Узнав утром о предполагаемой выдаче, я вместе с доктором Б., на его автомобиле, доставили имеющееся оружие в гостиницу «Вальдек», где жил Командующий. Там я и остался, а доктор уехал «поднимать» народ.
В гостинице весь верхний этаж, то есть три комнаты занимались нами. На лестнице соорудили баррикаду и приготовились отбиваться.
После обеда к гостинице подкатил автобус с лихтенштейнской полицией. Нам из лагеря уже сообщили, что утром пытались их взять.
Начальник полиции и несколько полицейских стали подниматься по лестнице. Мы их остановили, заявив, что их дальне не подпустим и будем стрелять. Полиция отступила, пытаясь войти с нами в переговоры. От каких-либо переговоров мы категорически отказались.
В это время у генерала Хольмстона в комнате состоялся обмен мнениями, принимать ли ему цианистый калий, данный «на всякий случай» друзьями-швейцарцами или еще обождать. Договорились, что в случае боя, последний оставшийся в живых должен предупредить генерала, который из своей комнаты не должен выходить.
Напряженное состояние длилось более двух часов. Дом был окружен со всех сторон полицией. Начальник полиции все время пребывал между нами и телефоном, ведя все время переговоры с правительством. В конце концов, под вечер полиция отступила. Мы облегченно вздохнули.
Но, несмотря на это, и на то, что приехавший вечером доктор Б. сообщил нам о перемене правительства Лихтенштейна, мы продолжали еще всю ночь дежурить. В ближайшем лесу, в эту ночь, был укрыт специальный ударный наряд, присланный специально и секретно из лагеря, комендантом последнего, полковником Истоминым.
Доктор Б. рассказал нам подробно события этого дня в столице Лихтенштейна г. Вадуце. Оказывается весть о том, что выдают русских, разлетелась очень быстро по Лихтенштейну. В этом, конечно, помогли наши же русские, работавшие у крестьян и укрывшиеся во время попытки выдачи. Они же уже раньше соответствующе подготовили население. Когда народ узнал о происходящем в Руггеле и Гамприне, отдельные группы из разных деревень, иногда просто с полей, направились в Вадуц, где стали демонстрировать перед домом правительства. Под давлением этих народных демонстраций правительство вынуждено было отказаться от идеи насильственной выдачи, а через несколько часов вообще подало в отставку.
На следующий день действительно приехал к нам представитель нового правительства, заявивший официально, что никакой насильственной выдачи не будет.
Мы окончательно воспряли духом и, не без некоторой доли гордости, ходили победителями. И было чему гордиться: мы отстояли своего Командующего армии.
Здесь, исторической правды ради, нужно отметить некоторые обстоятельства, которые мы узнали позже.
Швейцарская армия сдержала свое слово, данное у границы во время перехода. В тот момент, когда мы находились в окружении полиции, все дороги, ведущие к селу Гамприн, были блокированы автомобилями со швейцарскими офицерами в штатском. Они были намерены не допустить вывоза генерала Хольмстона.
Кроме того, «случайно» в столице Лихтенштейна, г. Вадуце, находился американский генеральный консул из Цюриха, мистер Вууц, уже тогда хорошо знавший нашего генерала. А также «на охоту» приехал английский военный атташе, «частным» порядком сказавший шефу правительства, что он надеется, что, несмотря на пребывание в Вадуце советской репатриационной комиссии, генералу Хольмстону и его людям ничего не грозит; после этой «частной» беседы он уехал, забыв верно поохотиться.
Но недолго пришлось мне лично радоваться. Прейдя на следующий день домой к доктору Б., там меня ждал полицейский, очень любезно пригласивший меня проследовать с ним вместе в управление полиции, для выяснения моих документов. В управлении полиции меня не менее любезно пригласили обождать «выяснения», в находящейся в том же здании… тюрьме.
Таким образом, я «сел», но, как на месте выяснилось — я был не один. Оказывается, по требованию советской репатриационной комиссии, были «изолированы» 9 человек, зачинщиков беспорядков, направленных против комиссии.
Я попал в камеру одиночку, другие по двое и по трое. Тюрьма оказалась «по всем правилам», в три этажа, с электрическим током в решетках и в стальных плитах перед дверью. Окна высоко, так что выглянуть нельзя. Мы, «политические», заняли весь нижний этаж, наверху уголовные. Отношение такое же. В день, если надзиратель соизволит, выводили на полчаса на прогулку в небольшой тюремный двор. Это была наша радость. На дворе мы пели песни, нам отвечали наши же ребята, из недалеко расположенного лагеря. Это была вся наша связь с внешним миром. По песням мы знали настроение в лагере, а лагерные знали, что мы еще живы.
