Помню первые впечатления по пути из Тильзита на Тауроген. Таких разрушений я еще не видел! Разрушенные бункера, перевернутые и разбитые танки и машины, порванная проволока, обгорелые дома… От Таурогена остались одни развалины! Ни одного уцелевшего дома. Груды камней, одиночные трубы, еще дымящиеся остатки…
Мои ежедневные записи, как я уже упоминал, погибли в Данциге в 1945 г. Я могу по памяти привести только различные эпизоды, наиболее красочные и интересные. Да и описать все подробно — нет никакой возможности.
Молниеносное наступление немцев, взятие ими местечек и городов, часто не обращая никакого внимания на неразбитые, вполне боеспособные красноармейские части, уходившие с пути движения врага в леса и пропускавшие их, придали войне совершенно необычный характер и породили такую партизанщину, бороться с которой немцам [вскоре] оказалось[904] не под силу. Они говорили: «Наша цель — скорее вклиниться возможно глубже, поразить, потрясти врага; нужды нет, что по сторонам и в тылу у нас неразбитые его части. Идущие сзади нас пехота с артиллерией “прочешут” леса и обезвредят; мы же — моторизованные войска, должны идти вперед как можно скорее, назад и по сторонам не оглядываясь, тогда скорее будем в Ленинграде и в Москве!..».
Первая моя встреча с моими братьями-соотечественниками была такова. В первые дни нашего вторжения в Литву как-то утром я с об.[ер]-л.[ейтенантом] Меркель и двумя солдатами ехали по лесной дороге, недалеко от шоссе. Вдруг на опушке леса показались одиночные люди. Мы приготовились к встрече. На дорогу вышло 6–8 красноармейцев с поднятыми вверх руками, некоторые торопливо сбрасывали сапоги и выставляли их перед собою. Мы подъехали, и я выяснил, что они хотят сдаться в плен, что уже три дня скрываются в лесу — боятся, что немцы их расстреляют; сапоги они охотно предоставляют немцам, т. к. слышали, что у них нет таких хороших. Вид у красноармейцев был самый жалкий: одежда рваная, а сами они — грязные, худые, небритые, напуганные… Когда их накормили и напоили, дали папирос, только тогда они, т.[ак]ск.[азать], «отошли» и поуспокоились.
Здесь хочу я сказать несколько слов об отношении немцев к пленным красноармейцам. Всех политических комиссаров, а также явных коммунистов, не скрывавших свою принадлежность к партии, имевших членские карточки-билеты, — немцы расстреливали[905]. К остальным относились вполне гуманно, не обижая, а жалея их и помогая в чем могли. Это я говорю про фронтовые, армейские (не «эсэсовские») части[906]. Но чем дальше уходили (эвакуировались) пленные от фронта, тем хуже становилось обращение с ними тыловых частей и учреждений. Побои, издевательства, холод и голод были уделом пленных везде и всегда. Будто умышленно, сами немцы портили себе обстановку, ухудшали свое и без того тяжелое положение, будто намеренно проигрывая войну…[907] Несомненно, и тут было наличие «злых сил». Сколько вообще было совершено ими непоправимых ошибок!.. А какие возможности были у них… Ну да что говорить об этом — здесь нет ни места, ни времени, это тема особого порядка, очень серьезная и очень, к тому же, интересная.
Когда красноармейцам, находившимся на фронте, стало известным как обращаются немцы с пленными, они перестали сдаваться в плен, начали отчаянно сражаться: немец оказался хуже сталинского чекиста!
А там, где только было можно, стали мстить: партизаны не давали немцам покоя ни на минуту; нападения из-за угла, при первой возможности, с применением невероятной жестокости, стали явлением обычным. Я сам, своими глазами видел изуродованный труп связного-мотоциклиста, унт.[ер]-оф.[ицер] Велс, с выколотыми обоими глазами и другими ужасными ранами. Его подстерегли партизаны недалеко от Шавли.
Моей обычной службой были поездки с обер-лейтенантом Меркель для закупок живности. Как это ни странно, и в Литве, и в Латвии население очень часто «отказывалось понимать немцев», и тогда приходилось мне объясняться с ним на русском языке. Для покупки мяса снаряжалась целая экспедиция; прежде всего шла «мясная» — автомобиль-грузовая платформа, специально оборудованная для «свежевания» мясных туш. Это было что-то удивительное: чего-чего тут не было, каких только приспособлений не придумано!! Рычаги, колеса, цепи, ножи, топоры и пилы, крюки для подвешивания, баки и ведра, инструменты для чистки и мойки. Вот уж действительно — чего только немец не выдумает! Здесь «священнодействовали» два мясника-специалиста.
Обычно выезжали три машины: «мясная», автомобиль об.[ер]-л.[ейтенанта]Меркеля (со мною) и грузовичок с вооруженной охраной. Моей обязанностью было спрашивать, согласен ли владелец продать свинью, теленка, реже — корову, и за какую цену. Деньги уплачивались наличными (герман.[ские] марки) немедля. Принуждения не было.
