Автомобильная колонна, соблюдая полное спокойствие, держа между машинами установленную дистанцию, не прибавляя скорости, шла по понтонному мосту. Не шевелясь, будто застыв, стояли на понтонах солдаты, шуршали по настилу резиновые шины, а в голове стояло: «Пронесет или нет? Почему так медленно ползут??». И на душе сразу стало так легко и радостно, когда наша машина съезжала с моста и въезжала на крутость дороги, когда шофер по знаку полевого жандарма увеличил ход… «Пронесло».
Часто приходилось наблюдать как немцы совершают непростительные ошибки, которые потом принесут им [же] непоправимое зло! Так, например, одно время они отпускали на свободу всех военнопленных латышей — пусть себе разойдутся по домам! Если бы знали немцы, сколько самых отъявленных большевиков отпустили они, и сколько среди них было не-латышей!?.. Я сам встретил такую компанию военнопленных: весело и задорно смеясь, переговариваясь между собою на чистейшем русском языке, они, радостные и довольные, спешили, очевидно, уйти в леса и начать партизанить. А в штабе дивизии отвечали: «Таков приказ — бефэль ист бефэль!»[915]…
Много пришлось пережить разочарований — угасла вера в немцев. Не уничтожить им большевизма, не спасти им от этого зла нашу Родину…
Как-то вечером, когда я уже подумывал об отдыхе, мотоциклист привез мне какую-то книжонку и передал просьбу нашего оружейного мастера прочесть и перевести ему ее. Оказалось, что в руки его попал какого-то сложного устройства советский кипятильник и при нем была эта книжка. В инструкции подробно указывалось как обращаться с кипятильником, его устройство, сборка и разборка. Просидев до поздних часов, я с помощью словаря (который всегда был при мне) сделал вкратце перевод инструкции на немецкий язык. Кипятильник оказался отличным, и оружейный мастер очень его одобрял.
Как я уже говорил, советские партизаны очень беспокоили немцев, постоянно нападая на их мелкие воинские части, на одиночных людей, на отдельные автомобили, взрывая мосты, разбрасывая по дорогам искусно замаскированные мины-«тарелки», и нанося где только возможно вред и расстройство. Уже после моего отъезда, я узнал о ранении майора Шайбе, который, будучи в автомобиле, наскочил на такую мину. Однажды несколько офицеров и я поехали в ближайшее местечко на двух машинах: на обратном пути вечером, проезжая по лесной дороге, мы наткнулись на баррикаду, а когда вышли чтобы разобрать ее и проехать, были обстреляны партизанами, на выстрелы коих ответили продолжительной стрельбою.
Литва и Латвия были пройдены в две недели и к 7 июля мы подошли к латвийско-русской границе.
С понятным волнением и многими переживаниями вступил я на искони древнюю родную землю — в Псковскую губернию… После долгих лет, проведенных на чужбине, снова очутиться на Родине!!..
…Но в первый же день пришлось мне пережить много разочарований и на душе сразу же стало тоскливо, тяжело и пусто…
В Литве и Латвии отношение к жителям, как я это сейчас увидел, сразу же при вступлении нашем в Россию, оказалось было совсем иное, нежели здесь, теперь!.. В каждом литовском и латвийском населенном пункте по распоряжению начальства я обращался к жителям со словами, что немцы пришли освободить их от большевиков, вернуть им их самостоятельность, помочь им во всем. И прежде всего, они разрешали и приветствовали появление национальных флагов. Ничего от них не отбирали; что требовалось — просили добровольно продать и немедленно платили по хорошей цене, германскими марками, которые население очень охотно принимало. Обращение всегда было самое вежливое, корректное.
Приятно было все это видеть, и заранее я уже предвкушал удовольствие и радость замученного, затравленного, обнищавшего при советском правительстве русского обывателя, когда он встретит немцев и почувствует всю разницу своего бытия у большевиков и у немцев. Но не тут-то было!!
Вывесить на радостях вместо красного, с серпом и молотом, бело-сине-алый русский флаг — не разрешалось. Систему колхозов приказано было пока оставить. Свиньи, телята, коровы и лошади, не говоря уже о домашней птице, а также все молочные продукты и зелень — отбирались, не взирая часто на убедительные просьбы оставить последнюю, единственную кормилицу-корову…
«Все врут! Собственности у них нет, все общее, колхозное, коммунистическое. А потому — бери все что хочешь и, конечно, бесплатно!». Так рассуждали теперь добрые «освободители от большевистского произвола» — немцы, и тащили все, что хотели…
Когда я, изумленный и едва сдерживающий себя от гнева и стыда за «освободителей», обратился за помощью к майору фон Шайбе, тот развел руками и сконфуженно произнес: «Ничего не могу изменить — таковы распоряжения и инструкции высшей власти!». И уже не сдержавшись, в присутствии некоторых офицеров, в том числе майора фон Шайбе и хауптмана Вольфа, я воскликнул: «Бедная Россия — это будет то же, что и при большевиках…». А позже, в разговоре, я всеми силами старался убедить своих немцев, что такими действиями они лишь портят себе и ничего не добьются: русские начнут жестоко сопротивляться и оборонять свою Родину… «Вот увидите — еще один месяц, и мы будем в Петербурге и в Москве!», — таков был их гордый мне ответ.