Нас мучила неизвестность нашей судьбы. Раз как-то надзиратель сообщил, что прилетел советский самолет, в котором нас увезут. Мы объявили голодовку. Прибывший начальник полиции заверил, что ничего подобного не случится. Но мы на всякий случай решили на ночь баррикадироваться. Снимали с окна железную раму, упирали ее в кровать и дверь. Было холодно в камере, но зато надежно. Действительно, однажды ночью в тюрьму прибыли советчики и пытались с нами якобы говорить. Но проникнуть в камеры не смогли.
Печально кончился случай двоих из нас. Нас все время советчики вызывали на допрос. Мы отказывались ходить, и так и не ходили. Однажды вызвали молодого военного врача, старшего лейтенанта медицинской службы В.[941] Он отказался. Тогда ему прислали записку, после которой он пошел на допрос. Вернувшись, он попытался отравиться, приняв спрятанные у него сонные пилюли в большом количестве. Его мы едва спасли. На следующий день он согласился на возврат. Перед этим он успел сказать нам, что ему сообщили точно адрес матери и сестры и пригрозили, что если он не вернется, то они пострадают. Подобный же случай произошел (но без отравления) с его другом, товарищем по камере, лейтенантом К.[942] Этот случай нас всех потряс до глубины, но сделать мы ничего не могли.
В таких условиях мы просидели более трех месяцев. Комиссия уже уехала, но нас не выпускали. В декабре приехал майор НКВД Федоров и потребовал всех нас к себе[943]. Мы отказались. Начальник полиции[944] сам пришел нас просить идти разговаривать с Федоровым. В конце концов мы согласились, при условии, что будет присутствовать сам начальник полиции. Перед этим мы договорились, что будем говорить только по-немецки, чтобы начальник полиции понимал. Первым пошел я, но вылетел быстро обратно, обругав майора НКВД. Так поступили все, хотя для некоторых говорить по-немецки было очень трудно. Так от нас Федоров ничего не добился.
Спустя несколько дней, за три дня до католического Рождества 1945 г., нас выпустили. Это был радостный день не только для нас, но и для наших товарищей, находившихся в лагере. Они нас встречали чуть ли не как с того света; со слезами на глазах.
Да, много пришлось пережить в Лихтенштейне. Многое из деталей уже стало забываться. Помнится только одно: глубокая вера в ту идею, которой мы служили. Только это давало нам силы и выдержку перенести все невзгоды и опасности в то страшное время бесправия и издевательств.
Что бы ни происходило, мы того времени не забудем. Мы можем простить, но забыть мы не можем. Также мы не можем забыть, как не можем забыть ту идею, ради которой мы боролись и страдали. Идею освобождения нашей Родины.
Иногда жутко становится вспоминать все прошедшее. Иногда кажется, что второй раз всего не перенесли бы. Но сколько неизвестного ждет нас впереди? Что мы еще переживем в будущем, на нашем пути обратно домой, в Россию?
Это только сам Бог знает. Ему мы благодарны за то, что спас нас тогда, в Лихтенштейне. На Него мы уповаем и в будущем.
И еще мы от всего сердца благодарны нашему Командующему генералу Хольмстон-Смысловскому за то, что в ту страшную пору он нас не оставил, хотя имел к тому возможность. Если бы генерал тогда уехал, как ему предлагали друзья из Швейцарии, погибла бы вера и погибла бы идея, а без них погибли бы и мы.
Но благодаря этому благородному поступку нашего генерала, идея осталась жива, жива и вера! Вера в освобождение нашей великой Родины — Национальной России[945].
К.Е. ИстоминЗа жизнь и за идею
Ограниченность места не позволяет мне вспомнить многое из того, что пришлось пережить русской эмиграции в Польше — с первых же дней войны. Войны Германии с Советами, и эмиграции, принявшей деятельное участие в этой войне, ибо мы боролись против коммунизма. Надо здесь только упомянуть, что у нас иногда не хватало сил, не было достаточного количества офицеров из старой эмиграции.
Русская эмиграции в Польше была не так многочисленна. Мы обращались за помощью русских во Франции — но, увы, эта помощь шла только самотеком. РОВС и его руководство этой помощи нам не дали. Русские националисты приходили сами, без одобрения их организаций.
Самую большую помощь оказали русские люди из Советского Союза. Это факт большого значения.
Я не хочу вспоминать всю историю того, что теперь называется Суворовское Движение — она была бы далеко не полная. Я здесь хочу припомнить несколько исторических фактов, связанных с нашим сидением уже в княжестве Лихтенштейн.
Весной 1945 года старшему командному составу 1-й Национальной Русской Армии было известно и давно понятно, что красная волна должна залить Германию. У немцев еще были иллюзии, что Запад немедленно перейдет на борьбу против Сталина. У нас их не было. Поэтому-то в конце апреля 1945 года штаб и один из полков, формирующейся 1-й Национальной Русской Армии, подошел к границе Лихтенштейна — глубокая разведка была произведена заранее.