Так было в Литве и в Латвии. Но не то, увы, увидел я, перейдя латвийско-русскую границу… «Тут колхозы, тут нет частной собственности, тут коммуна — а потому забирай все, что тебе угодно, бесплатно: и в хате, и во дворе, и в поле…». Так рассуждало германское начальство и благословляло отнимать у несчастного русского мужика, уже ободранного сталинскими комиссарами, его последние остатки. «При немце еще хуже!», — раздался стон…
Мои указания, уговоры, просьбы, доказательства — не помогли. Майор Шайбе, отлично все понимавший и согласный со мною, ничего поделать не мог: таков был приказ свыше! А его помощник, хауптманн[908] Вольф, всецело стоял на стороне высших властей: он ненавидел русских и шел «завоевывать» Россию. В начале 1942 года он был убит партизанами, обстрелявшими его автомобиль. «Забегая вперед», скажу, что мое противление в этих начинаниях немцев на русской земле было одной из причин ухода со службы.
Однажды, когда купленная у богатого литовца свинья была убита и свежевалась, а мы мирно сидели у него на крыльце хаты и пили молоко, прибежал рабочий и взволнованно, торопливо стал что-то говорить хозяину, указывая рукою на лес… Там, на опушке на рысях шел красноармейский разъезд из шести коней. Быстрый приказ о.[бер]-л.[ейтенанта]Меркеля — и солдаты охраны с пулеметом и автоматами заняли канаву и изгородь, без всякой паники и суеты, спокойно и ловко. Но разъезд снова скрылся. Работа мясников продолжалась без перерыва. И когда все было закончено, только тогда мы отправились «домой».
Помню, вызвали меня раз на продуктовый склад, попавший от Советов в руки немцев. Нужно было переводить с русского на немецкий язык различные надписи-этикетки на ящиках, мешках, жестянках. Было громадное количество вяленой воблы (тарани), которую немцы сочли за несъедобное и намеревались уже уничтожить. Они с удивлением смотрели как я с аппетитом съедал очищенные от чешуи[909] спинные филейчики этой вкусной рыбы! Вспомнился мне [наш] лагерь[910] и поруч.[ик] Кольчевский, любитель вяленой воблы.
Должен отметить, что среди разных продуктов питания оказались и рыбные консервы (таймень, семга, нельма); качество их было превосходное; все они куда-то исчезли — видимо, отправили вглубь Германии. Очень хороша была и малага, целая бочка; вино разделили между чинами отдела снабжения, и я наполнил им мою флягу и термос.
Продвигаясь уже по Латвии, мы выдержали жестокий бой у г. Мадоны. Красные почему-то упорно его защищали и полкам нашей дивизии пришлось порядком потрудиться и понести серьезные потери, чтобы сломить сопротивление большевиков и взять город.[911] В нем находилась мощная радиостанция, и ее передачу я не раз слушал в Данциге. Наше снабжение простояло часа четыре в небольшом сосновом лесу, который обстреливался артиллерией красных. Уходя оттуда, [и] мы оставили две могилы и повезли с собою несколько раненых…
Между прочим, немцы всегда аккуратно, любовно хоронили своих убитых: могилы их были с крестами, на которых виднелись надписи кто похоронен, нередко положен веночек из полевых цветов и почти всегда штальхельм убитого. Не то было с нашими[912]! Никто их не хоронил, никто не убирал с любовью их могилы. Днями лежали они не похороненные, и только потом, по распоряжению властей, местные жители наскоро их зарывали… Помню, позвали меня однажды посмотреть на «великана». В кустах лежал убитый красноармеец — действительно, великан: громадного роста, плотный, настоящий русский богатырь!
Приходилось переживать и тревожные, полные опасности, часы… Недалеко от Якобштадта дивизия попала в окружение и положение наше было очень серьезное.[913] Всю ночь все чины отдела снабжения были наготове, с оружием в руках, начиная с майора Шайбе и кончая мясником Фишером. Паники не было, но слышались приглушенные голоса: «Разве можно так лететь все вперед и вперед? Ведь у нас в тылу и на флангах неразбитый, сильный противник! Ведь мы не во Франции!..». Но прошла ночь, наступил рассвет и — снова все бодро и весело двинулись вперед, снова стремительно летела автомобильная колонна, стараясь скорее достичь… Ленинграда. «Через месяц мы будем там!», — задорно говорили молодые лейтенанты, а с ними и хауптманн Вольф… «Фюрер приказал!».
У Якобштадта впервые пришлось мне увидеть[914] длительный воздушный бой целой эскадрильи, советской и германской. Несколько советских аэропланов были сбиты, остальные ушли. У немцев потерь не было. При нашей переправе по понтонному мосту через Двину у Крейцбурга советские аэропланы бомбили понтонный мост. Немецких летчиков в тот момент не было — одни «зенитки» непрерывно били по советским бомбардировщикам, которые тщетно целили по мосту, но их бомбы падали в воду…