты шт.[абс]-офиц.[ерские] петлицы; на рукаве — белая повязка с напечатанным «Долметшер» и приложенной печатью штаба дивизии; офицерская портупея; офицерский головной убор. За этими предметами обмундирования я ездил на другой день в Кенигсберг. Никогда еще в жизни не мчался я на автомобиле с такой скоростью! И вообще, за время моего пребывания у немцев я «всласть» наездился на машинах — на мотоциклетах, автомобилях и автобусах.
Вечером майор Шайбе пригласил меня в свою командирскую палатку и за стаканом хорошего французского вина (дивизия была переброшена из Франции и имела большие запасы превосходного вина, шампанского и коньяка) долго расспрашивал меня обо всем: обо мне, о моей службе, о России. С гордостью сообщил мне, что дивизия наша — боевая, что долгое время находилась она у ген. Роммеля [до его назначения в Африку][898]. Дал мне много указаний по службе, полезных советов; сказал, что мое постоянное место на походе — вторая в голове колонны машина, вместе с офицером-ординарцем.
Майор Шайбе был типичным прусским офицером старых времен; не скрывал своего критического отношения ко всем новшествам и почти презрительно отзывался об С.С. («эсэсовской») армии[899]. В заключение сказал: «Во всем отделе снабжения мы только двое настоящие офицеры, я — у кайзера Вильгельма, Вы — у царя Николауса, — остальные призванные и “эрзац”!..».
На следующий день началась моя служба. Пока переводчик был не нужен, мне дали разбирать маршрутные карты, подклеивать их; молодые офицеры попросили давать им уроки русского языка — вернее, научить правильно выговаривать некоторые фразы: «Я хочу тебя поцеловать», «Я люблю тебя», «Дай мне пива» и т. п. Публика была малосимпатичная; о России и русских не имела ни малейшего представления, боготворила «фюрера», который-де преобразует на свой лад весь мир и, конечно, Россию тоже — уничтожит большевиков, которые являются следствие лишь царского режима и безграничного своеволия помещиков, избивавших крепостных кнутами — и так далее, все в том же роде…
Майора Шайбе они боялись как огня; тянулись перед ним, а мне говорили: «Он офицер еще при Вильгельме…». Моим непосредственным начальником являлся обер-лейтенант Меркель, бывший учитель, очень милый человек, только и думающий о своей многочисленной семье.
Питание чинов отдела снабжения было поставлено очень хорошо. И офицеры, и солдаты получали одинаковый паек, горячую пищу из одного котла — вкусно, сытно, разнообразно. Штаб отдела питался всегда особо, вместе; постоянно подавались закуски и нередко вино; мое место было рядом с командиром[900].
Уже через несколько дней я освоился и привык к своей новой жизни и службе. Дисциплина и весь внутренний порядок были очень строги; командир весьма требователен и поэтому приходилось всегда быть «начеку», постоянно следить за собою. Командир вставал раньше всех, ложился последним и только тогда, когда заканчивал все, что хотел сделать.
Взаимоотношения между офицером и солдатом были строго регламентированы; резко отличались на службе, при исполнении ее, и вне службы. Помню, как удивлен был я первый раз новой для меня картиной: на походе остановились на отдых в маленьком местечке, обер-лейтенант Меркель, я, старший шофер автобуса-«мясная», унт.[ер]-оф.[ицер]Хартманн, и человек пять солдат вошли в трактир выпить пива. Солдаты, не испросив у о.-л. Меркель разрешения, шумно и весело заняли столик, уселись и заказали пива. К ним присоединился и о.-л. Меркель; и все мы, как равноправные, сидели, ели, пили и весело разговаривали. Но когда офицер обратился по службе с каким-то вопросом к у.[нтер]-о.[фицеру] Хартманну, тот вскочил, вытянулся — каблуки вместе, руки по швам, голова поднята — выслушал приказание, отчеканил уставное «Яволь, херробер-лейтнант!»[901], сел и снова принялся дуть свое пиво…
Ко мне со стороны солдат отношение было всегда очень вежливое, корректное; приветствовали отданием чести, титулуя «херр долметчер»[902]; на походе всегда приносили мне пищу, мыли и чистили мою посуду. В один из первых дней все унтер-офицеры пригласили меня отобедать с ними.
Так понемногу шла моя служба в немецкой армии. Как-то по пути на склад, чтобы пригнать себе «штальхелм» (каску) и противогаз, я проезжал мимо Фридланда — тех памятных нам мест первого боевого крещения Императорцев весною 1807 года, почти 135 лет тому назад — когда батальон наш «за особо-доблестную и отменно храбрую службу на гейльсбергских и фридландских полях» заслужил права старой императорской гвардии… Сколько разнообразных мыслей промелькнуло тогда в моей голове, когда я осенял себя крестным знамением, творя молитву за упокой моих Однополчан, павших за Веру, Царя и Отечество…
Так прошла неделя. В субботу 21-го июня усиленно заговорили, что завтра рано утром начнутся военные действия против Сов.[етской] России. Вечером стало официально известно, что в 4 часа утра раздастся первый орудийный залп и войска вторгнутся в Сов.[етскую] Литву.
Всю ночь я не смог заснуть ни на минуту. Голова была полна разных дум… Еще засветло я оделся и вышел в сад. Было темно, тихо, привычное ухо охотника улавливало лишь ночные шорохи. В 4 часа — все тихо… В 4:20[903] я услышал отдаленный гул, как бы раскаты грома, а через несколько минут уже ясно, отчетливо гремели пушки и порою слышались пулеметные очереди. Надо мною пролетали отряды аэропланов, направляясь на северо-восток…
Что-то будет, чем-то все окончится?!..
Днем в воскресенье 22 июня уже было известно, что германские войска прорвали фронт, перешли границу, и колонны танков и моторизованной пехоты с артиллерией, после коротких боев, непрерывно двигаются вглубь. А на другой день я уже увидел первых пленных красноармейцев и первых раненых немцев. По слухам, танковые и моторизованные колонны неудержимо, стремительно несутся вперед. 24 июня двинулись и мы. И с этого дня в продолжение почти полумесяца наша колонна была в движении; и днем и ночью мы летели вперед и вперед лишь останавливаясь на пару часов, когда наши боевые части задерживались противником; за это время были только две дневки. И есть, и спать приходилось в машине. В течение трех недель с боями пройдены вся Литва, вся Латвия и мы вступили в Сов.[етскую] Россию, ворвавшись в Псковскую губернию.