Население боялось немцев, но старалось исполнять все их распоряжения, малейшие желания — всегда радушно, с чисто русским гостеприимством принимая «гостей» и угощая часто последними сохраненными для праздника продуктами. Крестьяне были невероятно затравлены, напуганы, недоверчивы. Помню одного мужика, моих лет, которого я по просьбе майора Шайбе расспрашивал о жизни при большевиках, причем майор сам задавал ему вопросы, которые я переводил на русский язык.
Вопрос:
«Рады ли русские приходу немцев?».
Ответ:
«Ну а как же, вестимо рады — ведь освободители».
В: «Очень плохо было у большевиков?».
О: «Ну а как же, вестимо плохо — ведь большевики».
И все в таком же роде.
А когда «допрос» закончился, мужик с любопытством спросил меня: «Видать, начальник здорово настроен противу советской власти?..». Тогда захотел я его «пощупать» иным способом: «Да, майор большевиков терпеть не может… Ну а скажите мне — я ведь не начальник, мне хочется правду знать: так ли уж плохо было?» — «Да как вам сказать? Вот, к примеру, я; раньше, при Николае, землицы у меня было мало, жилось плохо, а вот Советы пожалели — дали, от кулака, хорошую избу, самого-то его выгнали; сказать по справедливости, уж не так плохо жилось — да, не плохо!..»[916].
Вот и разберись в его словах! Одно ясно: боязнь «не попасть в тон», желание «угодить» допрашивающему заставляет его отвечать так. Нередко замечал я «прикидывающихся», старавшихся тебе угодить из боязни: кто там тебя разберет, как тебе отвечать следует?
Через пару дней, вдруг совершенно неожиданно в отделе снабжения появился новый «зондерфюрер», отрекомендовавшийся «долметшером». Майор Шайбе заявил ему, что это, очевидно, какое-то недоразумение, что у нас с первого же дня имеется переводчик. Был запрошен штаб дивизии[917] и оттуда подтвердили о замене меня новым, а вскоре прислали и соответственный приказ, причем для меня изготовлен был «марш-бефэль»[918] в Данциг. Майор Шайбе был сконфужен, видимо недоволен заменой и высказывал сожаление, что я покидаю отдел снабжения.
Мне был выдан «цеугнисс»[919], в котором за подписью майора фон Шайбе указывалось, что все мои обязанности я выполнял отлично и что освобождаюсь я от этой должности вследствие прибытия настоящего переводчика, германского подданного. Новый «долметшер» — немец, балтиец, только что окончил в Берлине специальную школу переводчиков[920], был лет 35–38, очень жизнерадостный, видимо, любящий хорошо, весело пожить. Ему не понравились многие наши порядки и полное отсутствие комфорта… «Как же я буду спать в автомобиле, да еще на ходу?!».
Вечером были устроены мне, тронувшие меня своей сердечностью, проводы. Я сидел между командиром и новым переводчиком. Помощник майора Шайбе, хауптманн Вольф, отсутствовал…
А еще через сутки, рано утром я покинул отдел снабжения вместе с артиллерийским транспортом, который шел в Дюнабург (Двинск) за снарядами, а сейчас отвозил туда военнопленных красноармейцев. Я поместился в легковой машине начальника транспорта и к ночи был уже в Двинске, который наполовину был разрушен. У меня была бумага, в которой говорилось, что я командируюсь в Данциг и была просьба оказывать мне во всем содействие. Поэтому весь мой путь прошел вполне благополучно, с удобствами и даже приятно: я везде получал хорошие ночлеги, питание (горячую пищу и сухой паек) и пользовался бесплатным проездом как штаб-офицер. Из Двинска до Ковно (Каунас) я доехал с транспортом воздухоплавательной эскадрильи, колонну которой на перекрестке шоссе остановил полевой жандарм и приказал взять меня с собою.
В пути я видел следы недавних танковых сражений: обгорелые и разбитые танки, автомобили, [их] железные части и братские могилы. В Ковно я пробыл ровно двое суток, пользуясь гостеприимством одной очень милой и доброй русской семьи, посещая местный православный собор и пригретый о. настоятелем и прочим духовенством. Из Ковно в Кенигсберг я доехал с полным комфортом, в великолепно оборудованном санитарном поезде. От Кенигсберга до Данцига — в обычном пассажирском поезде, в отдельном офицерском купе.
В данцигском генерал-коммандо я являлся штабному оберсту, графу Цеппелину, который с интересом выслушал мой доклад: путь следования нашей колонны от Тильзита до Острова-Псковского. Домой, как гостинец, я привез черного (ржаного) хлеба — настоящего нашего русского хлеба. Лучшего подарка и быть не могло! Знакомые выпрашивали кусочек!..